Губернаторство Карафуто

— По лесу бегает, — смеялась Турешмат. — Оленя бить еще рано. Тощий, и мех у него плохой. И потомство еще не дал. Осенью будет оленина.

— И что из того, что не дал потомства?

— Иначе перебьем всех оленей.

— А медвежатина?

— Медведей отец велел не трогать. Мало их в этом году. Зачем тебе мясо, Шима? Кушай морскую капусту, гребешок, крапиву. А папоротник уже перерос, невкусный и жесткий.

— А жених у тебя есть?

Турешмат в ответ только смеялась негромко.

— Смешная! — говорил Шима и думал с досадой, что сам смешон, лежа перед ней беспомощным. И сам для себя решил, что беседует с красавицей от скуки.

По вечерам Турешмат вместе с сестрами пряла нитки из крапивы, ткала на добротном самодельном станке, шила. Мать плела циновки из травы. Сирикоро приходил домой только ночевать. Левая сторона дома принадлежала супругам, правую занимал невольный гость и подросшие дети — Турешмат и младшие сестры и братья. На стенах висели бусы и симпатичные поделки, полы были прикрыты татами, а за печкой белели священные инау — ивовые палочки в кудрявых стружках. Стружки получались, если палочку умело поскоблить ножом. Единственное окошко выходило на восток.

Шима удивлялся, наблюдая, как ужинает отец семейства. Еду он брал деревянными палочками с тонким орнаментом, Турешмат называла их икуниси. Роскошные усы и борода мешали айну кушать. Он приподнимал усы специальной палочкой и клал еду в рот.

Приходилось сдерживать невольный смех.

Четыре дня спустя Шима поднялся на нетвердые ноги и вышел наружу. Он увидел шесть внушительных домов, похожих на хорошие стога с крышами, длиной метров по семь-восемь. Рядом текла река. На берегу стояли деревянные каркасы с натянутыми рыболовными сетями из крапивных волокон. Женщины чинили невод, среди них — Турешмат. Шима нечаянно встретился с ней взглядом, оба торопливо отвели глаза. Некоторые женщины носили татуировку вокруг рта. Издалека казалось, будто они всегда улыбаются — широко-широко, на всё лицо.

На камнях у воды лежали две перевернутые лодки-долбленки. По берегу бродили айнские собаки, подозрительно похожие на волков, крупные, сутулые, с недобрым взглядом исподлобья. Невольно вспомнилась легенда о волке — предке айнов, которую рассказала Турешмат. Обернувшись, Шима увидел клети, в которых сушилась рыба и отдельно — разные травы. Значит, лосось уже пошел.

Шима приблизился к реке и неторопливо нагнулся, всматриваясь. Под водой скользило множество быстрых, юрких тел. Это шел первый лосось — сима. Шима шалости ради подобрал кость и бросил в реку. Тени метнулись в разные стороны, затем понеслись вверх по течению.

Женщины дружно повернулись к нему.

— Ой! — сердито крикнула Турешмат. — Нельзя!

— Что нельзя? — удивился Шима.

— Нельзя осквернять реку! Это грех, — промолвила одна из женщин. — Камуи* всё видит. Навлечешь кару на себя и на нас тоже.

Двое мужчин перевернули лодки и спустили на воду, еще двое сняли с каркаса невод. Все четверо отчалили на лодках, отталкиваясь от дна шестами, и натянули меж лодок сеть. Несколько толчков — и артель скрылась за поворотом.

Шима прошел мимо домов и на окраине увидел огород. 'Странно, — удивился исследователь. — Айнам несвойственно земледелие. Никак, русские научили. Что тут? Так и есть, картошка. Лук, чеснок, больше зелени нет. Капуста, свекла, морковка. Значит, айны носят японские кимоно и выращивают русскую картошку. Забавно'. Ноги подкашивались. Шима добрел до жилища старейшины и уселся на бревно, привалившись спиной к соломенной стене.

