Губернаторство Карафуто

Конокай отмерил семье еще пятьдесят тысяч цубо государственных земель под пастбища, куда Сидзука по утрам выгоняла коров. Таким образом, семья Хатамото получила в аренду почти двадцать семь гектаров. Коров, полученных от государства в аренду, распределил тоже конокай. Коров привезли непростых, породистых, в основном голштинских, из Германии. Кеитаро выбрал еще и других: длинноногих, с широко расставленными внушительными рогами, с бархатными пятнистыми боками, чтобы решить со временем, какие лучше. Крестьяне, сводя быков и коров, не 'путали' породистых с 'местными', завезенными с Хоккайдо. Теперь Кеитаро владел чиксамбо — скотным двором. Взялся, правда, с неохотой, но дело пошло. Молоко Монтаро отвозил на завод или на маслобойню. Для перевозки молока и овощей Хатамото держали двух першеронов и двух обычных упряжных лошадей.

Развели и коз. Подросшая Сидзука охотно возилась с козлятами. Соседи держали даже овец, и скоро отара перестала быть в диковинку. Сакура и Сидзука бегали смотреть на сезонную стрижку, после которой овцы становились тощими и смешными.

* * *

Весной 1914 года Шима отыскал родных Турешмат. Именно тогда всех айнов Карафуто переселили в десять поселков. Чиновник в миграционной службе сообщил Шиме, что утар Сирикоро находится в селении Ноборитоцу, располагавшемся за Маокой, в районе Нодо.

Супруги наняли двухколесное бася*, рассчитанное на двух пассажиров. Дорогу до Маоки отстроили совсем недавно, в 1909 году, ход экипажа сглаживали рессоры, поэтому путешествие не слишком утомляло. С самого начала моросило, но тентовый верх защищал пассажиров от сырости. Вскоре тучи разогнал посвежевший ветер. На середине пути, в селении Симидзу, супруги передохнули в маленькой гостинице и пообедали. Им предложили другое бася, более комфортное, четырехколесное, запряженное двумя лошадьми, но они отказались, потому что это бася брало трех пассажиров, а не двух.

От Тоёхары до Маоки — девятнадцать ри*. Дорога перебиралась через три перевала. Шима с Турешмат насчитали восемьдесят четыре моста. Маоку они увидели уже вечером с высоты перевала. Далеко внизу между сопками показалось море. Когда бася взобралось на самый верх, супруги увидели на побережье множество деревянных крыш и причалы. И... красное квадратное солнце, одной стороной слившееся с морем. Горизонт светился в прозрачной малиновой пелене. Квадрат вытягивался в ширину, причем нижняя сторона расширялась быстрее, а верхняя приподнималась, переломившись посередине, пока солнце не превратилось в шатер. На этом метаморфозы не закончились. Середина шатра с боков стала сужаться. Солнце превратилось сначала в бокал, потом в песочные часы, потом в рюмочку. Ножка рюмочки растворилась, и теперь на месте солнца супруги видели два маленьких красных пятна. Верхнее пятно погасло, а нижнее медленно ушло под воду на горизонте.

Турешмат помрачнела.

— Ох, Шима, не к добру это, — проговорила она.

— Нет, маленькая, наоборот! Это — к счастью! — уверенно заявил Шима, для которого уникальный солнечный закат — суть редкое явление природы. Увидеть солнце необычной формы — огромная удача.

Бася катилось вниз к большому поселению, вытянутому между берегом и сопками. Небо на западе наливалось насыщенной зеленью.

Улицы Маоки напоминали Отомари: те же сопки, дома с дощатыми засыпными стенами и окнами, затянутыми рисовой бумагой, обилие лавок, мастерских, контор и магазинов, рикши и повозки, запряженные выносливыми лошадками, кирпичные здания со стеклянными окнами и с флагами на крышах, буддийский храм с изящной крышей на окраине города. Городку было тесно на побережье, он карабкался вверх по склонам, вытягивая застроенные улицы террасами одну над другой. Супруги переночевали в одной из многочисленных гостиниц. Хорошую дорогу за Маокой еще не построили. Шима здесь же, в гостинице, взял повозку с двумя лошадьми.

