— Государь, не так давно по просьбе моего доброго друга, ледяного капитана Криллио Мунтраса — с которым и вы, вне всяких сомнений, хорошо знакомы, я взял к себе в служанки одну молодую девушку, — испуганно пробормотал он, не решаясь всё же перейти к своему опасному плану. — Нам с женой приходится заниматься делами многих больных, кроме того, я провожу исследования на телах усопших. Я также изучаю строение тел различных животных и фагоров, которых держу в доме в качестве слуг и охраны. Могу сказать одно — у меня большой опыт общения с самыми неприятными типами, но никто не доставлял мне больше хлопот, чем эта девица! Я люблю свою жену и могу поклясться Акханабе в этом. Но то, что я испытываю к нашей служанке, иначе как безумной страстью не назовёшь. Она презирает меня, однако же моя страсть к ней не утихает. Я сам себя презираю, но страсть сильнее...
— Ты поимел её? — презрительно спросил король.
КараБансити усмехнулся, впервые в присутствии короля его лицо прояснилось.
— Эх, государь, я имел её столько раз, сколько плодов гвинг-гвинг — этой прелести самого благодатного времени малого лета — свисало с того дерева. Сок, государь, стекал точно так же... сок... И всё это был кхмир, а не любовь, государь, но стоило кхмиру утихнуть — хотя длиться это могло и подолгу, — это всё лето виновато, государь, — так вот, стоило кхмиру утихнуть, я сразу же проникался отвращением к себе и больше не хотел её видеть. Чтобы освободиться от неё, я устроил так, что она больше не живёт в нашем доме. Я многое о ней узнал, — например то, что она пошла по стопам матери, унаследовав её профессию, и что из-за неё подло убили по меньшей мере одного достойного мужчину, несчастного сына того самого ледяного капитана...
— Какое всё это имеет отношение ко мне? — спросил король, подозрительно глядя на анатома. Тот поспешил развить свою мысль в самом верноподданном направлении — так, как подсказывала ему его совесть.
— Государь, по моему мнению главной движущей силой вашей жизни была страсть, а не любовь. Вы сказали, что Акханаба был благосклонен к вам и усыпал ваш жизненный путь дарами. Иными словами, в своей жизни вы получали всё, что хотели, поступали как заблагорассудится и потому желаете, чтобы так продолжалось и дальше. Вы заключили союз с анципиталами, используя их как орудие своей власти, не ведая, что фагоры никогда не станут друзьями людей. Ничто не может заставить вас свернуть с этого пути — ничто и никто, кроме королевы королев. Она мешает вам, потому что только она одна во всём свете смогла обуздать вашу страсть, чем завоевала ваше немалое уважение. Ваша ненависть к ней объясняется одним — любовью. Она стоит между вами и вашей страстью. Только она может служить для вас средоточием и того, и другого. В вас, как и во мне, и в любом другом человеке, правят два начала — вот только в вас эти начала противоборствуют с гораздо большей силой, поскольку вы — особа августейшая. И если вы предпочитаете верить в Акханабу, то советую вам взглянуть на вещи так, словно Бог путем неудач и несчастий последних дней даёт вам понять, что ваша жизнь готова войти в гибельную колею. Подумайте и попытайтесь выправить течение своей жизни, пока есть ещё время...
Остановившись на самом утесе, король, не обращая внимания на дующий с моря сильный ветер, напряженно взглянул в лицо советника. Последние его слова он выслушал молча и с большим вниманием, не шелохнувшись. Юли валялся в густой траве неподалеку, равнодушный к любым проблемам людей.
— Можешь посоветовать, как это сделать? — наконец спросил король. — Как мне исправиться?
В голосе ЯндолАнганола слышался испуг, который мог различить даже менее наблюдательный и сведущий в психологии человек, чем КараБансити.
— Вот вам мой совет, ваше величество, — острожно начал он. — Не мой совет, как оттасольского ученого, нет — как главного королевского советника. Во-первых, откажитесь от поездки в Олдорандо. Симода Тал мертва. У вас больше нет причин торопиться в столицу наших извечных врагов. Говорю это как астролог — в Олдорандо вас не ждёт ничего, кроме зла и измены!
