Губернаторство Карафуто

Редкие снежинки опускались на зонтик.

'Ох, замерзнет', — проникся сочувствием Шима. Ему казалось, будто он нечаянно приоткрыл дверь в сказку. 'Тоёхара процветает', — улыбнулся он про себя, провожая гейшу взглядом, полным восхищения.

Отчитавшись за проделанную экспедицией работу, Шима вернулся в Отомари, только чтобы продать жилье, и переселился в столицу, где купил неплохой домик на восточной окраине, неподалеку от рынка.

* * *

Дорога до Тоёхары заняла шесть дней. Еще неделю длился кошмар супружеской жизни. Айнская дочь смирилась со своей участью. Не было никакого торжества, положенного по случаю свадьбы, никто из родственников мужа не пришел познакомиться с ней.

Хаттори жил в собственном двухэтажном деревянном доме с каменным садом. Дом казался девушке невероятно огромным. Кроме хозяина, здесь жила прислуга, которую она поначалу приняла за родню, но быстро разобралась, что к чему. В прихожей стоял комод и зеркало в полный рост, пол покрывали новые циновки. На стене, оклеенной зеленоватыми обоями, висели черно-белые картинки, выполненные с необычайным мастерством. Айнка с любопытством их разглядывала: красивые дома с высокими загнутыми крышами, деревья и самого Хаттори с молодой женщиной под зонтиком. Прислуга объяснила, что это не рисунки, а фотографии, но Турешмат не поняла.

На втором этаже находилось несколько комнат. В спальне стояла европейская кровать с деревянными спинками. Турешмат возненавидела ее. По утрам она украдкой рассматривала синяки, которых после каждой ночи становилось все больше, а Хаттори ни одной ночи не пропускал. Потом рассматривать перестала. Синяком больше, синяком меньше... Он даже имя у нее отнял, называл Кэи — Почтительная.

Однажды он заявился домой сильно выпивший.

— Ты как меня встречаешь? — с порога напустился он на Турешмат. — На колени!

Девушка послушно опустилась на колени.

— Лбом в землю! Вот так.

Хаттори водрузил ей на спину ногу в канадском зимнем ботинке. Подбоченившись, он полюбовался на себя в зеркало, поправил сбившийся галстук. Потом снял ногу и стал пихать ботинком айнке в лицо:

— Разувай!

Турешмат подняла глаза и спросила смиренно:

— Хаттори-сан, почему ты так плохо со мной обращаешься?

— Как заслужила, так и обращаюсь.

— Хаттори-сан, я стараюсь быть хорошей женой. Я стараюсь тебя любить.

— Стараешься любить? Неплохо сказано, — усмехнулся торговец. — Сроду не слыхал ничего подобного.

Турешмат сняла с царственной ноги ботинок и теперь стояла на коленях, прижимая мужнину обувку к груди.

— Разве я плохая жена? — спросила она в тоске.

— Жена? — переспросил Хаттори, весело расхохотался, схватил ее за косу и потащил к стене с фотографиями.

— Вот моя жена! — ткнул он пальцем в фотографию женщины под зонтом. — А ты — ничто.

Турешмат вскрикнула от острой боли: Хаттори с силой потянул ее за косу вверх. Еще больнее было от сказанных слов.

— Не жена? Я тебе не жена? — переспросила айнка и сделала попытку вырваться. Хаттори отвесил ей пощечину. Ботинок выпал из рук. Турешмат захлестнули обида и гнев.

— Я хочу вернуться домой, — севшим голосом проговорила она.

— Что? — Хаттори снова дернул ее за косу и поволок по лестнице на второй этаж. Турешмат поняла его намерения.

— Нет, — сказала она и вцепилась в стойки перил. Голову, казалось, ожгло огнем, с такой силой Хаттори рванул за косу. Стоя на лестнице выше Турешмат, он заставил ее подняться и снова хлестнул по лицу. Глаза айнки сузились и полыхнули. Хаттори получил в ответ затрещину, да еще какую! Загнанная мышь укусила кошку!**

Рука лесной девы умела быть увесистой и крепкой. Голова торговца мотнулась от удара. Он потерял равновесие и неловко плюхнулся на ступени. Турешмат бросилась к выходу. Хаттори нагнал ее, намотал косу на руку, повалил на пол и начал избивать. Целенаправленно бил ногой, оставшейся в ботинке, попадая в лицо, в грудь, в живот — с остервенением и неистовой злобой. Турешмат хрипела, тщетно загораживаясь руками и ногами.

