Губернаторство Карафуто

Но нищета по-прежнему оставалась беспросветной. И Хатамото, и Накано трудились с раннего утра до позднего вечера, чтобы вырастить детей и не жить совсем уж впроголодь.

Молодоженам в Сакаэхаме дали отдохнуть всего день, а потом началась работа. Вдоль берега простирались вдаль ровные ряды сушилок — целые поля. На сушилках висела засоленная рыба. Вместе со свекровью Рицуко, шестью ее невестками и другими женщинами поселка Сидзука с утра до вечера шкерила рыбу и развешивала на просушку морскую капусту*. Рыбу солили в емкостях — прямоугольных бетонированных ямах в земле, разделенных перегородками. Сакуру с недавних пор оставляли дома на хозяйстве, потому что до родов оставалась пара месяцев. Заодно и за детьми присмотрит. Рыбаки Сакаэхама возвращались с моря, черпая воду бортами тяжело груженых фуно*. И снова работа, работа, работа.

Готовую к отправке рыбу и морскую капусту упаковывали в картонные коробки и сносили в склады готовой продукции — кирпичные строения с деревянными крышами. Чиновники из конторы неподалеку, все на одно лицо, считали коробки, ставили на них метки и записывали в журналы. Потом продукцию грузили на подводы, запряженные крепкими лошадками, и отвозили на железнодорожную станцию Сирахама к приходу поезда из Тоёхары. Рыбаки зарабатывали несколько иен в месяц. Море — богатое и щедрое — платило труженикам сторицей, но тем доставались только крохи.

В Сакаэхаму на рыбный промысел перебралось немало односельчан Сидзуки, бросив земледелие. Нибори обмолвился, что на рыбе теперь работают не только бывшие крестьяне из Отиая, но и из других поселков.

Сидзука привыкла к труду в огороде и в поле. И все же, сообразив, что тяжелый, однообразный труд, согнувший и мать, и свекровь, ждет ее всю жизнь, она с новой силой стала мечтать о гимназии.

Однако скоро мечты оттеснила другая проблема. Сидзуке казалось, что муж с ней холоден. Сначала она приняла это, как должное. Супругам отстроили отдельный дом, как и остальным женившимся братьям Накано. С родителями жил только самый старший с семьей. Там всегда было шумно: Рафу с Рицуко, старший сын Раидон с женой Нами, пятеро детей и старые-престарые дедушка с бабушкой, которые вовсе не шумели, а сидели себе на одном месте и тихонько наблюдали за домочадцами. В гостях у этой шумной, беспокойной семьи Сидзука завистливо наблюдала за другими супружескими парами. Акио казался ей безропотным теленком, не стоящим внимания, но зато как он топчется вокруг Сакуры! А как нежно поглядывает Раидон на свою Нами — крупную, некрасивую, старую женщину! А уж сами Рафу и Рицуко умели разговаривать друг с другом одними взглядами. Сидзука стала чувствовать себя совсем несчастной. По ночам жарко обнимала Нибори, он отвечал, был нежен и горяч, но по-прежнему оставался чужим.

Работа на сортировке, засолке и сушке рыбы сменилась варкой тука — рыбного удобрения. Тук варили сезонные рабочие, но во время лососевого хода нагрузка увеличивалась, и тогда нанимались женщины рыбацкого поселка. Их согласия не требовалось. Чиновники заходили в дома и записывали в книги тех, кто будет работать на туке.

Удобрение варили далеко от поселка. Каждое утро приходилось идти туда пешком. Торжественно всходило солнце, добела умытое водой Охотского моря. На берегу располагалось множество огромных котлов. На тук в основном шел лосось. Мужчины и женщины закладывали рыбу в котлы, под которыми разводили костры. Рыба всё варилась и варилась, котлы исходили паром, а Сидзука, которая выросла на свежем воздухе, не могла привыкнуть к зловонию, отравившему всю округу. На побережье стояли бараки из камыша и соломы, здесь же располагались лавки и мастерские. С берега протянулись деревянные причалы, а в море качались мелкие суденышки, раскинувшие сети.