Чуть нахмурив брови, КараБансити придал голосу продуманную суровость, с тем чтобы его слова произвели на короля ЯндолАнганола должное впечатление.
— Ваш столичный дворец — вот ваша первейшая цель, особенно сейчас, когда в памяти ваших врагов ещё свежа расправа с мирдопоклонниками. Возвращайтесь в Матрассил, усмирите их раньше, чем произойдет непоправимое. Ваша правоверная жена здесь, рядом с вами. Упадите перед ней на колени — и она дарует вам прощение. Порвите грамоту Эсомбера у неё на глазах. Возвращайтесь к той, кого любите больше всего. Не только ваше счастье, но и судьба всей страны зависит от королевы королев. Отвергните лукавые предложения Панновала! Он видит в нашем королевстве лишь орудие для осуществления своих планов, благополучие же его подданных панновальскому двору безразлично.
Часто моргая, король отвернулся к морю. КараБансити уже чувствовал, что воля его поколеблена. Ещё одна фраза — и он разрешит опаснейший кризис в истории родного государства!
— Постарайтесь жить праведно, государь. Довольно безумств, пусть и равных подвигам святых мира сего. Ваш сын оскорблён разводом с его матерью. Стоит вам с ней помириться — и я уверен, что он вернётся к вам. Возьмите твёрдый тон с Панновалом, прекратите войны и прогоните фагоров, живите со своей королевой как все обычные люди, светло и разумно. Откажитесь от лживого Бога, который ведёт вас...
Одной бездумной фразой он разрушил всё.
Безмерный гнев короля наконец вырвался на волю. Ярость переполняла его уже давно — и вот наконец перед ним оказался благодатный объект для её излияния. Вихрем сорвавшись с места, он бросился на КараБансити. Похолодев от вида нечеловечески исказившегося королевского лика, анатом упал на землю как подкошенный, пока король не успел до него добраться. Нагнувшись над распростертым телом, король выхватил из ножен меч. КараБансити испустил умолящий вопль.
— Пощадите, ваше величество! Сегодня ночью я спас вашу королеву от бесчестья и надругательства...
Замерев с занесенным мечом, монарх медленно выпрямился и опустил клинок, нацелив его острие в грудь лежащему перед ним трепещущему анатому, жалко поджимавшему колени к выступающему животу.
— Кто посмел прикоснуться к королеве, когда под одной крышей с ней находился я? Отвечай, мерзавец!
— Ваше величество... — голос КараБансити дрожал; его щека крепко прижималась к земле и губы тряслись, но слова прозвучали вполне отчетливо: — Вы позволили себе выпить лишнего и крепко уснули. Воспользовавшись этим, посланец Це`Сарра Элам Эсомбер пробрался в покои королевы, чтобы обесчестить её...
Король шумно втянул воздух сквозь зубы. Резко вложил в ножны меч. И застыл. Обвинение анатома звучало безумно... но ЯндолАнганол прекрасно знал распутный нрав Эсомбера и видел, какие похотливые взгляды он бросал на его бывшую жену.
— Ты, ничтожество! — наконец брезгливо сказал он. — Не тебе, простолюдину, пытаться понять жизнь королей! Я никогда не пойду второй раз по однажды хоженой тропе. У тебя есть лишь жизнь, целиком принадлежащая мне, — но у меня есть предназначение, к которому меня ведет сам Всемогущий. Ползи же восвояси, червь! Не тебе давать мне советы. Прочь с моего пути!
Однако сам король не сделал попытки уйти, а продолжал стоять над скорчившимся на земле анатомом, всё ещё гневно сжимая рукоять меча. Мысль всё же убить наглеца всё ещё казалась ему привлекательной.
Но тут за спиной короля послышалось нетерпеливое сопение Юли. Словно опомнившись, король повернулся и заторопился обратно к деревянному дворцу. Яростная вспышка гнева, как обычно, просветлила его ум: он твердо понял, что ему надлежит теперь сделать.
