Губернаторство Карафуто

— Ты что, ополоумел, гейш заказал? Деньги потратить не на что?

— Ты серьезно злишься или театр тут разыгрываешь? Мне сегодня исполнилось двадцать пять, могу я отметить их так, как мне хочется? Отец рекомендацию дал в окия, чтобы я гейшу взял на вечер.

Казуки идти не хотел. Сияющий день казался серым, наполненным его болью, к которой можно только притерпеться, но не привыкнуть. Даже мысль о гейшах не вызвала энтузиазма. Однако от такого предложения отказываться нельзя.

— Совсем раскис, я вижу, — продолжал Кадо. — Ну ничего, гейши вернут тебя к жизни. Жизнь-то еще не кончилась! Люди вон совсем без рук жить ухитряются. А у тебя еще левая есть. Да и правая в помощь, не отрезали же ее! Главное, голова уцелела. Я зайду за тобой в пять. Потом статейку про гейш напишешь. Ну, не кисни. Сараба*!

Кадо ушел. Всегда у него хорошее настроение. Он радуется солнцу, воробьиному чириканью, влажному весеннему воздуху и не забивает голову философскими вопросами. Всё у него легко. И, главное, у него ничего не болит. Казуки почувствовал к другу мимолетную зависть. На гейш потратился, надо же! И его, Казуки, пригласил. Отказ бы не просто обидел друга. Такая обида может и дружбу развалить. А, в общем-то, какая разница, где сидеть: дома или в чайном доме? А Кадо будет приятно. Захотел провести день рожденья в обществе друга и гейш — пожалуйста! Может, и правда статью написать получится.

Хотя писать не хотелось. Совсем не хотелось.

В назначенное время друзья прошли в небольшой садик чайного дома через открытые деревянные ворота. Вдоль ограды росли кусты смородины и малины, их ветви торчали из-под серых сугробов. Рядом с беседкой тянулся вверх готически стройный тис. Фруктовые деревья и рябины даже без листвы радовали глаз. Несмотря на сумерки, по ветвям прыгали шустрые поползни.

Казуки старался хотя бы выглядеть довольным, чтобы не огорчать друга. Они вошли в одно из деревянных строений и переменили там обувь. Потом потопали к чайному домику по вымощенной галькой дорожке. У входа теплился старый каменный фонарь на широком фундаменте и плоских плитах. Прежде чем войти, друзья умылись и прополоскали рты около аккуратного колодца, зачерпывая воду ковшом с длинной ручкой.

Низкий вход в чайный домик заставил друзей согнуться в три погибели. Кадо, однако, ничего не смущало. В комнате царил полумрак. Окна располагались высоко и давали рассеянный свет. Никакого электрического освещения, только вдоль стен, отделанных серой глиной, горели свечи.

Друзья никаких свечей не заметили, потому что рядом с бронзовым очагом посреди комнаты стояли две фигурки немыслимой красоты. Гейши... То, что они — живые, Казуки понял, только когда фигурки шевельнулись и склонились, встречая гостей.

Гейши выпрямились.

— Меня зовут Мисаки, — представилась одна из них. Словно медная палочка в руках музыканта коснулась колокольчика.

— Меня зовут Акеми. Я — начинающая гейша. Прошу проявить ко мне благосклонность, — молвила вторая мелодичным голосом.

Благосклонность? Казуки остолбенел. Неужели кто-то способен обидеть это существо?! Гейши вкрадчивыми жестами показали: надо разуться. Друзья сбросили оцепенение, сняли гэта*. Гейши пригласили гостей к столу. Акеми села на пятки около очага, который уже горел, а Мисаки подала на стол несколько красиво оформленных легких блюд — кайсэки. Нежно мурлыкая, она быстро выяснила, что одного из гостей зовут Кадо, другого Казуки, что у Кадо сегодня день рожденья, и что дома у него живет большой чернющий кот, который кушает исключительно сырую рыбу, а у Казуки есть младший брат Ибура, который умеет драться на мечах и стреляет из ружья без промаха.