Когда месиво в котлах превращалось в жижу, не менее отвратительную, чем запах, ее отжимали в полотнищах, просушивали на рогожах и упаковывали в мешки. Чиновники их пересчитывали, ставили клейма и заносили цифры в большие книги. Упакованный тук рабочие складывали в деревянные сараи. Через каждые день-два подходили транспортные суда, казавшиеся Сидзуке чудовищными, и отправляли на берег шлюпки. Мешки приходилось грузить наравне с мужчинами. И так — каждый день.

Сидзука ненавидела эту работу. Вот оно, семейное счастье!

В сентябре старики Накано, которые побывали на свадьбах всех своих внуков, решили, что больше никаких долгов за ними не числится. Первой умерла бабушка. Спустя две недели упокоился и дед.

Если для церемонии бракосочетания обращаются к синтоистскому священнику, то хоронят согласно буддийским обрядам. В тот же день, когда дедушка умер, семья Накано провела предварительные поминки — карицуя. Рафу пригласил служащих буддийского храма, чтобы те провели очистительные обряды. Покойного уложили головой на север, лицом на запад — так, как лежал умерший Будда. Облаченный в белое кимоно, с белой же косынкой на голове, с четками в руках и матерчатым мешочком на шее, дедушка приобрел торжественный вид. На маленьком столике у изголовья стояли хризантемы и мисочка с рисом и палочками.

На второй вечер началось хонцуя — ночное бодрствование. Семья Накано принимала соседей, которые пришли выразить соболезнования. Буддийский священник на одной ноте читал сутру, а главный распорядитель похорон курил ладан. Именно тогда Сидзука перехватила долгий взгляд мужа. Увы, Нибори смотрел не на нее, а на Сакуру. Не поверив собственным домыслам, Сидзука внимательно оглядела сестру при скудном освещении. Сакура, казалось, ничего не замечала. Чтобы уравновесить большой живот, она чуть-чуть отклонилась назад. 'Глупости. Она же скоро родит!' — подумала Сидзука и снова поглядела на мужа. Нибори по-прежнему смотрел на Сакуру, и взгляд у него был такой...

У Сидзуки отнялись ноги. Воздух, насыщенный запахом ладана, внезапно стал тяжелым и душным. Хорошо, что на нее в это время никто не смотрел. Нибори тоже не смотрел, занятый созерцанием Сакуры. 'Может, она и забеременела от него? — полезли в голову непрошеные мысли'. Всё отодвинулось в сторону: и мечты, и тоска по родному дому, и грустные размышления о будущем. Остался только тяжелый, засасывающий взгляд мужа, направленный на чужую жену, родную сестру Сидзуки.

Хоронить положено через два дня после смерти. Дом не мог вместить всех, поэтому гроб с покойным увезли в буддийский храм. Там собрались все родственники и соседи. Гроб установили на похоронный алтарь, сложенный из поминальных дощечек и убранный цветами, и накрыли крышкой. Сидзука не слушала ни сутру, ни хвалебных речей. Все ее внимание было поглощено поведением мужа. Нибори, одетый в траурное черное хаори* и плиссированную юбку, изредка бросал осторожные взгляды в сторону Сакуры. Нет, Сидзука не ошиблась! День стал черным, словно ящик с углем.

Сакура, красивая даже в траурном кимоно без узоров, на взгляды Нибори не обращала внимания.

После службы крышку сняли. Каждый подошел попрощаться с покойным. Сидзука вгляделась в строгое лицо дедушки и усовестилась, что на похоронах была занята только собой. Мысленно просила у него прощения и постаралась выгнать из головы неприятности хотя бы до конца похорон.

В гроб положили цветы с алтаря и вещи дедушки, потом накрыли крышкой. Каждый подошел, чтобы забить гвоздь большим камнем. Некоторым из братьев, и Нибори тоже, удалось забить гвоздь с двух ударов — значит, их ждет успех. Сидзуку передернуло. 'Любопытно, какой успех ждет моего мужа?' — подумала она и покосилась на Сакуру. И наткнулась на ее тревожный взгляд.

Из храма гроб увезли на повозке в крематорий.

После кремации главный распорядитель отнес урну с прахом в Дом покойника, где поставил на домашний алтарь. Там она простоит сорок девять дней, пока душа усопшего будет скитаться между двумя мирами.