До селенья Ноборитоцу добирались весь день по старой дороге вдоль моря. Турешмат плохо перенесла дорогу. Повозку сильно трясло, и ее укачало. Время от времени Шима останавливал экипаж, чтобы пройтись с ней пешком.

В Ноборитоцу супруги увидели такие же соломенные дома, что и в котане. Сирикоро Шиму не узнавал: заносчивый японец низко поклонился ему, как отцу. Турешмат в семье обрадовались, и Шима с удивлением смотрел, как все обнимаются. Он тоже не избежал объятий: сначала его, растерянного, стиснул Сирикоро, а потом и мать Турешмат.

— Вижу, моя дочь жива и невредима. И, главное, она счастлива. А что еще отцу надо? — заявил Сирикоро и велел накрывать на стол.

Шима оглядел скромное угощение, развязал мешок и завалил стол продуктами. Сирикоро принял дары с достоинством. Все уселись на пол вокруг столика. Хозяин, как обычно, задобрил духов, сбрызнув сакэ на четыре стороны.

— Чем-то народ айну прогневал добрых камуи, — произнес он. — Согнали нас на одном пятачке, повернуться негде. Нельзя, чтобы на такой маленькой земле селилось столько людей. Где охотиться? Как рыбу ловить? Вскопали землю, посадили овощи, да разве ими наешься? Разве можно землю так распахивать? Прогневается дух земли... Да так оно и случилось.

Старейшина качал седой головой, помаргивая выцветшими глазами. Турешмат всё смотрела на родителей, удивляясь и расстраиваясь, как сильно они постарели и отощали за шесть лет. Айны явно голодали. Турешмат была бы рада помочь, да разве всех накормишь? Впилась в душу заноза, не вытащишь до конца дней своих.

— Мы привезли муку, консервы, соки, вяленое мясо, — сказал Шима.

Сирикоро вздохнул:

— Мы могли бы и сами прокормить себя, если бы нам позволили жить так же, как жили наши предки. А теперь айнам остался лишь позор. Что я о плохом? Сколько детей нарожать успели?

Турешмат с изменившимся лицом ответила:

— Отец, у нас нет детей.

— Что же так?

— Хаттори виноват, который меня похитил. Он меня избивал.

Сирикоро сжал костлявые кулаки:

— Попадется мне этот проходимец — зарежу. Жаль, не зарезал тогда, в рыбацкой деревне. Охрана не дала. Иначе б этот цуриканда до сих пор бы свои кости пересчитывал. Завтра мать отведет тебя к шаману, он изгонит этого камуи обратно в лес.

Сирикоро беседовал с вновь обретенной дочерью и с зятем, а сам всё тянул сакэ. Да так и уснул, сидя с прямой спиной за столиком.

— Дух камуи, — подала голос мать. — Хаттори виноват. Как похитил нашу Турешмат, так Сирикоро и начал пить. Почти каждый вечер. А теперь и подавно, когда в котане нету больше дел.

Всё это расстроило чету Киёмидзу донельзя. Шима крепко жалел, что помог Турешмат отыскать родных. Лучше б она не знала, в каком положении находятся теперь ее соплеменники!

Утром мать отвела Турешмат к шаману. Шима два часа наблюдал за неспешными танцами старого колдуна, наряженного в маску из медвежьей шкуры и в головной убор со священными стружками инау. Местный целитель постукивал в бубен, на широком кожаном поясе громко брякали массивные стальные подвески, крупно тряслись белые стружки инау, устрашая злых духов.

Под конец шаман дал Турешмат выпить какого-то зелья, которое она с трудом удержала в себе.

— Будут дети, будут! — проскрипел шаман, закатил глаза и втянул и без того впалые щеки.

С тем и уехали домой.

Может, помогли протяжные песни шамана, а может, Турешмат восстановилась после хвори, но она забеременела. Радовались супруги недолго, всего три месяца. А потом началось кровотечение, которое так напугало шесть лет назад. А ведь они думали, что всё позади... Теперь Шиме казалось, будто тогдашние страхи были всего лишь испугом по сравнению с тем, что он испытывал сейчас, когда Турешмат носила его ребенка. Наняв повозку, запряженную лошадью, Шима повез жену в больницу. Врач стал настаивать на госпитализации, но Турешмат, всегда послушная, вдруг воспротивилась и попросила Шиму отвезти ее к повитухе. Женщине в таких вопросах виднее — решил тот и подчинился.