Оковы смущения пропали. Акеми помалкивала, следила за водой в котле над очагом да посматривала на гостей лисьими глазами, подведенными черной и красной краской. Казуки смог, наконец, рассмотреть убранство комнаты. Токонома украшала ваза с живыми цветами и свиток с каллиграфической надписью: 'Красота сердца дороже красоты лица'**. У стены зажженная ароматическая палочка источала ненавязчивый аромат.

Вода в котле закипела. Присутствующие замолчали, слушая шелест огня в очаге и шум кипящей воды. Акеми неторопливо насыпала чайный порошок из деревянной шкатулки в глиняную чашу и налила немного кипятка. Потом стала мешать в чаше бамбуковой палочкой, пока не получилась матовая зеленая пена. Гейша долила кипятка, поднялась и с поклоном предложила чашу имениннику. Мисаки положила на левую ладонь Кадо шелковый платок — фукуса. Тот принял чашу правой рукой, поставил на левую ладонь, прикрытую платком, кивнул Казуки и сделал глоток из чаши. Затем положил фукуса на циновку, обтер край чаши салфеткой и протянул посудину другу. Мисаки подняла платок и пристроила его на левой ладони Казуки, приняла за него чашу и поставила ему на ладонь. Сделав глоток, Казуки протянул чашу Мисаки. Обе гейши по очереди глотнули густой, горьковатый чай, не нарушая порядка церемонии.

Казуки совсем рядом видел удлиненный, приподнятый к виску глаз Акеми, искусно подведенный тонкими линиями; взгляд ее обволакивал и затягивал в бездну. От Акеми шел слабый с горчинкой запах, будоражащий, словно отдаленный грохот прибоя. Казуки хотел спросить... но не знал, как облечь в слова неясную, волнительную мысль. Кто она, эта таинственная, невесомая девушка?

Он спросил о другом:

— Почему здесь такой низкий вход, Акеми?

— У всех чайных домов такой вход, — ответила гейша. — Самураям приходилось оставлять за порогом длинные мечи и входить безоружными.

— Никто не носит больше длинных мечей.

— Зато каждый носит с собой суету и проблемы. Их тоже полагается оставлять за порогом чайного дома.

А ведь верно! Казуки только сейчас вспомнил о своих проблемах. Но о них... не думалось. Рядом сидела на пяточках прелестная, загадочная девушка в светло-зеленом кимоно, расшитом нежными листочками. Она источала собственный свет. Казуки забыл о своей руке и о боли.

Акеми заменила блюда на столе. Посуда была простая, керамическая, древняя на вид, с разными рисунками, тонкими и гармонирующими друг с другом. Всюду — весна, влажные ветви и солнечный свет.

Мисаки села на колени напротив гостей и тронула струны сямисэна. Переливчатый голос заполнил комнату. Акеми танцевала. Сдержанные, пластичные движения, порхание точеных кистей рук слали имениннику гармонию весны, пожелание мудрого спокойствия и путешествий в необычные страны, а его другу с глазами тигра — радости познания мира.

Окончив танец, Акеми поклонилась и вернулась к очагу, чтобы приготовить следующую порцию чая — уже отдельно для каждого гостя. Мисаки продолжила игру на сямисэне, воспевая весну, любовь и достоинства гостей. Затем отложила инструмент и начала завлекательную беседу с ними обоими — и о красоте, и о любви, и о вооруженных силах Японии, и о текущих событиях на Тихом океане.

Акеми заменила сгоревшую ароматическую свечу. Казуки знал — хозяйка гейш подсчитает сгоревшие свечи и таким образом узнает, сколько времени ее подопечные провели с гостями. И Кадо получит счет... Но об этом тоже не думалось. Акеми подала сладкие творожные ватрушки. Затем разлила чай по чашкам и присоединилась к беседе. Казуки заметил, что обе гейши за вечер и кусочка в рот не взяли.

Кадо увлеченно разговаривал с Мисаки. Акеми покосилась на старшую сестру хитрым глазом, убедилась, что та не смотрит, и, наклонившись к Казуки совсем близко, осторожно спросила:

— Что случилось с вашей рукой, господин?