Сорвав злость и запыхавшись, Хаттори ушел наверх спать.

К айнке никто не подходил, прислуга боялась навлечь на себя гнев хозяина. Турешмат пролежала до утра, не в силах подняться на ноги. Когда окна чуть-чуть посветлели и в глубине дома послышались голоса прислуги, она доползла до стены и с трудом встала. По-старушечьи перебирая по стене руками, она дошла до шкафа и вытянула оттуда первое попавшееся косодэ*, доковыляла до выхода, и, преодолевая боль, кое-как обулась и открыла дверь. В прихожую хлынул морозный воздух, закручивая снежинки в замысловатом танце. Тоёхара еще не погасила уличные фонари. Турешмат шагнула через порог. Больше она сюда не вернется! Она отдавала себе отчет, что никто из японцев не станет помогать айнке, и что она никогда не доберется до родного котана, но оставаться с Хаттори, который бесчестил ее, больше не могла.

Турешмат брела по улице, волоча ноги. Тяжелая боль заглушала разум, и девушка ни о чем не думала, кроме этой боли. Ледяной ветер вцепился в тело, вонзая зубы все глубже, чужая одежда не грела. По ногам время от времени текло что-то горячее.

Уже совсем рассвело. Турешмат увидела скамейку и поняла, что больше не сделает ни шагу. Улечься она не успела: подошел полицейский и потребовал документы. Турешмат отрицательно качнула головой. Ответить на простой вопрос, как ее имя, она не сумела — язык не ворочался, да и больно было разговаривать. Полицейский, разумеется, не отстал:

— Откуда на вас это косодэ? Оно дорогое... Украли? И украли после того, как вас избили. Пойдемте в участок. Идти можете?

Подошел еще один полицейский. Вдвоем они подхватили Турешмат с обеих сторон и повели по улице.

Глава 7 ПОПЫТКА ВОЗВРАЩЕНИЯ

Несчастье и счастье переплетаются, как волокна в веревке.

Японская пословица.

Проснувшись по привычке ни свет ни заря, Шима собрался на рынок. Все равно больше не уснешь, и неважно, что не выспался.

Утренняя Тоёхара приветствовала его порывистым ветром с мелкой снежной крупой. Поздняя осень водила по небу широкими серыми рукавами, упрятав солнце в глубоких складках вата-ирэ*. Развозчики газет еще не поставили на зиму велосипеды. В такую рань они успели наполовину опорожнить мешки с периодикой. Шима вдохнул запах снега, смешанный с печным дымом. 'Баню топят', — мечтательно подумал он, и каждая косточка требовательно заныла в предвкушении целебного жара.

До рынка он не добрался. В груди что-то тяжко ухнуло и провалилось в живот. Сердце на миг остановилось, а потом сорвалось и застучало с утроенной силой. Не поняв сразу, что это — предчувствие встречи, Шима остановился и растерянно огляделся. И увидел... Турешмат. Потом увидел, что она страшно избита, и только потом разглядел, что ее ведут двое полицейских, вернее, тащат по улице, держа под руки с двух сторон. Голова Турешмат безжизненно моталась. Можно было задаться вопросом, почему Шима воспринял происходящее именно в таком порядке и как он вообще ее узнал, даже не видя лица. Об этом он думал потом, когда всё было позади. А сейчас, потрясенный, он шагнул навстречу процессии:

— Турешмат!

Голова перестала мотаться, и он увидел лицо — огромный кровоподтек. У Шимы оборвалось дыхание.

— За что вы ее избили? — в ужасе спросил он.

— Вы ее знаете? — строго спросил полицейский.

— Да. За что вы... так...

— Это не мы. Она в таком виде шла по улице. Может, вы объясните, что произошло?

— Не знаю. Я видел ее в прошлом году в котане. Как она сюда попала?

— Пройдемте-ка с нами в участок!

— Как — в участок?! Ей нужна помощь, разве вы не видите? Я отведу ее домой.