Управившись с одним из важнейших дел на свете, сельчане потянулись к морю. Работать, работать, работать...

Поздно вечером, накрывая на стол, Сидзука искоса поглядывала на мужа — чужого, незнакомого человека. Даже не ревность — тоска вытягивала душу. Домой хотелось настолько сильно, что Сидзука готова была идти туда пешком, прямо сейчас, невзирая на усталость и тьму на улице. Нибори, как обычно, молчал, словно отгородился от нее фусумой.

Внезапно пришла Сакура, одна, без мужа. Сидзука не хотела на нее смотреть, но в дом пригласила.

— Что же без Акио? — спросил Нибори, поднимаясь навстречу гостье.

— Хочу повидаться с сестрой, — сказала Сакура, громко сопя и отдуваясь. Нибори не захотел слушать женские разговоры и ушел на улицу.

— Я все вижу. Почему ты ко мне не пришла? — спросила Сакура, осторожно опускаясь на татами.

— Я еще и виноватая? — разозлилась Сидзука, усаживаясь рядом. — Почему я должна к тебе идти?

— Потому что мне тяжело ходить, разве не видишь? А нам нужно поговорить.

— Нам не о чем разговаривать.

— Ты так думаешь? Я понимаю, каково тебе сейчас, я все понимаю, сестренка. Но я не виновата, честное слово! Мне самой это неприятно. Мне сейчас совсем не об этом надо думать... Сидзука, ты сама видишь, как я держу себя с ним. Единственно, чем я могу тебе помочь — как можно меньше попадаться ему на глаза.

— Конечно, ты такая красивая, умная, образованная, ты — учительница, а я...

Сидзука расплакалась злыми слезами.

— Муж тебя любит, и ты счастлива! А меня не любит! Никто меня не любит, даже мама. Я и нужна, только чтобы варить этот вонючий тук!

— Как же не любит? А я? И мама тебя тоже любит.

— А отец? Он запретил мне учиться!

— Он хочет, чтобы ты была счастлива.

— Ну и досталось мне счастье — с малую раковину**! Нибори почему-то любит тебя, а не меня! Что же мне делать? Что делать?

Сидзука плакала и раскачивалась от безысходности.

— Не знаю. Я сама боюсь, что это заметит кто-нибудь. Людская молва что сукновал: всё сваляет**. Наверное, надо, чтобы Нибори образумил отец. Поговори с Рицуко-сан, а она поговорит с Рафу-сан.

— Думаешь, это поможет?

— Наверное, больше ты ничего не сможешь сделать, милая Сидзу-тян*...

Сестры помирились. Нибори в тот вечер так и остался отчужденным, и Сидзука ночью тихонько плакала.

Утром, потроша для засолки рыбу, Сидзука попыталась поговорить со сверковью.

— Странные вещи ты говоришь, дочь, — ответила Рицуко. — Значит, ты сама что-то неправильно делаешь, раз мой сын тебя не любит.

Слова свекрови прожгли до самых пяток. Сидзука сказала, что скоро придет, а сама ушла в дом, где не сложилось супружеское счастье, увязала свои пожитки в платок фуросики* и отправилась пешком в Отиай.

Чтобы не истереть в дороге соломенные дзори*, она сняла их и несла в руке. Ноги шли сами, а мысли всё вертелись вокруг неудавшейся, поломанной жизни. Она не рассчитывала на теплый прием дома и сильно опасалась, что отец отвезет ее назад. Возвращаться по доброй воле она не собиралась. А что ее ждет в Сакаэхаме? Работа с утра до ночи, холодный дом и постылое ложе рядом с мужем, который любит другую? И дети — целая куча, как у Шики, которых Сидзука больше не хотела.

Хвойные деревья недалеко от дороги стояли голые. Лес погибал из-за сильно расплодившихся ненасытных гусениц сибирского шелкопряда. Дорога с серыми, оголившимися лиственницами на обочинах казалась зловещей, из леса доносился мертвящий шелест, словно там шел незримый смертоносный дождь. Сидзука, занятая собственной душевной болью, тем не менее, ужасалась, оглядываясь вокруг. 'Откуда эта напасть? — удивлялась она. — Ведь месяц назад еще не было! Нет, было, но совсем чуть-чуть! Вот и со мной то же самое — сухая, никому не нужная палка. Не нужна я мужу, не нужна и родителям. Никому!'

