Губернаторство Карафуто

Дочки обрадовались лошади, всё вертелись вокруг, гладили шерстяной бок и бархатную морду. 'Смирная коняга. Крепкая, здоровая. Зубы хорошие, молодая еще. Хорошо', — с удовлетворением думал Кеитаро.

Ночью навалилась тоска. Хотелось бросить все и вернуться в родную деревню. Новая земля тяготила — незнакомая, непонятная, неприветливая. Давило сумрачное низкое небо. Солнце до сих пор ни разу не показалось. Слышал: Хироко тоже не спит. Прижал жену к себе, утешая. Одной Шике хорошо. Девушка видела во сне красивого парня, пропахшего рыбой, и трудности ей были нипочем.

* * *

Шестнадцатого июля 1906 года, когда исследовательский отряд Уэно Ботана месил болота в звенящей комарами тайге, японцы подняли со дна моря русский крейсер 'Новик'. В августе 1904 года легендарный корабль в составе Первой Тихоокеанской эскадры с боями прорывался во Владивосток. 'Новику' удалось войти в порт Циндао. До Владивостока не хватало запасов угля, поэтому экипаж решил бункероваться на Сахалине. Обогнув Японию с востока, крейсер добрался до Корсаковского поста. По пути его, однако, заметили. На перехват вышли два японских крейсера, 'Цусима' и 'Читозе'. 'Новик' принял бой. Получив три попадания под ватерлинию и свыше десяти в надстройку, вышел из боя. Капитану поступило сообщение о присутствии поблизости других вражеских кораблей. Экипаж решил затопить крейсер. Двадцатого августа 1904 года в 23 часа 30 минут моряки открыли кингстоны и покинули корабль. Крейсер лег на грунт. Утром 'Читозе' долго обстреливал верхнюю палубу, которая осталась над водой.

Экипаж 'Новика' пожалел корабль и не взорвал его, рассчитывая на подъем судна в будущем. 'Новик' был спущен на воду в 1900 году и был совсем еще молод. 'Новик' подняли уже японцы. Они крепко помнили, каким серьезным противником был крейсер, и отнеслись к нему с должным уважением. В дальнейшем, в 1908 году, 'Новик' сошел со стапелей под названием 'Судзуя' и вступил под флаг военно-морского флота Японии.

* * *

В конце июля вернулся с севера отряд Уэно Ботана. Киёмидзу Шима не узнавал удлинившихся улиц Отомари. Центральная улица шла вдоль моря и изначально закладывалась широкой. В южной части города она поворачивала налево и карабкалась круто вверх. Улицы наверху были гораздо уже центральной. По обочинам росли рябины, уже начавшие примерять яркий багрянец. За три месяца открылись новые лавки, аптеки, парикмахерские. Мастера изготавливали дзори — соломенные сандалии — прямо на улице. Солнце пекло нещадно, влажный воздух с трудом пролезал в легкие. Ленивый ветерок, несущий с моря слабый запах гниющих водорослей, не спасал.

Экспедицию встретил сам Кумагай, измотанный не меньше начальника отряда. Все расселись прямо на полу. Уэно Ботан расстелил карту. Скупыми жестами он показывал главе управы проделанный маршрут.

— Мы прошли вдоль западного хребта, — рассказывал он, и его черные, корявые пальцы с обломанными ногтями скользили по карте. — Горы здесь средней высоты, не более тысячи метров. Берега изрезаны слабо. Теплое течение Куро-Сио течет вдоль побережья, как минимум, еще двести километров. Леса состоят в основном из ели и пихты, которые дают самую ценную древесину. Если распоряжаться лесом грамотно, древесины хватит на сотни лет. Много озер, мелких речек, ручьев. Низины заболочены. В тридцати пяти километрах к северу от Маоки на побережье огромные залежи торфяника, три-четыре метра толщиной. Места дикие, нетронутые. Встречаются большие поселения айнов. Гиляков мало, нам встретилось только четыре стойбища. Надо слать экспедиции еще дальше и вглубь острова. Айны рассказывают, якобы там угольные пласты выходят на поверхность. Ориентировочно здесь, — Уэно Ботан обвел рукой обширный район между Западным и Восточным хребтами.