Лодки вернулись полные рыбы. Женщины потрошили ее и вешали в клети. Тонко пищали комары. Шима наблюдал за стройной, осанистой фигурой дочки старейшины. 'Пройдет несколько лет, и станет она такой же изможденной, как ее соплеменницы. Уйдет красота, будто ее и не было. В таких тяжелых условиях долго не проживешь', — думал он с досадой. Словно в ответ на его мысли к бревну подошли два глубоких старика и дряхлая старуха. 'Сколько же им лет?' — удивился Шима, пока почтенные люди рассаживались. Поднялся, уступил место дедушке, за что удостоился одобрительного взгляда первой красавицы котана.

Ночью не спалось, сильно мешала близость Турешмат. 'Надо уходить, — думал Шима. — Надо. Пора. Завтра скажу старейшине. Отряд должен работать где-то в этом районе. Айны наверняка знают, где именно'. А мысли упорно возвращались к девушке, красивой, гордой, работящей. 'Почему она не японка, почему? — изводился Шима. — Завтра же уйду. Сил больше нет... рядом с ней'.

Утром решение пришлось отложить еще на день: Шима чувствовал, что еще не набрался сил для броска через сопки, покрытые тайгой. Он направился вверх по течению, заново привыкая к ходьбе, заставляя обленившиеся мышцы работать, готовя их к завтрашнему походу.

Река, споро несущая желтоватые воды по каменистому руслу, стала еще беспокойней. Поверхность словно вскипала, мелькали мокрые рыбьи спины, пробуждая в Шиме охотничий инстинкт. Он пожалел, что не взял острогу, которую айны называют 'марек'. Помимо острого наконечника из оленьего рога, марек имел гибкую металлическую пластину. Когда наконечник вонзался в рыбу, пластина не давала ей соскальзывать с остроги. Не нужна была Шиме острога, но близкие рыбьи бока дразнили, отчего руки 'чесались' невыносимо.

Выше по течению в реку впадал ручей. Лососевый поток разделялся. Часть плыла дальше, часть заворачивала в приток. Вода в нем бурлила, как в котле, настолько плотно шел лосось. Рыба теснилась, задыхалась, выпрыгивала из воды, ручей выплескивался из берегов. Шима разулся, кое-как преодолел приток, смеясь от сильных рыбьих тычков, и снова пошел вдоль основного русла.

Дальше лосося встречали пороги. Рыбины запрыгивали на ступени, бились о камни до крови, падали обратно и прыгали снова и снова. Наверху поджидали новые препятствия — отмели, заваленные булыжниками. Вода в ручье широко разлилась и бежала между камней. Рыбины, извиваясь, ползли по камням, друг по другу, добирались до воды и, избитые, устремлялись дальше.

Каждый поворот тоже нес опасность. Не всякая рыбина его преодолеет. Сима и здесь не сдавалась. Иной раз, вытесненная из ручья собратьями, срезала угол, ползя к воде посуху. Доползали не все. Берег на повороте усеивался серебристыми телами.

А мимо по-прежнему шел плотный бурлящий поток. Ничто не могло остановить великого рыбьего хода.

Сколько раз Шима наблюдал ход лосося — столько раз восхищался рыбьей стойкости, целеустремленности. А ведь вроде безмозглые... В итоге лосось отмечет икру и погибнет, а потом из икры вылупятся мальки и скатятся вниз по течению в океан. А потом вернутся, чтобы тоже погибнуть ради великой рыбьей миссии. В июле — августе симу сменит горбуша, в августе — сентябре пойдет кета, по сравнению с которой сима покажется хрупкой танцовщицей.

По пути повстречались айны, которые устанавливали на ручье ловушку ураи. Каменная загородка сужалась и заканчивалась плетеной мордой. Когда ураи набилась симой, рыбаки сняли морду и освободили ручей.

— Не ходи в одиночку, на реке сейчас полно медведей, — предупредили мужчины.

Шима не слишком опасался медведей во время нереста, но предупреждению внял и в котан вернулся вместе с айнами. Все в селении от мала до велика занимались разделыванием рыбы. Сытые собаки дрыхли на солнцепеке. Шима, окруженный людьми, остро страдал от одиночества.

Вечером он объявил старейшине о своем решении покинуть котан. Сирикоро даже не скрыл блеснувшую в глазах радость.

— Мои люди проводят тебя до ближайшего селения японцев.

— Я должен вернуться в отряд. Он работает где-то поблизости, верно?