— Пройдемте в участок, — настаивали полицейские. — Надо составить протокол.

— Какой может быть протокол?! Вы что, слепые?

— Не слепые, — вздохнул один из блюстителей, которому жалко было женщину и потому готовый уступить. — Ваши документы.

Шима торопливо вытащил паспорт из рукава вата-ирэ и сунул полицейскому. Тот переписал имя, вернул документы и сказал:

— Сегодня же явитесь в участок для показаний. Один справитесь?

— Справлюсь. Я живу здесь, недалеко.

— Значит, вы заберете ее к себе?

— Да, конечно.

Шима торопливо продиктовал свой адрес, принял от полицейских почти бесчувственную девушку, остановил рикшу и повез ее домой.

Дома он осторожно уложил ее на татами, накрыл двумя одеялами и растопил остывшую печь стобу.

— Сейчас будет тепло, — ободряюще сказал он и вгляделся в безучастное, разбитое лицо девушки. — Турешмат, ты меня узнаёшь?

Она слабо шевельнула губами.

— Кажется, узнала... Я приведу врача. А ты лежи, отогревайся. И никуда не уходи, поняла? Кто ж тебя так, а?

Врачей в Тоёхаре было мало, в каждой больнице — очереди. Даже заявление о том, что больная умирает, не помогло. Пришлось дожидаться конца приема. Шима не уходил из больницы, опасаясь, что врач забудет или его вызовут в другое место. И, пока шел прием, весь извелся. Заполучив врача, Шима на радостях разве только 'банзай' не кричал.

Радовался напрасно. Врач, озабоченно хмурясь, долго осматривал пациентку, а закончив осмотр, сообщил, что у нее кровотечение.

— Кровотечение? Где? — удивился Шима и тут же понял.

— Немедленно везите ее в больницу, — посоветовал врач.

— Подождите... Турешмат, у тебя есть гражданство?

Девушка, едва приоткрыв заплывшие глаза, смотрела непонимающе.

— Ну, гражданство? Ты подданная микадо? — повторил Шима вопрос и сам на него ответил:

— Нет, конечно, нет.

— В больницу ее без гражданства не примут, — подтвердил врач его опасения. — Купите в аптеке сухой крапивы, заварите, пусть пьет. Укрепляющего купите. Больше ничем не могу помочь. В больнице тоже больше ничего бы не сделали, если вам от этого станет легче.

Страшная догадка поразила Шиму:

— Она может умереть?

Вместо ответа врач вздохнул:

— Пусть лежит, поменьше движения. Она горячая, но жара нет, это хорошо. Надейтесь на лучшее. Ребро сломано, но это не опасно, срастется. Зубы целы. А побои заживут, ничего страшного.

Врач выписал справку для полицейских. Шима проводил его, поставил на стобу чугунный чайник и понесся в аптеку. Вернувшись, он залил кипятком крапиву и травы, какие продал аптекарь, поправил одеяло на спящей девушке. Не успокоился и привел знахарку, но та, пошептав над айнкой, сообщила не больше лекаря. Турешмат, потревоженная новым осмотром, снова уснула. Шима уселся напротив и смотрел на нее, и горло перехватывало от жалости.

Ей снилось, будто за ней по снегу гонится медведь-шатун. Был он большой, черный и ободранный и от него крепко разило псиной. Ноги айнки проваливались в снег, быстро бежать не удавалось, а зверь уже нагонял и дышал прямо в шею. Догнав, он навалился на нее и разодрал когтями. Турешмат увидела брызги собственной крови, но следующее видение напугало еще больше: медвежья морда. И не морда это вовсе, а лицо Хаттори! Ее убивал не медведь, а злой камуи. Она закричала от боли и страха, и сквозь крик услышала голос Шимы: 'Турешмат! Турешмат, проснись!'

— Проснись, проснись! — умолял Шима, осторожно гладя лоб бьющейся во сне девушки, опасаясь прикосновением причинить лишнюю боль. Айнка открыла глаза и перестала метаться.

— Это всего лишь сон. Я с тобой, видишь? Ничего не бойся. На, выпей.

