Губернаторство Карафуто

— Вы прячете бунтовщика! — заявил один из полицаев.

— У нас никого нет, только мы с дедом и мама, — растерянно ответила Ёсико.

Полицейские, не разуваясь, прошли в дом. Оба тяжело дышали. За фусумой некрасивая женщина, стоя на коленях, поклонилась гостям, явив взору куцый бант на спине. А тут еще бабушка с огорода пришла на шум.

— Никого, — заключил один из полицейских, пытаясь выйти из домика, в то время как бабушка старалась войти.

— Упустили, так его и эдак, — ругнулся второй. — Лучше б остались на месте. Тащись теперь пешком через полгорода...

Гости ушли. Ёсико заглянула за фусуму, где сидел наряженный Кэн, и засмеялась.

— Что, смешной? — сконфузился парень, срывая с головы косынку и тщетно пытаясь развязать бант на спине. Оби стянулся безнадежным узлом.

— Испугалась, — оправдывалась Ёсико сквозь смех.

— Ай-яй-яй, — покачал головой дед, увидев парня в женском кимоно у себя дома.

— Деда, это рабочий с фабрики. За ним гналась полиция, — объяснила внучка.

— Что ж теперь делать? Садитесь. Ёсико, приготовь чаю нам с гостем. Побеседуем...

Поздно вечером Кэн осторожно вернулся в общежитие. Комната встретила его мертвой пустотой. Кэн знал, где Хироко складывал сэкономленные деньги. Надо будет передать их родителям — то, что останется от похорон. Не было сил залезть в скудные пожитки брата, посмотреть, сколько тому удалось скопить. Как-нибудь потом. Потом...

Общежитие затаилось. За фанерными перегородками обычно слышались разговоры, хохот, звон посуды. Сегодня холостяцкое жилье стыло безмолвием.

Далеко его забросила судьба! Жил бы ближе — съездил бы домой. Скопилось немножко, на гостинцы хватит. На дорогу — нет. Сестричка ждет... Мысли о ней уже почти не тревожили, подмятые последними событиями.

А про Хироси как рассказывать? Как родителям сказать, что сын погиб? Кэн вскочил, забегал по комнатушке. Татами скрипели под ногами. Письмо писать надо... И девушке его сообщить придется. Кэн живо представил себе, как девушка Хироси плачет, склоняясь над своей макулатурой, а ее руки, мокрые от слез, отделяют бумагу от целлофана и вынимают из тетрадей металлические скрепки, словно живут сами по себе, отдельно от хозяйки.

Закаменело в груди, вздохнуть нельзя...

Сидеть в пустой комнате было невыносимо. Идти на улицу — страшно. Кэн подумал о Ёсико — словно чуть-чуть приподнял на груди тяжелый камень. Дышать стало легче. Спасла она его от полицейских, от побоев, от тюрьмы! Ее дед выслушал рассказ о забастовке и о брате, громко переспрашивая через каждое слово. Кэн уже знал, что так громко разговаривают глухие люди. 'Если меня не уволят, скоро и я стану таким же глухим, как дед Ёсико', — подумал он. Дед не пустил его на улицу. Безделье пополам с горем давило Кэна, и он до вечера провозился на огороде вместе с девушкой.

Родители пришли, когда парень уже собрался возвращаться в общежитие. Отец вернул гостя к столу, пригласил разделить скромный ужин, который приготовила Ёсико к приходу родителей. Так и познакомились. Кэн и словом не заикнулся о сватовстве, было ему совсем не до того. Только на обратном пути, шагая по деревянным тротуарам, он подумал, что, пожалуй, понравился родителям девушки. Уж деду — точно.

...А может, Хироси не убили?! Может, он в полицейском участке? Или в больнице? Кэн снова забегал по комнате.

Самая длинная ночь в его жизни, наконец, кончилась. Чай в горло не полез. Парень пошел на фабрику, настороженно озираясь на каждом шагу. Внутренне он подготовился к аресту, но все равно боялся.

Цеха грохотали, как и прежде. Рабочих было гораздо меньше, но они работали. Наото Миура привычно похаживал между машинами. Слов за шумом слышно не было, но по энергичному движению губ Кэн понял, что начальник цеха гавкает, как обычно. А может, и громче.