— Твой отряд во владениях другого утара*. Это далеко, а ты еще слаб.

— Не настолько, чтобы не дойти туда, куда мне надо, — надменно произнес Шима.

— Дело твое. Люди проводят тебя до того котана, там договоришься.

Весь вечер Турешмат не смотрела в его сторону. Шима против воли нервничал и желал, чтобы скорее наступило утро.

И утро наступило, иначе и быть не могло. Сирикоро, как и обещал, дал в провожатые трех мужчин. Турешмат не показалась, попрощаться с ней не удалось. 'Да и как бы она со мной прощалась?' — злился Шима, глядя на высокую фигуру старейшины. Поблагодарить айна за гостеприимство и помощь, поклониться ему, как старшему, Шима и не подумал.

Сирикоро мрачно смотрел, как высокомерный молодой японец удаляется в лес в сопровождении айнов. Потом старейшина вернулся в дом и уселся за низкий столик. Жена поняла, налила в японскую белую чашку рисовой водки, подала палочки икуниси. Сирикоро пробормотал молитвы, макнул икуниси в сакэ и смахнул капли в сторону, макнул еще раз — смахнул в другую, и так на четыре стороны. Просил айн хозяев земли, гор, воды и неба поберечь японского юношу и не наказывать за невежливость. Закончив ритуал, Сирикоро, придержав усы палочкой, выпил сакэ.

— Вот так, — произнес он, обращаясь к старшей дочери за ткацким станком, не смевшей поднять голову. — А ты сиди себе, девка. Не ровня. Тебе он не ровня, поняла? Ты — дочь старейшины, а он всего лишь японец.

Над влажной, блестящей тайгой вставало солнце, и чудился в солнечном диске гордый лик Турешмат. 'Больше сюда экспедицию не пошлют, — думал Шима, шагая по чуть заметной тропинке следом за айнами. — Даже если пошлют — не приду сюда. Отдадут ее замуж, и нечего смотреть. И жить она будет не здесь, а в другом котане. Детей нарожает...' Не хотел Шима думать об айнской девушке, но мысли о ней настырно лезли в голову, не отогнать. 'Отдадут замуж, нарожает...' Ревность, играя, хватала парня за сердце, и болело оно куда сильней, чем отбитый бок.

Глава 6 ЗЛОЙ КАМУИ

Когда насилие приходит в дом, справедливость уходит.

Японская пословица.

В апреле 1908 года шестилетняя Сидзука пошла в школу. Кеитаро удивлялся: когда младшая дочка подрасти-то успела?

В начале лета семья получила на откорм цыплят на муниципальной птицефабрике. Монтаро приготовил несколько загонов, со всех сторон крытых мелкой рыбацкой сеткой. Кеитаро привез на подводе пять картонных коробов, пищащих крошечными желтыми комочками. Сакура и Сидзука прилипли к сеткам, наблюдая, как отец аккуратно вытряхивает цыплят из коробок в загоны. Пищали девочки не хуже цыплят. Хироко поставила варить для подопечных зерновую смесь.

В повозке шевелились и кудахтали мешки. Оттуда Кеитаро вытащил кур одну за другой. Слушая кудахтанье, выбрал десять квочек для цыплят, остальных выпустил в закрытый двор. Петухи отряхнулись, поморгали на свету и закукарекали. Тут же выявился лидер: самый крупный петух погнал по двору остальных, чтоб не вздумали больше кукарекать. Беременная Шика, выкатив вперед круглое пузико, задала курам пшена.

В птичьем дворе уже стояли клети с кроликами. Задание разводить кроликов Кеитаро получил от конокая* еще раньше. Хозяйство росло.

Родила Шика легко. В семье Хатамото появился коренной житель губернаторства Карафуто.

* * *

Пасмурный ноябрьский день свободно гулял по лесу холодным ветром, обдирал последнюю листву, обтрясал хвою с порыжевших лиственниц. В воздухе порхали сиротливые мелкие снежинки. В котане царило оживление. Хаттори Кичиро придирчиво рассматривал соболиные шкурки: жемчужные, сапфировые, серебристые, вертел их на все лады. Его помощники деловито рылись в мехах, разложенных айнами на бревнах. Хаттори отыскал в бледно-розовой шкурке чуть заметную потертость, отложил и взял другую, цвета кофе с молоком. Эту портила проседь. Более ценные темные шкурки тоже были, но мех казался грубоватым.