— Вы уверены, что это именно уголь? — спросил Кумагай.

— По описанию похож, причем на уголь высокого качества. Необходимо проверить сведения.

— На этот год экспедиции в указанный район не запланированы, — с сожалением произнес Кумагай. — Но при утверждении годового бюджета на 1907 год я постараюсь настоять на включении туда расходов на исследование этой части Карафуто.

Начальник отряда начал подробно рассказывать, какие виды растений и животных удалось встретить.

'На Хоккайдо природа богаче', — подумал Шима, тишком почесывая искусанную комарами и гнусом шею. Он не слишком вслушивался в рассказ, размышляя о своем. Не терпелось дождаться конца отчета. Всё, о чем говорил Уэно Ботан, было ему знакомо. Большую часть пути пришлось преодолеть на своих двоих, так что Шиме запомнилось всё, что отряд исследовал. Сейчас его мысли занимали отец и Мия. Сердце сладко обрывалось и ухало вниз, стоило подумать о любимой. Но тревога за отца была гораздо сильнее. Не стало ли ему хуже за время отсутствия сына? А может, наоборот, летнее солнце обогрело его? Июнь погодой не баловал, с середины месяца до начала июля побережье окутывал холодный туман, в то время как по другую сторону хребта солнце пекло, как на сковородке. Такая разница объяснялась просто: стоит суше немного прогреться под солнцем, как с холодного моря наползает туман. Цепляется за сопки и висит до тех пор, пока небо не затянет холодная пелена. Или до тех пор, пока не прогреются прибрежные воды. А море в этом году потеплело только в июле. И все это время отец, кашляя, мёрз в промозглом, моросящем тумане...

Шима сомневался, правильно ли поступил, забрав его с собой на Карафуто. Однако оставлять отца совсем одного не стоило. Когда он, исследователь, еще доберется до родного городка на Хоккайдо! Найти такую работу, чтобы каждый вечер возвращаться домой, даже в голову не приходило. Государство возложило на него важную задачу — исследовать новые земли. Необходимо было выполнить ее, что бы ни случилось.

Исполнение миссии далось непросто. Что значат походные трудности и лишения, непобедимые полчища комаров и топкие болота, в которых утонуло несколько лошадей и чуть не утоп сам Шима, надоевшее жесткое мясо жаренной на костре утки, по сравнению с тревогой за отца, точившей Шиму все время, пока длилась экспедиция, все три месяца от начала до конца? Но теперь, воспользовавшись отпуском, он женится на Мии, которая станет хозяйкой у него дома, и можно будет спокойно ходить в экспедиции, не волнуясь за отца.

Спустя два часа Уэно Ботан, наконец, отчитался в устной форме и передал весь материал Кумагаю. Шима торопливо зашагал домой. Тревога разрослась, вытеснила все мысли и железным обручем сдавила грудь.

Дом встретил немыслимой духотой. Всюду лежал толстый слой пыли. Шима, еще не веря, пробежал вдоль стен по периметру и остановился посреди пустой комнаты. Отца не было. Пришлось идти в ближайший дом узнать, что случилось. Хозяина он не застал. Соседка увидела перекошенное лицо Шимы, простерлась ниц, и, чуть не плача с перепугу, рассказала, что отец умер полтора месяца назад, и что соседи добросовестно организовали достойному человеку похороны.

Шима поблагодарил женщину и вышел на улицу, не зная, как вместить в себя горе. Оно оказалось настолько большим, что осмыслить его сразу не удавалось. Болезненно захотелось увидеть Мию. Решив не показываться сегодня ей на глаза, чтобы не пугать диковатым видом, а только посмотреть на нее издалека, Шима направился к чиновничьему дому. Ему повезло: девушка гуляла в садике перед домом. Она прогуливалась по дорожке, усыпанной гравием, прячась от солнца под голубым зонтиком. Летнее кимоно — хитоэ — украшали аисты. Шима окликнул ее, позабыв начисто о своем решении не подходить к ней сегодня, когда он ничего не соображает и наверняка ужасно выглядит.

Мия, увидев его, испугалась.

— Киёмидзу-сан... — пролепетала она.

— Что случилось? — испугался, в свою очередь, Шима.