Титоси обрадовался:

— Жив, башка деревянная! Я уж думал — не затоптали ли тебя вчера случаем? Или в участок... того... Эх... Работать будем, как чертенята в аду у католиков. Видишь — мало нас осталось. Остальные на допросах отдуваются. Выпустят, наверное, так ведь и поувольняют.

— Хироси не видел?

— Видел, как же... Убили его. Завтра после работы будем хоронить всех погибших.

На грудь, казалось, снова лег проклятый камень. Остался Кэн один-одинешенек. Вокруг столько людей, все — члены его фабричной семьи. А он — один. Надо писать письмо в Сакаэхаму, надо каким-то образом сообщить его девушке. Ёсико... Хорошо, что есть на свете Ёсико. За мысль о ней парень уцепился, как за спасательный круг. 'Если не арестуют, буду свататься', — решил он. Крикнул Титоси:

— Где Ясуда-сан?

— Как где? Арестовали. Будут судить, посадят. Он, слышь, и правда коммунистом оказался. Там, кроме него, коммунистов нашлось еще несколько человек. Эх, не поздоровится им!

'Если полицейские меня узнают, то тоже посадят', — подумал Кэн. А ведь его вряд ли опознают! Преследователи не видели его лица, только спину. Сунув губы в глухое ухо мастера, он спросил:

— Заработок-то повысили?

Титоси рассмеялся и махнул рукой. Смех потонул в грохоте агрегатов.

Напрасно погиб Хироси, совсем напрасно...

Глава 16 НАУЧИТЬСЯ ПРЕКРАСНОМУ

Без шлифовки и алмаз не блестит.

Японская поговорка.

Турешмат с поклоном встретила Шиму, который вернулся с работы. Вид у нее был счастливый.

— Казуки прислал письмо, — сообщила она и тут же вытащила из рукава конверт.

— У меня тоже новость, — ответил Шима и показал свежий выпуск 'Карафуто Симбун'. — Все айны, которые живут в губернаторстве Карафуто, в этом году получат японское гражданство.

— Наконец-то, — радостно улыбнулась Турешмат, отдала письмо Шиме и начала накрывать на стол. — Портсмутский договор заключен в 1905 году, уже 33-й, а народ айну до сих пор никаких прав не имеет. В России вон все айны и даже гиляки — граждане и имеют с русскими равные права. Правда, я слышала, что их тоже согнали в отдельные районы, как и у нас.

— Не совсем так. В 30-м русские создали на севере Карафуто национальный район, который называется Вискиво. Слышал, будто нивхи селятся там добровольно, насильно их туда никто не гонит. Наверное, так и есть, раз уж наша пресса молчит. Я был в тех местах в 24-м. Помню, там было гиляцкое стойбище. Айнов там тоже видел, но совсем мало. За те пять лет, пока мы занимали север, там не создали ни одного поселения для аборигенов.

— Тири Масихо* наверняка счастлив! Наконец наш народ на Карафуто получит все права!

— Я еще не видел нашего учёного друга. Завтра в гимназии поздравлю его. Что сын-то пишет?

— Почитай вслух, вдруг я что-то неправильно поняла, — попросила Турешмат.

Шима заволновался, развернул письмо и стал читать, сразу комментируя:

— Поселился в общежитии. Предметы пока общеобразовательные, по специальности нет ни одного.

— Чем он там питается — ничего не написал, — с тревогой сказала Турешмат.

— Подожди, маленькая... История, психология, два языка... Журналисту всё это понадобится.

— Я не пойму, что такое 'арбайто'? Он хочет найти арбайто. Может, на Хоккайдо девушки так называются?

— Арбайто... Похоже на немецкое слово. Приработок! Он хочет подрабатывать.

— Шима, напиши ему. Не надо ему никакого приработка, пусть учится. Первый год самый тяжелый. Отучится первый курс — тогда другое дело.

— Да, Турешмат, пусть лучше учится. Мы не бедствуем, поддержим его. На каникулах домой приедет. Порт Вакканай* уже достраивается, скоро в Отомари наладится паромная переправа, Казуки будет не так сложно ездить домой. В конце концов, Вакканай строят именно для связи с Карафуто.

