Губернаторство Карафуто

Шима сердито ответил:

— Я не собираюсь пачкаться об Хаттори. Если ударишь по грязи, брызги попадут на тебя же**. А с него — как с лягушки вода**.

Участковый продолжил:

— Свидетелей нет. Сами понимаете, прислуга — не свидетели.

— Ладно, пусть будет 'на заработки', — сдался Шима. — Но пусть это будет приличное заведение, чайный дом, например.

— Приличное заведение не возьмет на работу айнку без гражданства. Я понимаю, вы хотите ей помочь...

— Гунсо-сан, запишите так: ее нанял Киёмидзу Шима. Рано утром я послал ее на рынок, и больше Киёмидзу-сан ничего не знает. А со слов пострадавшей напишите, что на нее напали два грабителя и отняли кошелек. Она испугалась, что хозяин ее накажет, погналась за грабителями, и те ее избили.

Участковый так и написал, только заметил вслух, что косодэ на избитой девушке было целым, не порванным, хоть и запачканным кровью. Турешмат неловко поставила галочку внизу исписанного листа, куда указал полицейский. Шима подписал протокол, поблагодарил и поспешил откланяться.

И все же она мешала. Мешала тем, что Шима не мог привыкнуть к ее присутствию. Особенно тяжело приходилось ночью, когда их разделяла только фусума. Он толком не спал, прислушивался невольно к каждому шороху за фусумой, боялся шевельнуться, чтобы она его не услышала. Сон отнюдь не спасал — образ прекрасной айнки не оставлял его и там. Шима просыпался в тяжелой, сладкой истоме, с болью в паху, совершенно измученный. Днем он работал в Управлении недрами и разведкой природных ресурсов, перерабатывал материалы экспедиций и готовился к предстоящей педагогической деятельности. Несмотря на все муки, ему нравилось возвращаться домой, где теперь было тепло и чисто, приготовлен ужин, и, главное, его ждали. По вечерам он обучал Турешмат грамоте, а у самого язык присыхал к нёбу, когда она сидела рядышком, сосредоточенно выводя неумелой кистью корявенькие иероглифы. Синяки постепенно исчезли, ребро срослось. Лицу вернулся приятный румянец. Турешмат держала дом в чистоте, вкусно готовила. Стирала, только когда он отсутствовал — Шима сердился, что она его обстирывает. Глядя на его сердитое лицо, она только посмеивалась.

Всё когда-нибудь заканчивается. Кончилась и зима. В конце апреля Шима верхами повез гостью обратно в котан. Турешмат стала неразговорчивой, ушла в себя, затаилась. Возвращалась она в родительский дом обесчещенной, ясно понимая, что отныне никому не нужна. Достанется ее красота только времени, которое заберет все без остатка. Была у нее еще одна причина для печали. Шима и не догадывался, что она тоже плохо спала с ним по соседству, горько размышляя ночами, насколько несбыточны ее самые потаенные мысли.

Шима, как и Турешмат, всю дорогу помалкивал. За время пути они отдалились друг от друга, занятые каждый собой. Меньше всего хотелось везти ее в котан, но другого выхода не было. Почему, ну почему приходится растаптывать чувства?

В рыбацком селении Кусюннай дул холодный ветер. Сколько раз Шима был здесь — ветер дул всегда. Места однообразные, унылые. Зато здесь раскинулись хорошие пастбища, и Шима предвидел в этих местах отличные фермы для коров, коз и овец. Хотя зачем японцам коровы и овцы, ведь они не любят молоко и равнодушны к баранине...

Еще день добирались до деревни, которую Турешмат узнала издалека. Шима выведал у крестьян, что котана больше нет. Девушке ничего не сказал, пусть увидит своими глазами. Да и не мог сказать. Опасаясь встречи с дикими животными, он нанял двух крестьян для сопровождения, которые последовали за ними пешком.