Лучшие меха перекупщики разобрали еще весной, чтобы выставить на сезонные аукционы. Хаттори Кичиро решил за бесценок забрать у айнов остатки с предыдущих торгов и предложить в Штатах на декабрьском пушном аукционе. Цены будут совсем не те, что весной, но без навара все равно не останешься.

— Одно позорище! В русских городах бездомные кошки — и те роскошней. Хоромы свои подметай ими, — Хаттори брезгливо отодвинул шкурки прочь.

Сирикоро покосился на ружья, разложенные японцами на бревне рядом с пушниной. В ящике покоились боеприпасы, необходимые охотникам. На другом бревне лежали топоры с американскими клеймами, прочные неводы, упаковки с табаком, изящные деревянные гребни и дешевая бижутерия. Невдалеке топтались привязанные плотные лошадки с мохнатыми бабками, навьюченные мешками с мукой и консервами.

— Убирай хвосты, показывай головки, — велел Хаттори.

Шкурки наилучшего качества называются 'головки', худшего — 'хвосты'.

— Где хвосты? — ответил Сирикоро. — Хвосты вон лежат, я и не спорю, что это хвосты. На подклад сгодятся. А это — головки.

Старейшина потряс связкой шкурок. Рыжеватый мех аппетитно отливал медом.

— Это — головки? — вдохновенно возмутился Хаттори. — Старуху свою наряжай этой дохлятиной, ровным счетом ничего не потеряешь. Если продавец искусен в похвалах, значит, плох товар.** Я же знаю, есть у тебя товар получше, иначе ты бы не стал срамиться и устраивать торги, завидев меня еще на горизонте.

Сирикоро не хотел продавать лучшие меха, которые остались после весенних торгов для нужд утара, но айны нуждались в патронах и муке. Помявшись, он вынес из дома припрятанные шкурки. Хаттори требовательно протянул руку. Шкурки были сняты с крупных животных. Длинный мех шоколадного цвета мягко струился под пальцами торговца. Хаттори ухватил другую шкурку, смолянисто-черную, с голубым подшерстком, с благородной проседью вдоль спины. Среди соболей пламенели червонным золотом и две лисицы.

Пока торговались за каждую шкурку, Хаттори цепким взглядом рассматривал старшую дочь старейшины, которая вышла покормить собак. Мощные зверюги, похожие на волков, дружелюбно вертелись вокруг нее и толкали сильными боками. Турешмат выпрямилась и вскинула подбородок. 'Какая стать! — подумал торговец. — Не будь она айнкой, я бы решил, что она благородных кровей. Такую красоту нечасто встретишь. Ее бы умыть, приодеть, да выщипать брови, и с ней можно показаться в хорошем обществе...' Хаттори проследил, в какой дом ушла девушка. 'Значит, она дочь Сирикоро. Хорошо'.

Торги окончились, когда начало темнеть. Торговцы сняли с лошадей несколько мешков с провизией, а непроданные ружья увязали обратно. В котане осталось пол-ящика патронов, новый топор и несколько украшений для женщин. Такова была стоимость мехов, на которых Хаттори в Штатах неплохо погреет руки. Торговец велел отогнать лошадей в ближайшую деревню, а верховым остаться и ждать на улице вместе с его лошадью. А сам, прихватив мешок, направился в дом старейшины.

Сирикоро любезно принял гостя, пригласив его за низенький столик. Жена поставила угощения: копченую рыбу, рис, морской виноград*. Турешмат при лучине сучила пряжу. Хаттори еще раз оценил ее красоту, загадочную при слабом неровном свете, и вытащил из мешка бутыль с русским самогоном.

— Я доволен торгами, — произнес он. — Мы оба не остались внакладе. Весной наведаюсь снова. Где чашки? О, японские? Откуда?

— Подарили ваши соплеменники. Давно, еще до заключения Портсмутского соглашения, — невозмутимо ответил старейшина.