Казуки не отвечал. Он смотрел на нее, щурясь, будто на яркое солнце. Потом спохватился: она задала вопрос, а он не услышал. Переспросил, извинившись. Теперь промолчала Акеми, только улыбнулась ласково. Тонкими пальчиками коснулась забинтованной руки. Ее лицо покрывал толстый слой грима, что делало его фарфоровым, кукольным. Глаза улыбались, и только на самом дне лисьих глаз Казуки рассмотрел тщательно спрятанное сострадание. И еще — восхищение. Не то, о котором вслух мурлычет клиенту гейша, а другое, тоже спрятанное. Перед ним сидела живая женщина...

Красота сердца дороже...

— Ты там живой, дружище? — раздался насмешливый голос Кадо.

Казуки словно вынырнул из глубины на поверхность. Горели свечи, переплетались голоса Кадо и Мисаки. Чаепитие продолжалось своим чередом.

Уже провожая гостей, Акеми тихонько сказала Казуки:

— Когда вы с Кадо сюда пришли, ты улыбался только внешне. А сейчас ты улыбаешься ВЕСЬ. И мне теперь хорошо. Здесь, — Акеми дотронулась пальцами своей груди.

Выйдя на улицу, Кадо встряхнулся, как довольный пёс.

— Ну как? Забыл, небось, обо всем на свете? — спросил он друга.

— Я и сейчас ничего не соображаю, — признался Казуки.

— Значит, не зря я тебя вытащил из берлоги. С пробуждением, медведь!

— Интересно, что они о нас думают...

— Гейши? А кто их знает? Они — создания неземные, не от мира сего. Разве их поймешь? Жаль, фигур не видно, зато под кимоно у них ничего нет, представляешь? Они под кимоно совсем голенькие... Ладно. Всё хорошо, только кушать хочется. Пошли, Глаза Тигра, в ресторан — сакэ пить.

Редактор отклонил статью Казуки. Сказал — чепуха.

Глава 18 ЧЕРНАЯ ПАСТЬ

11 сентября 1942 года статус губернаторства Карафуто изменился: северная колония превратилась в составную часть страны.

1 июля 1943 года генерал-губернатором был назначен Тосио Отцу. Он стал последним губернатором Карафуто, но об этом еще никто не знал.

* * *

Жизнь текла своим чередом. Киёмидзу Казуки строчил репортажи левой рукой, а правую круглый год прятал в перчатке. В конце января 1943 года редактор направил его в Эсутору для подготовки серии репортажей о жизни округа в военное время.

Предстоящая работа Казуки не обрадовала. Снова полезли в голову воспоминания, настолько неприятные, что кожа покрывалась мурашками от омерзения. Правая рука начала ныть, несильно, но забыть о себе не давала. Сны стали тревожные и поверхностные. Лучше бы его отправили в Китай на передовую! Казуки исходил настоящей завистью к военным корреспондентам, присылавшим с фронта репортажи для первых полос изданий. Он общался с этими людьми и отличал их от остальных по глазам и по внутреннему напряжению, которое хорошо чувствовал в собеседнике. Его самого в места боевых действий не пускали из-за покалеченной руки, военных репортеров хватало и без него.

'Обстрелянные' на войне корреспонденты хоть и писали статьи о боях и обстановке на фронте, разговоров на эти темы избегали, отделываясь общими фразами. Казуки догадывался, почему, и все равно завидовал. Не потому завидовал, что военные репортеры пользовались особым уважением, а потому, что, как ему казалось, они приносили больше пользы стране, чем он сам. Будто он виноват, что вынужден сидеть в глубоком тылу! И, чего греха таить, из-за уважения завидовал тоже.

А теперь ему предстоят две недели работы в мирном Эсутору, и он выбит из колеи! Каково же приходится военным корреспондентам, которые раз за разом едут на передовую?! Эта мысль примирила Казуки с предстоящей командировкой.

Прибыв в Эсутору, он снял номер в гостинице, договорился об интервью с главой управления округом и начал работу с самого сомнительного дела — с посещения бумажной фабрики.