В лесу еще лежал снег, а на болотах распустились большие белые цветы с желтыми пестиками*. Их любят медведи, поднявшиеся из берлог. Запах от изящных цветов стоял такой, будто в болотной жиже похоронили издохшее стадо коров. На подсохших солнечных склонах сквозь прошлогоднюю траву повылезли светло-зеленые шишки лопухов. В укромных затененных местечках проклюнулись нежные ростки папоротника, свернутые в пушистые кулачки.

На месте котана раскинулось другое село — японское. Новые хозяева распахали большие огороды, поставили пару лавок и даже начали строить школу.

Шима боялся смотреть на Турешмат. Она неуверенно потянула его за рукав:

— Шима...

В ее глазах дрожали испуг и растерянность.

— Не отчаивайся, — сказал Шима, желая ее поддержать. — Сейчас я расспрошу местных. Может, они знают, куда перебрался твой утар.

Расспросы ни к чему не привели. Шима озабоченно хмурился. Если утар переселили, чтобы занять этот участок, о новом местонахождении должны знать в Тоёхаре. Но айны могли и сами покинуть насиженное место по какой-либо причине.

— Турешмат, твой отец не собирался уводить отсюда утар?

— Нет. Что же теперь делать?

— Вернемся в Тоёхару. Я как раз успею к началу экспедиции.

Явно назревала проблема. Даже узнав, где находится утар, Шима не успеет отвезти туда девушку. А если не узнает... В любом случае придется оставить ее одну на целых три месяца.

На тайгу неспешно опускались сумерки. В небе заходились в песне и шуршали в пикЕ бекасы. За деревьями в низинке, там, где шумел разлившийся ручей, дружно заквакали лягушки, словно какой дирижер взмахнул палочкой, начиная болотную оперу. Над кромкой леса тотчас полетел вальдшнеп, цвиркая влюбленно и нежно. Где-то в траве на открытом месте прятались самочки, на призыв отвечали скромно и коротко. В чаще старательно выводили трели ночные птахи. Весна вселила любовь в крошечные сердца, и маленькие птички пели о ней на весь лес. И лягушки тоже... Лес дышал весной и любовью.

Мелкая живность хотела любви и любила изо всех сил, никаких препятствий не выдумывая. Зачем человек настолько всё усложнил?! Шиме хотелось кричать о чувствах, напрочь его измучивших — так, чтобы песня улетала за сопки, а ему приходилось молчать. Турешмат — айнка, и ей необходимо вернуться домой. Не пара они друг другу.

А если узнать не удастся, куда ушли ее родные? Не отпускала надежда, что так и будет. Сердце не слушалось разума. Тогда Турешмат некуда будет идти, и она... А там хоть трава не расти.

Шима тряхнул головой, отгоняя сладкие мечты. Судьба Турешмат — с ее народом, потому что она айнка. Когда полицейские доверили ему девушку, он взял на себя долг, который нужно исполнить до конца, и Шима не мог поступить иначе. Он понимал, что Турешмат уже обесчещена, но это вовсе не означает, что он, гордый Киёмидзу, имеет право уподобиться торговцу Хаттори. Нет, Шима не тронет ее, не станет бесчестить и дальше. То, что близость с ней ничего не изменит в печальной ее судьбе, вовсе не послужит оправданием. По крайней мере, в его собственных глазах.

Как может любовь считаться бесчестьем? Шима вконец помрачнел. Турешмат по-прежнему отмалчивалась. Переночевав в японской деревне в разных домах, они поехали обратно в Тоёхару.

Чиновник миграционной службы в Тоёхаре сообщил Шиме, что власти собирались перевести утар Сирикоро в другой район, но айны снялись с места и ушли в неизвестном направлении.

— Со временем утар обязательно отыщется. На Карафуто не останется незаселенных мест, а все айны будут проживать в отдельных селеньях, — добавил он на прощание.

Пришлось возвращаться домой ни с чем и пересказывать вести Турешмат. Девушка слушала и согласно кивала головой, словно ожидала услышать именно это. В глаза не смотрела. Шима безуспешно пытался поймать ее взгляд.

— Ты так сильно хочешь вернуться в свой утар?

— Мне больше некуда идти. Мне нужно быть со своими родными.