— А зимой как? На зимних каникулах он останется в Хакодате?

— Зимой паромы будут ходить за ледоколами. Правда, это еще не значит, что наш великовозрастный ребенок захочет ехать домой на каникулах. Зови Ибуру, пусть идет ужинать с нами.

* * *

Экономический кризис, начавшийся в Японии в 1929 году, был преодолен в 33-м. В 1934 году Гражданское управление губернаторства Карафуто рапортовало, что на острове созданы все условия для полноценной жизни. В 1935-м к тридцатилетию японского владычества оно выпустило специальный сборник, в котором опубликовало итоги управления островом. На первом месте стояла рыбная промышленность, в которой было занято 65 тысяч человек. Животноводство процветало, особенно лисоводство. На Карафуто засевалось более сорока видов сельскохозяйственных культур. Уголь добывался на тридцати шести шахтах, работало более ста кирпичных заводов. В 1935 году открылась воздушная линия Саппоро — Тоёхара, началось строительство аэродромов.

На этот же год пришелся пик печатного дела. На Карафуто выходило 50 журналов и 48 газет, из них 16 — ежедневных. Медицина оставляла желать лучшего, поэтому упор делался на профилактику и закалку. Каждый житель один-два раза в неделю бесплатно проходил медицинский осмотр. Действовала Молодежная организация 'Карафуто Сэйнэн-дан', учрежденная в 1925 году. Низовые ячейки организации работали в школах и на предприятиях.

На острове работало великое множество предприятий пищевой отрасли: 31 завод рисового производства, 20 — по производству сакэ, 3 спиртзавода, 2 завода по производству технических масел, 10 — сои, 8 крахмальных фабрик, 3 мельницы, 2 хлебопекарни, 4 мыловаренных завода, кислородное производство, сахарный, кондитерский, галетный, фарфоровый, колбасный, макаронный, фармацевтический заводы, завод по производству пихтового масла.

В 1935 году на Карафуто проживало 322 475 человек — треть миллиона.

Экономика поднималась стремительно — благодаря упорному, изнурительному труду народа. Японский труженик — усердный, добросовестный и законопослушный. В то же время он сдержан в своих потребностях. Его цели совпали с экономическими задачами правительства: вырваться из нищеты и отсталости. Все граждане страны работали на будущее. Пусть не мы — пусть дети будут жить в высокоразвитой стране! Ведь деревья сажают предки, а под тенью стоят потомки**. И, видя, как на пустых, необжитых территориях поднимаются заводы, прокладываются дороги и строятся аэродромы, труженик понимал: детям и внукам достанется высокоразвитая страна.

* * *

Летом 1935 года в селенье Отиай явились переписчики. Жители их уже ждали, заранее предупрежденные прессой. Кеитаро с умным видом супил брови, всматривался в паучки иероглифов, отпечатанные на опросном листе. Забыл, всё забыл! Кое-какие иероглифы казались знакомыми, но это положения не спасало. Переписчик помощь не предлагал, не желая обижать старика, ждал, когда он попросит сам. Шика с извиняющейся улыбкой мягким жестом забрала у отца лист и стала вслух зачитывать вопросы.

— Шестьдесят пять лет... Четверо детей... Внуков... Шика, сколько детей у Сакуры? Внуков девятнадцать, — степенно отвечал Кеитаро. — Начальное образование. Нет, четыре года. Шестилетку ввели позже, в 39-м году эпохи Мэйдзи. В 1907-м, значит. Ничего-то вы, молодые, не знаете. Больше нигде не учился. Нету у меня никакой специальности, крестьянин я. Большое хозяйство, чиксамбо, восемьдесят тысяч цубо земли. Двадцать семь гектаров, да. Дети у меня — те грамотные, со специальностями. Две дочки — учительницы, средняя и младшая. Ну, да их там и опросят, в Сакаэхаме. А старший сын погиб в 37-м году правления Мэйдзи, на Карафуто. А Монтаро...

Переписчик не перебивал, вежливо слушал, хотя то, что старик рассказывал, к переписи отношения не имело.