Ничего страшного не произошло. Злополучное предприятие остановило производство еще в прошлом году. Управляющий сразу узнал Казуки, вежливо расспросил о здоровье. Заодно дал интервью, в котором выразил надежду на скорую победу великой Японии в войне и на возобновление работы фабрики, столь нужной стране.

Самое трудное было позади, и теперь Казуки удивлялся, из-за чего он, собственно, так изводился последние три дня и три ночи?

Обычная работа затянула с головой; всеобщая драма оттеснила личные переживания. Казуки брал интервью у руководителей заводов и фабрик, у владельцев чиксамбо и у мелких предпринимателей, у чиновников и учителей, мастеровых и лавочников. Репортажи получались не слишком веселыми, но иначе в военное время и быть не могло. Производство стояло, морской транспорт отсутствовал, поставок из Японии и с материка почти не было, электроэнергию, чтобы сэкономить, подавали по графику. Исправно работало крестьянское хозяйство, обеспечивая округ самыми необходимыми продуктами, не замирали и предприятия пищевой промышленности, однако жителям все равно пришлось затянуть пояса потуже.

Казуки был доволен проделанной работой.

Все испортил визит на шахту в поселке Тайхэй. Казуки прибыл туда ранним утром и увидел, как миниатюрный паровоз доставил к проходной рабочих в открытых вагончиках. Казуки знал, что в забоях работают в основном корейцы. Теперь он видел их воочию и ужасался. Черная безликая масса, вразнобой покачиваясь из стороны в сторону, двигалась от железной дороги к проходной. Казуки подошел ближе, всматриваясь в вереницу грязных, уставших людей и пытаясь рассмотреть хоть кого-то из них, но каждый из шахтеров словно ускользал из-под прямого взгляда, сливаясь с общей массой.

И тут один из них поднял голову. Он оказался неожиданно молодым, почти мальчишкой, с изможденным лицом, покрытым слоем угольной пыли, въевшейся в кожу. Тяжелый взгляд, полный безысходности, остановился на Казуки. Репортер встрепенулся: 'Что же у него там, за глазами?' Профессиональное любопытство мешалось с жалостью.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Ги, — сипло ответил кореец.

'Еще и простуженный. Мороз-то какой с утра, а они все без шапок!' — подумал Казуки, и тут его деликатно тронули за плечо. Он обернулся и увидел человека в опрятном рабочем комбинезоне.

— Что вы здесь делаете? — спросил рабочий.

Казуки показал удостоверение и попросил проводить к заместителю управляющего по производству, который загодя назначил ему встречу.

Заместитель ничего нового не рассказал. Сообщил, что шахту, вероятно, в ближайшем будущем придется закрыть, а рабочих-корейцев отправить в Японию. Что вывозить уголь с Карафуто стало сложно: война оттянула от мирных берегов морской транспорт. И что он, заместитель управляющего, рассчитывает на победу Японии...

К вечеру репортаж о работе шахты Тайхэй был готов, осталось согласовать его с руководством предприятия. Работа в округе Эстору подошла к концу, но Казуки не мог избавиться от беспокойства. Он по-прежнему видел глаза молодого шахтера-корейца, полные стариковской скорби, и понимал, что работа отнюдь не закончена.

Парня необходимо было найти и побеседовать с ним. Поздним вечером Казуки взял такси и поехал в Тайхэй.

Корейский рабочий поселок располагался на южной окраине Тайхэя. Уже давно стемнело. Январский мороз придавил Эсутору ледяной лапой. Котловина Тайхэя до краев залилась густым ледяным воздухом. От мороза дрожали даже звезды в небе. Казуки велел таксисту ждать и пошел между длинными убогими бараками. Главное — чтоб его не увидел никто из руководства шахтой, вряд ли им понравится его идея.

Свет сочился из маленьких окон бараков, еще четыре каменных фонаря кое-как освещали убогую улицу. Деревья здесь не росли, только кое-где в темноте угадывались ветви кустов, торчащие из сугробов. Из бараков время от времени слышался хохот — похоже, там вовсю шла игра в карты.