— Твои родные когда-нибудь отыщутся. Я ухожу в экспедицию, живи у меня по-прежнему. Честно говоря, меня сильно беспокоит, что тебя придется оставить одну. Если бы ты имела гражданство, все было бы гораздо проще.

— Мне никто не даст гражданство, — безучастно ответила Турешмат.

— Почему же? Не все так безнадежно. Если ты обратишься с просьбой о гражданстве, тебе, вероятно, откажут. Но если заручиться поддержкой японца, то шансы есть.

— Шима, зачем мне гражданство? Меня больше заботит, что ты надолго уедешь, а я буду здесь одна несколько месяцев.

— Я не настолько бескорыстный, Турешмат, — нервно засмеялся Шима, чувствуя, как останавливается от волнения сердце. — Когда ты получишь гражданство, ты согласишься стать моей женой?

Глаза Турешмат стали большими-большими.

— Шима, я сплю, наверное... Но я же айнка!

— Ну и что теперь? Я больше не хочу душить любовь. Это неправильно и жестоко. Я тебя люблю, Турешмат, и не желаю больше молчать об этом.

— Шима, Шима, но ты потом разлюбишь меня, будешь жалеть, что женился на айнке, будешь на меня злиться!

Она вспомнила 'семейную жизнь' с Хаттори и на мгновенье похолодела. Шима нетерпеливо ответил:

— Я люблю тебя уже год, с тех пор, как увидел, разве это не достаточный срок, чтобы поверить в любовь?

— Достаточный, я верю... Я каждому твоему слову верю. Но я тебя недостойна, Шима, совсем недостойна. Я тебе не всё тогда рассказала. Хаттори меня не только бил. Надо было сказать об этом раньше... Но как бы я сказала?! Это невыносимо...

Турешмат замолчала и от мучительного стыда закрыла лицо руками.

— Турешмат, маленькая, неужели ты думаешь, что я ничего не понял? Это я тебя недостоин, милая! Так ты согласна стать женой недостойного японского парня?

— Ты еще спрашиваешь! Я об этом даже думать не смела. Измучил меня... Люблю тебя, полюбила еще тогда, в котане. Неужели ты все равно меня любишь, несмотря на это... На это...

— Люблю, Турешмат! Ты для меня самая чистая, самая красивая на свете! Хаттори — грязь, будь он проклят! Он пытался извозить тебя в своей грязи, но ничего у него не получилось, ты осталась чиста, как солнце.

— Шима, люблю тебя! Ты... необыкновенный, совсем непохожий на других японцев.

— Такой же, как все, — заверил ее тот. — Только в отличие от остальных люблю тебя, как сумасшедший.

Он привлек ее к себе и поцеловал, потом отстранился, опасаясь, что не удержится. И получится... бесчестье.

А ночевать можно и в гостинице.

Вопрос с гражданством требовал времени, которого уже не было, а тянуть со свадьбой не хотелось. Шима поговорил с начальником экспедиции Уэно Ботаном. У того имелись знакомые в Министерстве внутренних дел, которые могли дать рекомендации для положительного решения вопроса. Перед тем, как уйти в экспедицию, Шима разослал приглашения на синтоистскую свадьбу, ведь зарегистрировать брак можно и потом, после свадьбы.

Возвратился Шима в июле. Турешмат его дождалась. И от счастья заплакала. Не плакала она, когда ее избивал Хаттори. И когда умирала, тоже не плакала. А теперь смотрела на любимого, который вернулся из леса обросший, бородатый и пропахший костром, улыбалась, и слезы текли по лицу двумя ручьями. Не осталось больше у нее близких, только он один.

Шима узнал, что знакомые Уэно Ботана уладили вопрос с гражданством. Коренную жительницу Карафуто признают подданной Японии, но документы можно оформить только в метрополии. Дело об избиении, которое подняли в полицейском участке, чуть не испортило всё, но положение спасло давешнее объяснение Шимы, добросовестно записанное участковым.