Повитуха приняла Турешмат и выгнала Шиму взашей.

Турешмат вернулась сама на рикше, и прямо у порога рухнула перед мужем на колени.

— Прости, прости, — зарыдала она.

Не было больше кровотечения, но и ребенка больше не было. Шима растерянно ползал вокруг нее, пытался утешить, а у самого дрожал голос:

— Ты не виновата, маленькая моя, ты ни в чем не виновата!

— Сына твоего не сберегла... Прости Шима... — и слезы соленой рекой текли по лицу Турешмат и заливали руки Шимы.

— Ни в чем ты не виновата, — исступленно повторял Шима, мысленно проклиная Хаттори. — Будут у нас еще дети, и мальчики, и девочки. Такие же красивые, как ты...

После выкидыша Турешмат стала задыхаться в пустом доме, в котором не звенели детские голоса. Счастье было рядом, такое долгожданное, но оно внезапно ускользнуло. Теперь она особенно остро воспринимала свою бездетность. Не отпускал навязчивый страх, что Шима ее разлюбит.

Страхи оказались напрасными. Полгода спустя, в декабре, она снова забеременела. И сразу пошла к повитухе.

Пожилая японка тщательно обшарила нутро Турешмат.

— Хочешь родить — лежи, пока не разродишься, — велела она.

Пришлось жить лежа. Турешмат не могла смотреть, как жилье покрывается пылью. Вставала, убиралась, готовила еду. Шима к тому времени в экспедициях уже не участвовал, преподавал естествознание в школе и гимназии. Стирать он ей запретил. На колодец ходил сам. Использованную воду тоже выносил сам и выплескивал в глубокую канаву под тротуаром.

Лежать оказалось непросто. Однако стоило встать и заняться делами, как живот начинал твердеть, словно пытался вытолкнуть ребенка наружу. И Турешмат укладывалась снова.

Ребенка она именно 'вылежала' и в сентябре благополучно разрешилась мальчиком. Долго супруги ждали этого события — пять лет. Шима нарек сына Казуки — Радостный Мир.

* * *

...Сакура с сокурсницами вышла из лавки. Девушек полностью захватила предновогодняя суета. Смеясь, они остановились подле магазина, на окне которого увидели большую яркую картинку.

— Ой, это же боги на корабле! — воскликнула Има. — Смотрите, Бентен с лютней!

Покровительница искусств Бентен ревниво косилась на девушек — вдруг они играют на лютне лучше ее?

— А вон Бишамон! Какой красивый, — показала Сакура на воина в доспехах. — На щите надпись...

— 'Верность, долг, честь', — подсказала Санако. — Бог войны.

— Нет, он не бог войны, он страж, — возразила Има. — А это кто, Дзюродзин или Фуку-року-дзю?

Два старца сидели на палубе рядышком, словно братья.

— Который со свитком — бог мудрости Дзюродзин, а который с длиннющим лысым черепом — бог долголетия Фуку-року-дзю. А вон и журавль, олень и черепаха, такие маленькие! — засмеялась Сакура.

— Дзюродзин такой почтенный на вид, даже и не скажешь, что он любит вино и женщин, — сказала со смехом Има. — Бог долголетия приятнее, хоть и некрасивый! Ой, а это кто такой смешной на мешке? Дайкоку? А почему он с молотком?

— И правда, зачем молоток богу плодородия? — удивилась Санако.

— А это, конечно, Эбису, — показала Има на толстяка с удочкой и с рыбой под мышкой.

Бог удачи был такой же толстый, как и бог плодородия. Самым забавным казался бог судьбы Хотэй, круглолицый и неряшливый. Монашеская одежда не скрывала толстого живота. В огромном мешке он прятал судьбы человеческие. Бог судьбы беззаботно подмигивал девушкам.

— Разве можно такому доверять судьбы? — засмеялась Сакура.

— Тише ты, а то он услышит и самую тяжелую судьбу тебе подарит, — предупредила Има.

Девушки зашли в магазин и купили по открытке с кораблем, где под малиновым парусом спешили к берегам Японии семь богов, чтобы поспеть к Новому году.