В Отиай пришла после полудня. Родители и Монтаро работали в поле, Шика хозяйничала в окружении детей. Она удивилась возвращению сестры. Слезы у Сидзуки потекли рекой. Сестры поговорили. Шика пожалела ее, но сказала, что придется вернуться. Не жить же всю жизнь в позоре!

Раньше, чем вернулись родители, приехал на подводе Нибори. Встретила его Шика, Сидзука встречать не вышла.

Виноватый, как нашкодивший кот, он так и вился вокруг мрачной жены.

— Удивился — как ты можешь уйти? — пришел домой, а там пусто. И холодно, будто зимой, когда стобу погаснет. И тогда я всё понял, Сидзука!

— Что? Что понял-то? — подняла она глаза, оттаивая.

— Ну, как тебе было. Когда приходишь домой, а там вот так... холодно. Отец меня выпороть грозился, злющий был!

Сидзука невольно всплеснула руками. Рафу-сан был суровый, неулыбчивый, говорил коротко и отрывисто, и ей совсем не хотелось, чтобы Нибори попал ему под горячую руку.

— Знаешь, что он сказал? — продолжал Нибори.

— Что? — прошептала Сидзука, чувствуя, как близко счастье, еще минуту назад недостигаемое.

— Что я еще и Сакуру позорю. А тебя сначала мама потеряла. Ты сказала, что скоро придешь, а сама исчезла. Не злись, миленькая моя. Если жена злая, это все равно как шестьдесят лет неурожай.**

Шика оттаскивала младшего сынишку от фусумы, которую тот успел продырявить пальцем, и прятала улыбку.

— Как же не злиться, если ты только на Сакуру одну и смотришь! — с обидой отвечала Сидзука.

Нибори оглянулся на Шику и вывел жену из дома.

— Сидзу-тян, прости, пожалуйста. Я и сам не рад, не хочу больше. Хочу, чтоб ты любила меня, чтобы сына мне родила.

— Но любишь Сакуру, а не меня!

— Тебя люблю, одну тебя, миленькая! Только я раньше этого не понимал, пока пустой дом не увидел. Сидзу-тян, я с тех пор даже не вспомнил о ней ни разу! Только об одном думаю, что больше любить меня не станешь, и дома у нас так и будет холодно.

— Нет-нет, не будет, — ответила Сидзука с улыбкой, а сама тревожно всматривалась в глаза Нибори. На Сакуру он смотрел по-другому... Но тот взляд был тяжелый, нехороший, а на нее, Сидзуку, он смотрел так, словно там, за глазами, у него светило солнце. И сердце молодой жены сладко оборвалось...

Вечернее небо подернулось розово-серыми полосами. Нибори сжал натруженные пальцы жены. Над лесом летели три уточки, торопливо махали короткими крыльями. Вокруг царила тишина; дневные птички угомонились, ночные обитатели не торопились начинать тайную жизнь. Две половинки — муж и жена — впервые чувствовали единение друг с другом, словно два ручья слились в одно русло, став полноводнее и сильнее.

Нибори и Сидзука уехали из Отиая рано утром, когда солнце только-только выслало на разведку самые непоседливые лучи. Кеитаро, провожая детей, напутствовал:

— Берегите, что есть. Цените друг у друга достоинства, а туда, где недостатки — не лезьте.

Пока возвращались, молодые ничего вокруг не замечали. И все же Сидзука надеялась, что Сакура и правда будет как можно реже попадаться на глаза Нибори...

Ее вторая мечта тоже исполнится, но только спустя два года, и поможет ей именно свекровь. Сидзука окончит годичные преподавательские курсы в женской гимназии Тоёхары, пока Рицуко будет нянчить ее первенца. Муниципалитет не только оплатит обучение, но и будет выдавать стипендию — целых 150 иен за год, а заодно и пособие на одежду, питание и учебные материалы.

* * *