Турешмат выпила отвар из крапивы, потом еще один — укрепляющий. В груди горело огнем, в животе будто лежал тяжелый, раскаленный кирпич, все тело болело, а по ногам текло, стоило ей шевельнуться. Турешмат поняла, что происходит. Первая мысль — что зальет кровью татами.

— Не беспокойся, лежи тихонько. Никому в обиду не дам. Я под тебя полотенце подсуну... Что же с тобой случилось?

Как она могла подумать, что Хаттори и Шима похожи?! Лица разные, голоса разные... Она дрожала, Шима закутал ее плотнее и подбросил дров в жадную печь. Стоит ей прогореть, и станет холодно.

— Как ты попала в Тоёхару?

Вместо ответа Турешмат хрипло кашлянула и охнула от острой боли в боку.

— Ладно, потом все расскажешь. Придумаем, что делать. Может, скажешь хоть, кто тебя избил? Мне ведь в участок идти надо.

— Камуи, — с трудом проговорила Турешмат, скорчившись от боли.

— Камуи? Злой дух? В Тоёхаре? Ничего не понимаю.

Пришлось идти в участок ни с чем. Участковый выслушал скудные показания, составил протокол и приложил к нему справку от врача. Шима объяснил, что пострадавшая пока говорить не может.

Вернувшись, он поменял под Турешмат полотенце, ужасаясь, сколько крови может быть в одном человеке. 'Неужели она умрет?' — со страхом думал он, осмелев и гладя ее разбитый лоб. Дал ей еще отвару, потом крепкого чаю с сахаром, раскочегарил печь и поставил чайник снова. Затем налил в миску холодной воды, намочил салфетку и осторожно промокнул девушке лицо. Она смотрела на него с удивлением и благодарностью.

Ночью Шима не спал, сторожил Турешмат. Она захотела по малой нужде — приподнял ее и подсунул чашку. И время от времени менял полотенца. Эта ночь сблизила их гораздо сильнее, чем ночь любви...

И чудо произошло, он ее выходил: к утру кровотечение остановилось. Турешмат уснула и спала очень спокойно. Чудо легко объясняет пословица: сначала — уход, потом — лекарство...**

Неделю спустя Турешмат стала ненадолго вставать и потихоньку делать домашнюю работу. Шима надышаться не мог от счастья. Девушка поняла, что такого обращения, как в доме Хаттори, здесь не будет, и немного успокоилась. Доверившись новому другу, она рассказала о своих злоключениях, умолчав только о страшной 'супружеской' кровати и насилии. Шима долго удивлялся рассказу.

— Мне надо вернуться домой. Я не могу жить у тебя всегда, — сказала Турешмат.

Шима скрыл огорчение, но он понимал, что айнка права. Ей необходимо вернуться туда, где она жила всю жизнь, в привычную обстановку. Было только одно существенное препятствие.

— Наступила зима. Видела, сколько снега намело? Когда ты наберешься сил для путешествия, тайгу совсем завалит снегом.

— Я знаю. Что же мне делать?

— Ничего, — улыбнулся Шима. — Живи у меня до весны. В мае я отвезу тебя в котан.

— Я буду тебе мешать.

— Не будешь, — отмахнулся Шима. — Видишь, хозяйки нет? Вот и хозяйничай. И лицо от меня не прячь. Подумаешь, синяк...

Надо было снова идти в полицейский участок, причем не столько ему, сколько Турешмат, и Шима отвел ее туда.

Она рассказывала на айнском языке, Шима переводил. Участковый собрался было писать, но, услышав начало, отложил перо. Когда айнка окончила повествование, участковый некоторое время смотрел в окно невидящими глазами, потом произнес, обращаясь к Шиме:

— Турешмат-сан прибыла в Тоёхару на заработки. Ночью на улице ее избили неизвестные.

Шиме стало неприятно.

— Гунсо*-сан, на какие заработки она могла приехать? — спросил он. — И что приличной девушке делать ночью на улице?

Участковый развел руками.

— Согласен, Хаттори неприятная личность. Но если мы притянем его к ответу за то, что он похитил и избил какую-то айнку, которая даже не является подданной микадо, получится громкий скандал, и все наше управление останется без работы — нас поувольняют за клевету. И вы тоже. Или вы видели, как он ее избивал?