Жизнь налаживалась. В красивом синтоистском храме Тоёхары Шима и Турешмат стали мужем и женой. На празднестве почетное место отца жениха с гордостью занял Уэно Ботан. Его ни капли не смущало, что подчиненный женится на айнке. Гостей было немного: несколько исследователей из отряда и кое-кто из соседей Шимы, которых он почти не знал. Зато за время его отсутствия они успели познакомиться с Турешмат.

После свадьбы молодые уехали в свадебное путешествие в Токио, где Турешмат получила документы в паспортно-визовой службе. Как подданной микадо, ей присвоили японское имя: Касуми. Возвратившись на Карафуто, молодые зарегистрировали брак в Тоёхаре, и Турешмат отныне стала Киёмидзу Касуми.

Глава 8 ВРЕМЯ НАДЕЖД

Сделай всё, что можешь, а в остальном положись на судьбу.

Японская пословица.

Девиз 'Мэйдзи' означает 'Просвещённое правление'. Император Муцухито его оправдал. В период его 'царствования' страна вышла из феодальной отсталости и превратилась в одну из сильнейших держав мира. В 1912 году императором Японии стал Ёсихито. Эпоха Мэйдзи закончилась на сорок четвертом году вместе с кончиной Муцухито.

В этом же году в порту Отомари сдали в эксплуатацию северный и южный пирсы. Строительство велось три года на бюджетные и частные средства, которые вместе составили пятьсот тысяч иен. Тогда же родился и порт Маока.

В Отомари появилась первая в префектории гимназия.

Зимой открылась железнодорожная линия от Тоёхары до Сакаэхамы, которая проходила через Отиай. Теперь семьи Хатамото и Накано могли ездить друг к другу в гости с максимальным комфортом. Отиай строился и расширялся. Из Японии приехали новые поселенцы. Сложнее всего приходилось выходцам с островов Кюсю и Сикоку. Привыкшие к теплому климату, они плохо переносили здешние зимы. Да и в остальное время им приходилось несладко.

Хатамото построили новый дом, теплее, чем прежний, с дощатыми засыпными стенами, обзавелись печкой стобу. Окна затягивала прочная рисовая бумага. И все равно зимой было очень холодно.

— Надо строить дома, как у русских, — заметил как-то Монтаро.

Кеитаро поморщился. Он заходил в русские дома, когда покупал у русских бытовую утварь. Толстые бревенчатые стены и низкий потолок давили, и, несмотря на зиму, там было жарко. Гудела огромная печь с аляповатым узором поверху. Кеитаро, весь упревший, рад был выйти на улицу.

Русские даже будки для собак сколачивали добротные, утепляли сеном, тряпьем, словно сами в них собирались жить. Разве что печки туда не совали.

Власти обещали в скором времени провести в Отиай электричество, которое в Тоёхаре появилось еще в 1910 году. Кеитаро не собирался обзаводиться волшебной электролампочкой. Слишком уж дорого она обходилась горожанам: 1 иена и 25 сен в месяц.

Шика родила троих детей и ждала четвертого. Монтаро с отцом по весне распахивал огромное поле в тридцать тысяч цубо. Засевали ячмень, овес, гречиху, овсюг. Пшеница росла, но плохо. Приличные площади занимала картошка, удивляя высокой ботвой, в которой дети играли в прятки. Соседи на склонах сопок выращивали немного риса, вкладывая в него неимоверный труд.

Хироко пыталась вырастить в саду фрукты, но японские деревья не плодоносили, а местные фрукты никому не нравились. Яблоки росли хоть и ароматными, но мелкими и слишком уж кислыми. У Кеитаро, впервые вкусившего яблочка, лицо перекосило до неузнаваемости. Больше он их в рот не брал. Груши были настолько вяжущими, что не удавалось проглотить ни кусочка. Сливы вызревали желтыми и тоже чересчур кислыми. Сорванные с дерева, они не хранились, почти сразу темнели и становились несъедобными.

Кеитаро с сыном каждую весну ставил огромные парники, где женщины сажали огурцы, кабачки и даже маленькие арбузы. Парники требовали ежедневного внимания. Если погожим днем их не открыть, посадки могли 'сгореть'. А если не закрыть на ночь — овощи гибли от холода. К середине лета парники снимались и оставались только для арбузов.