По его команде гвардия пришла в движение. Через час они оставляют Гравабагалинен. Им предстоит немедленный марш по суше в Олдорандо — прямо отсюда. Голос короля, его ледяная ярость мгновенно пробудили и дворец, встревоженно зашевелившийся, словно колония улиточников, обитающих на тыльной стороне гнилого бревна, внезапно перевернутого и открытого солнцу. Отовсюду неслись испуганные голоса викариев-кастратов Эсомбера, перекликавшихся друг с другом, высокие и истошные. Новость о пешем марше через пустоши привела их в состояние полнейшей паники.
Звуки суеты достигли и покоев королевы. Застыв посреди своей янтарной комнаты, МирдемИнггала прислушивалась к происходящему. Её рабы-фагоры стояли у дверей. Мэй ТолрамКетинет вместе с несколькими другими фрейлинами сидела в маленькой комнатке-прихожей, держа на коленях принцессу Татро. Все окна на половине королевы были задернуты толстыми шторами.
МирдемИнггала была в любимом длинном платье из кисеи. Её лицо было бледнее крыла птицы-коровы на снегу. Вдыхая и выдыхая теплый воздух, раз за разом наполняя им легкие, она прислушивалась к крикам мужчин и топоту хоксни, к ругательствам и громким командам, доносящимся снизу, и даже двинулась было к шторам. Но потом, словно презирая себя за слабость, опустила руку, и, резко повернувшись, возвратилась туда, где стояла. В комнате царила жара и на бледном высоком лбу королевы выступили жемчужины пота. Лишь раз она услышала голос короля, разобрав несколько слов. Он требовал от викариев отправляться немедля.
Что касается КараБансити, то, когда король ушёл, анатом с трудом поднялся на ноги. Он спустился к морю, туда, где никто не мог его увидеть и где можно было успокоиться. По прошествии какого-то времени анатом начал тихонько напевать. Его опаснейший план всё же удался в высшей мере. Он вернул себе свободу, хотя и остался без часов.
* * *
Изнемогая от душевной боли, король поднялся в маленькую комнату одной из скрипучих башенок дворца и запер за собой люк на задвижку. Пыль, медленно оседающая в лучах Фреира, пробивавшегося сквозь приоткрытые ставни на окнах, казалась мельчайшим призрачным золотым песком. Здесь пахло пером, плесенью и старым навозом. На широких половицах виднелись пятна голубиного помета, но, не обращая на них внимания, король лег на спину и усилием воли погрузил себя в пбук. Сейчас, когда гнев, наконец, покинул его, он решил проявить благоразумие и посоветоваться с предками.
Отделившись от тела, его душа стала прозрачной. Подобно крылышку мотылька, дух короля поплыл вниз, в нежную бархатистую тьму. Очень скоро все краски мира остались позади — вокруг властвовал только чернильный мрак.
Парадокс пребывания в мире забвения состоял в том, что душа могла свободно перемещаться и ориентироваться там без всяких ориентиров. Находясь в своём самом долговечном пристанище, она чувствовала себя везде и всюду здесь так же уютно и привычно, как ребенок в укромной тьме под своим одеялом.
У души не было глаз в привычном понимании смертных. Душа видела, но суть её зрения заключалась в ином. Она видела дальше и глубже, сквозь обсидианово-черные слои, для неё словно пронизанные сумеречным светом, неподвижные, но словно бы текущие мимо вместе с нисходящим движением самой души. Свет исходил от субстанций, некогда бывших живыми людьми. Теперь все они возвращались к Всеобщей Прародительнице, существовавшей до сотворения мира и способной намного пережить его гибель, к Матери Всего Живого, женскому созидающему началу, более могущественной и всевластной, чем боги-мужчины, как, например, Акханаба — или по крайней мере совершенно независимой от них.
Целью путешествия в бездну, предпринятого душой короля Орла, была точно определённая искра света, исходящего от останков его отца, свергнутого им короля.