— Ты вернулся... Ты опоздал... Меня сосватали.

Нежное лицо девушки выражало неподдельное горе.

— Сосватали... — машинально повторил Шима.

— Киёмидзу-сан!

Теперь Мия испугалась по-настоящему. Ей показалось, будто она ударила парня, и теперь, без вины виноватая, не знала, что делать.

— Киёмидзу-сан, меня ведь никто не спрашивал...

Шима повернулся и пошел прочь, не оглядываясь и уже не видя ее слез.

Домой идти не хотелось. Шима забрел в первый попавшийся бар, где и напился, не разбирая, что пьет, дрянной сакэ или самогон. На улице его под белые руки подхватили двое полицейских и отвели в участок, где он и проспал на скамье до утра. Утром блюстители порядка оформили протокол, провели беседу, объяснили, что пьющие платят специальный налог, и взяли с нарушителя штраф. 'Вечером пьяница, утром лентяй'**, — гласила народная пословица, начертанная на свитке и вывешенная на стене полицейской управы.

Вернуться домой все-таки пришлось. Шима привел себя в порядок, отнес соседке деньги за похороны, чтобы та их раздала, и пошел в Управление. Кумагай отсутствовал. Шима обратился к помощнику главы с просьбой немедленно направить его в очередную экспедицию, потому что в отдыхе он не нуждается.

* * *

Каждое утро Кеитаро отправлялся работать в поле, и до того чужой и неприятной казалась ему новая земля, что вкладывать силы и время в нее совсем не хотелось. Тощая почва дарила соки неприхотливому бамбуку, высоченной крапиве, одуванчикам по грудь, непролазным зарослям сочной кислицы в два человеческих роста. В гигантских лопухах на краю участка недолго и заплутать: видишь вокруг только толстые светло-зеленые стволы, а над головой — сплошную крышу из гигантских листьев. Влажный климат позволяет растениям процветать, но солнца мало, слишком мало, и травы изо всех сил тянутся вверх, торопясь и обгоняя соседей.

Культурные растения благоденствовать не желали. На подъемные, которые Хатамото получили от государства, Кеитаро закупил удобрение из рыбы — тук — и запахал его в поле. Тука требовалось гораздо больше.

В сентябре стало ясно, что картофель удался неплохой. Дайкон приятно удивил размерами и вкусом, капуста и каду* уродились на славу, а вот зелень почти не принялась. Батат и вовсе не пошел, будто его не сажали. Хироко решила, что мизуну*, укроп, сисо*, шпинат, сельдерей надо выращивать как-то по-другому.

Как бы то ни было, скудная земля Карафуто требовала неимоверных усилий.

Неприязнь трудолюбивого крестьянина росла не только из-за разочарования в сказочных землях. Его угнетал вид местных сопок — глаза б не видели! Даже небо вызывало отторжение, хоть безоблачное, хоть в тучах. Солнце давило, дождь нагонял тоску. По утрам Кеитаро шел в поле, а ноги прирастали к земле, и кости, казалось, закручивались в штопор от нежелания здесь работать. Почетно бремя государственной миссии, но насколько оно тяжело!

Хироко помогала мужу в поле, в огороде. К вечеру супруги настолько уставали, что и слово вымолвить не могли. Шика и Сакура тоже не бездельничали. Они уходили с огорода раньше матери и занимались домашним хозяйством. На Сакуре лежала забота о Сидзуке.

Раз в неделю по вечерам жители деревни Отиай собирались в доме старосты конокая*, чтобы обсудить новости и поделиться общими крестьянскими проблемами. Тагути-сан исправно получал в Гражданском управлении газеты, читал их, а потом рассказывал новости крестьянам.

— Ну, Тагути-сан, что нового написали на этот раз? — деловито спросили крестьяне на очередной 'сходке'.

Староста с важным видом раскрыл один из ежедневных номеров 'Карафуто кампо'* и сообщил:

— На Карафуто остался только один сводный полк под командованием генерал-майора Ямады.

— Значит, отменят скоро военное положение. И пропуска отменят, — сделали вывод крестьяне. Староста согласно покачал головой и продолжил:

— Закончено строительство железнодорожной ветки от Отомари до Тоёхары.