Двери общежития украшали ветки пихты и местного бамбука. Нужно было добавить и ветви сливы — символ насыщенной жизни, но на Карафуто зимой она не цветет. Девушки украсили комнату купленными на рынке ветвями сосны — вечнозеленого дерева, несущего долголетие, и бамбуком, олицетворяющим стойкость. Бамбук здесь растет совсем не такой, как в метрополии, но это никого не смущало.

Девушки купили рисового теста для моти*, а заодно и для новогоднего украшения. Сакура сделала три лепешки: побольше, поменьше и еще меньше, и уложила пирамидкой друг на друга. Можно было вместо третьей лепешки воткнуть деревянную палочку с наколотым маленьким лимончиком, но лимоны на Карафуто стоят чересчур дорого. Нехитрое сооружение Сакура украсила мелкими сушеными яблочками. Теперь грядущий год принесет здоровье, богатство и счастье, зато злые духи обойдут дом стороной.

Девушки долго сооружали друг другу пышные прически, а потом нарядились в праздничные узорные кимоно. Хлопчатобумажные, не шелковые, но в гимназиях Тоёхары учились в основном дети небогатых семей. Те, кто побогаче, старались отправить своих чад учиться в метрополию.

В гости пришли парни, и жесты девушек стали плавными и женственными. Новогодний праздник — едва ли не единственный случай, когда парни и девушки могли пообщаться друг с другом, не нарушая приличий. Има вытащила две колоды карт, да не простых, а со стихами. Эти карты придумали семьсот лет назад, отобрав для них лучшие стихи достойнейших поэтов. Има оставила одну колоду у себя, другую положила на стол, подняла первую карту и начала читать стихотворение:

— Она не пришла,

а уж в голосе ветра

слышится ночь...

Студенты, едва не стукаясь лбами, искали на столе окончание стиха, ведь на картах второй колоды стихи были написаны не полностью, а только последние строки.

— Как грустно вторят ему

крики пролётных гусей! — торжествующе закончила Сакура и отложила нужную карту.

— Родится в душе

Ни с чем не сравнимое чувство...

Осенняя ночь*.

Снова лихорадочные поиски, руки парней и девушек торопливо скрещивались. Один из гостей потряс картой:

— На время — ради луны —

Мне стала жизнь дорога.

— Неправильно! — заявила Има.

— Вот! — показал карту другой гость.

— На скале, озаренной луной,

Стонущий крик оленя.

Праздничный стол был очень скромным, но это не испортило настроения. Готовить в общежитии не разрешалось, но суп дзони* девушки тайком приготовили сами на хибати, купив для него курицу, рыбку и овощи. Несколько моти тоже пошло на дзони, остальные лепешки намазали джемом, ведь так хочется сладкого!

В полночь парни и девушки приоткрыли окно и, притихнув, слушали, как бронзовый колокол отбивает сто восемь ударов. Корабль с семью богами прибыл к берегам Японии. Конечно, они не забудут колонию на самом севере! Ох, как же здесь холодно!

Сто восьмой удар колокола каждому прибавил по году. Сакуре исполнилось семнадцать лет. Ведь японцы в те времена не праздновали дни рожденья, а годы прибавляли в новогоднюю ночь. Родится ребенок накануне — ему тоже будет год.

Сокурсники выпили вина в честь нового, 1916 года, потом еще и еще. Вместе было весело, Новый год позволял парням и девушкам вволю пообщаться друг с другом. В любое другое время это снова будет неприличным. Вольное, свободное общение будоражило и пьянило молодежь гораздо больше вина.

Но, как бы ни было весело и интересно вместе, под утро юношам пришлось покинуть девичью комнату. Девушки стали укладываться спать, обсуждая парней. Обнаружилось, что Има влюблена в преподавателя естествознания, что вызвало новый взрыв веселья. Сакура смеялась, а сама не призналась, что тоже в него влюблена. Что и говорить, естествознание было самым интересным предметом в гимназии, не считая психологии. Киёмидзу-сан захватывающе рассказывал об острове, юг которого исходил вдоль и поперек. 'Наверное, все девчонки в него тайно влюблены', — без ревности подумала Сакура, укладываясь спать. Под подушку она положила открытку с кораблем богов, которые больше не казались ей забавными. Они добрые, только не нужно их обижать. И Хотэй не станет наказывать ее тяжелой судьбой за девичий беззлобный смех. Сакура загадала — выйти замуж в этом году, ведь так хочется!