Пятно света, некогда бывшее настоящим живым существом, королем Борлиена ВарпалАнганолом, сейчас, если вглядеться, представляло собой легкий набросок пробивающимся сквозь листву солнечным лучом на древней стене — смутно обозначенная грудная клетка, тазовые кости и прочее, но всё весьма условно. Всё, что осталось теперь от головы, некогда носившей на себе корону, стало небольшой бесформенной каменной глыбой с парой горящих янтарей, вдавленных в глазницы. Ниже, прямо под этим верхним утолщением, совершенно прозрачные, струилась подобно пару субстанция останков.
— Отец, я, твой недостойный сын, пришел вымолить у тебя прощение за нанесенные тебе обиды.
Так сказала душа ЯндолАнганола, повиснув в пространстве, лишенном всяких следов воздуха.
— Дорогой сын, я рад видеть тебя здесь и всегда буду рад встрече с тобой, когда бы ты ни пришёл ко мне, твоему любящему отцу, теперь принадлежащему к сонму усопших. Я не таю обид на тебя и мне не в чем тебя упрекнуть. Ты всегда был и останешься моим возлюбленным сыном, — ответил ВарпалАнганол.
— Отец, я готов выслушать любые твои упреки. Более того, я готов понести самое суровое наказание, ибо теперь понимаю, насколько тяжкий грех совершил по отношению к тебе, своему родителю.
Паузы между фразами не поддавались измерению, поскольку речь не требовала присутствия воздуха, который нужно было бы вдыхать и выдыхать.
— Молчи, сын мой, ибо в мире мёртвых, среди подобных мне, не говорят о земных грехах. Ты мой возлюбленный сын, и этого достаточно. Больше никаких слов не нужно. Всё темное и тяжелое осталось в прошлом.
Когда останки говорили, из того места, где полагалось быть ротовому отверстию, словно бы вырывался тусклый огонь, не ярче трепетного мерцания потухающей свечи. Зарождаясь где-то в недрах грудной клетки, светящаяся дымка слов поднималась по стеблю гортани, и, выплеснувшись наружу, так же неторопливо исчезала, уплывая в бесконечность.
Душа короля Орла заговорила снова.
— Отец, молю, не щади меня и покарай — теперь, когда я готов принять кару, — за всё зло, какое я причинил тебе за свою жизнь, за то, что послужил причиной твоей смерти. Облегчи мои страдания. Бремя их невыносимо!
— На тебе нет вины, сын мой, ты виновен не больше, чем морская волна, бьющая в борт тонущего корабля. Здесь, в этом тихом прибежище, обретенном после смерти, мне не в чем упрекнуть тебя.
— Отец, десять лет я держал тебя в заточении в дворцовой темнице. Разве можно это простить?
Ответ останков ВарпалАнганола обозначило облако, которое всклубилось вокруг его головы, заблистав мельчайшими искрами.
— Сын мой, то время забыто. Годы, проведённые в заключении, я теперь вспоминаю с трудом, да и там я был не одинок — ты часто приходил ко мне поговорить или спросить совета. Твои появления были радостью для меня, и когда ты пребывал в нерешительности и просил совета, я с готовностью выступал в роли советчика — в меру своих скромных возможностей, конечно.
— Там, в этой подземной тюрьме, было вовсе не весело...
— Зато тихо и покойно — и я наконец-то смог задуматься над крушением своей жизни, над её неудачами и хорошенько приготовиться к тому, что ждало меня впереди, тут, где я теперь нахожусь. Это было... ценно.
— Отец, твое всепрощение ранит хуже самой страшной брани! Ударь меня по-отечески, чтобы горе отпустило.
Но в царстве Прародительницы прикосновение живых к усопшим было под страшным запретом. Если паче чаяния раз установленное разграничение нарушились бы, то оба нарушителя, и душа живого, и останки усопшего, поменялись бы местами, и мертвая душа поднялась бы в мир живых, неся ужас и безумие. Чтобы превозмочь соблазн, отцовское световое пятно отплыло от души короля Орла и повисло во мраке.