— Уже закончено? — удивился Кеитаро. — Два месяца назад только начали!

— Да, построили за два месяца. Вот, написано: 'Строительство велось силами железнодорожного батальона под командой трех офицеров и чернорабочими. Длина ветки 42 километра, ширина колеи 63 сантиметра. Строительство обошлось казне в 270 тысяч иен'.

— Когда же мы на ней покатаемся?

— Обещают на днях открыть для движения. Еще пишут, что в Тоёхаре открылась первая школа, на занятия пришли двадцать детей. Пишут, мол, на следующий год все дети колонистов будут учиться в школах.

Крестьяне недоверчиво рассмеялись.

— Правительство обещает, — чуточку обиделся деревенский грамотей.

Смех прекратился. Тагути перевернул следующую страницу:

— Тут вот пишут, что едят русские.

— И что же они едят? — навострили уши крестьяне.

— А едят они картошку, хлеб и тухлую капусту! — торжественно зачитал староста.

Крестьяне захохотали. Кеитаро смеяться не стал.

— А когда их всех выселят с Карафуто, не пишут? — спросил он.

В доме воцарилась тишина: вопрос волновал всех.

— Не пишут, — ответил посерьезневший староста. — Хоть бы слово написали, что Правительство собирается с ними делать. Я бы давно их отсюда выгнал.

Крестьяне одобрительно зашумели.

— Правильно говоришь. Русские моего сына убили! — поддержал Кеитаро. — Весной что-то писали о них, не припомню... И с тех пор — молчок.

— А что писали-то? Да ничего! Что их осталось у нас пятьсот человек — вот и все, что писали, — напомнил Тагути. — А еще писали, что все они — зажиточные.

— Нищете легче все бросить и уехать, — буркнул Кеитаро. — А эти до последнего сидеть будут. Гнать их надо отсюда...

'Сходка' окончилась. Крестьяне побрели по домам, шумно переговариваясь, обсуждая русских, урожай и будущие школы. 'Наши дети читают гораздо лучше, чем мы, — думал Кеитаро по пути домой, слушая вполуха соседа. — Наконец-то Сакура возобновит учебу. Год пропустила, будет наверстывать'. Тоска по сыну, а заодно и по родной земле привычно стиснула объятия.

На следующее утро Кеитаро, толком не выспавшись, вышел из дома и окинул взглядом опостылевшие сопки. Ему не было еще и сорока, но тяжелый физический труд уже заставил его ссутулиться. 'Сколько можно так жить? — думал он. — Душу высасывает чужая земля. И не чужая она вовсе... Сын, мой сын ходил по этой земле, воевал за нее, кровью своею ее полил'.

Кеитаро направился не в поле, а прямиком в лес.

Он легко шагал по узкой тропе, не сворачивая в буреломную чащу. Тропинка карабкалась вверх, но Кеитаро почти не чувствовал подъем. Паутина густо облепила лицо, пришлось взять прутик и махать перед собой.

Склон становился все круче, Кеитаро совсем запыхался, но не останавливался. Роса с шелестом сыпалась на него с деревьев и кустов. Рассвет еще не набрал силу, под деревьями таилась темнота.

Подъем кончился нескоро. Тропинка перевалила через гребень сопки и потерялась. Кеитаро начал спускаться, уклоняясь от веток. Хвойная подстилка пружинила под ногами. Из-под хвои пробивались кружева лишайников, настороженно выглядывали клейкие грибные шляпки — сентябрь щедро усыпал лес грибами. Трухлявые пеньки, заплывшие влажными зелеными мхами, хитровато поглядывали черными дуплами. С ветвей лиственниц дремуче свисала длинная жидкая борода. В зарослях затаилась изящная лисичка, проводила глазами сутулую фигуру человека, ступавшего почти неслышно. Лягушата в огромном количестве прыскали в разные стороны. Замрет лягушонок — и не видно его в бурых листьях. В лицо назойливо лезло колючее комариное облако, забивалось за шиворот, цеплялось за обнаженные уши. Между лиственниц и дубов маячили солнечные поляны, манящие россыпью брусники и костяники; рыжие бабочки трепетали над невзрачными лесными цветочками на длинных стеблях.