— Много вопросов в этот раз, — покачал головой Кеитаро, когда переписчик опросил всех домочадцев и удалился.

— Почти как при 'большой' переписи, — подтвердила Шика. — Обычно в 'десятые' годы столько вопросов, в 'пятые' поменьше.

— И всё по профессии, по специальности, вопрос на вопросе! Нету у меня никакой профессии... Вот Кэн — тот молодец. Где там письмо от него, Шика? Почитай-ка его еще раз.

Письмо Кэна хранилось в деревянной шкатулке, которая стояла в нише токохомы. Шика вытащила его, бережно развернула и стала читать. Кеитаро слушал и кивал головой.

— '...На почетном месте отца сидел мой учитель, мастер участка Титоси-сан...'

— Значит, достойный человек этот Титоси-сан, раз на свадьбе заменил отца, — в который раз заметил Кеитаро. — Так что, не переводят его в Тоёхару?

— Не переводят, отец, — десятый раз ответила Шика.

— Может, потом переведут. Все восемь бумажных фабрик теперь в одних руках — могут и перевести хорошего рабочего. Дочка, как фирма-то называется?

Шика на память не вспомнила, заглянула в письмо:

— Корпорация 'Оодзи Сэйси'.

— Какая им тогда разница, где будет работать наш Кэн, в Эсутору или в Тоёхаре?

— В Тоёхару его не точно не переведут, — ответила Шика. — Там в основном местные работают.

— Тогда хотя бы в Маоку. Тоже далеко, но все ж поближе. Приехал бы хоть раз, показал бы свою Ёсико.

Кеитаро оглянулся на семилетнюю внучку, крутившуюся рядом. Девочка увидела, что на нее смотрят, и тут же спросила:

— Кэн-то приедет в этом году, деда?

— Приедет, малышка, — улыбнулся Кеитаро. — Не узнает он тебя, большая стала.

Ёсико разулыбалась. Мама Шика тоже улыбнулась:

— На Сакуру похожа, будто ее дочка, а не моя. Может, тебя тетя Сакура родила?

— Ма-ам, — протянула Ёсико.

— Совсем отощала, — вздохнула Шика. — Кэн сердиться будет, когда тебя увидит.

— Когда он теперь приедет, коль женой обзавелся? — ворчливо ответил Монтаро и повернулся к дочке:

— Ничего. В окия как раз такие девушки ценятся — чтобы насквозь светились. — Хочешь стать гейшей, Ёсико?

— Хочу, — простодушно ответила девочка и по-детски сунула в рот большой палец.

Отец и дед долго не могли принять решение, отдавать Ёсико на обучение в окия или нет, но весна 1936 года поставила точку в размышлениях. Семья не голодала, но весной пришлось довольно туго. Монтаро съездил в Тоёхару и в одной из окия договорился с владелицей, госпожой Абе Изуми, показать восьмилетнюю дочку. Раньше девочек продавали, но теперь закон не позволял торговать детьми. Учениц набирали из зажиточных семей, которые могли оплатить дорогостоящее обучение. Абе недавно лишилась дохода сразу от двух гейш, в ближайшие год-два ее могла покинуть еще одна, надо было думать о следующем 'поколении'. Именно в это время никто не отдавал в ее окия девочек. Абе решила взять на себя расходы на обучение гейши, но только если 'товар' того стоит.

Монтаро повез дочку в Тоёхару. Ёсико тайком от отца нервно грызла ногти. Она боялась, что не подойдет, и отцу откажут. И тогда она никогда не станет гейшей. Не меньше пугала мысль, что ее возьмут на обучение, и тогда жить придется с чужими людьми.

Госпожа Абе Изуми жила в двухэтажном деревянном доме со стеклянными окнами. Поклонившись гостю, она взяла Ёсико за щеки сильными пальцами и всмотрелась в лицо.

— Мордашка вытянется... Глаза широкие и длинные, подтянутые к вискам, кожа тонкая и светлая. Ресницы не слишком длинные, но густые. Три родинки на щеке, но они совсем маленькие и не портят лица. Их не будет видно под макияжем. Брови... Брови — твое богатство, Ёсико. Будто каллиграф писал.