Губернаторство Карафуто

— Я буду стрелять с левой руки.

— Умеете?

— Нет. Но я научусь.

Резервист рассмеялся.

— Вы — настоящий герой, Киёмидзу-сан. Мы, японцы, готовы стоять насмерть, несмотря ни на что. Будь у нас лишние стволы, вы бы получили оружие и стреляли бы, как угодно.

— Мой брат защищал Эсутору. Что с ним, мы до сих пор не знаем. А я сижу, как баба с мокрыми рукавами**. У меня ни жены, ни детей. Никто не останется сиротой, если я погибну. Дайте мне самую старую 'арисаку', и я встречу русских так, как они заслуживают.

— Поймите, у нас острая нехватка оружия. Добровольцы вооружены старенькими винтовками и охотничьими ружьями. Я бы вас взял, но если у нас найдется еще хоть один ствол, я отдам его тому, кто лучше стреляет. Извините, Киёмидзу-сан. У вас, вероятно, есть отец, мать?

— Да, есть.

— Лучшее, что вы можете сделать — поддержать их. Япония терпит поражение. Это страшный удар для всех. Не мне вам объяснять.

Казуки, злой и раздосадованный, вышел на улицу. 'Пойду в штаб дивизии, — решил он. — Неужели им бойцы не нужны?'

Так он и сделал. Штабные офицеры мельком глянули на него и посоветовали обратиться в общество резервистов. Даже до разговора не снизошли, слишком были заняты.

Казуки покинул штаб и пошел, не зная куда. К другу идти не хотелось. Кадо зачислился в добровольцы неделю назад, показываться ему на глаза было стыдно.

Несмотря на вечерний час, фонари не зажигались. Центральная улица О-дори стала мрачной и неухоженной. Рядом с конторами полыхали костры. Люди бросали в огонь бумаги. Немногочисленные прохожие куда-то спешили с хмурыми лицами. Автомобилей, велосипедистов тоже было немного. Автобусы как будто и вовсе не ходили. Казалось, даже листва деревьев шумит тревожно. Скоро по этим улицам зашагают чужаки, враги Японии, а он ничего не может сделать!

С северной стороны города Казуки услышал звуки, похожие на выстрелы. Остановился, прислушался. Далеко отсюда, не понять. Увидел извозчика, велел везти туда. Скоро извозчик остановил лошадь и отказался ехать дальше.

— Что случилось? — спросил Казуки.

— Стреляют, — ответил тот. — Сильно. Слышите? По-моему, русские уже здесь. Возвращаться?

— Нет, я выхожу.

Казуки расплатился с извозчиком. Тот развернул экипаж, подхлестнул лошадь и рысью погнал обратно.

Перестрелка была совсем недалеко. Где-то рядом шел бой. Остатки войск и добровольцы встали на защиту города. А он, Казуки, совершенно бессилен! За домами раздалась торопливая, хлесткая пулеметная очередь. А ведь где-то в этом районе живет Акеми...

Казуки побежал прямо на звуки боя. Вот и знакомая узкая улочка, высокие ворота. Как и положено, заперты. Стреляли, похоже, за ближайшим углом. Воздух наполняли пыль и запах дыма. Казуки перебрался через ворота и забарабанил в дверь окия.

Хозяйка поговорила с ним через дверь, но внутрь не пустила. Что ж, есть и другой вход. Замок на двери сарайчика отлетел вместе с дужкой. Вот и лестница.

Забравшись наверх, Казуки постучал в окно. Мелькнуло испуганное лицо Юри, потом показалась Акеми. Увидев ее, Казуки едва не потерял опору и вцепился в подоконник всеми пятью действующими пальцами.

Окно открылось.

— Акеми!

Она молчала, смотрела на него и беззвучно смеялась от счастья. Казуки протянул руку:

— Пошли.

— Но ока-сан...

— Пошли.

— Казуки, я должна ей безумную кучу денег. И камбукан...

— Скоро не будет камбукана. Потом разберемся. Мне никто, кроме тебя, не нужен. Пошли.

Невдалеке гремели выстрелы, стучали пулеметы. Где-то совсем близко прогремел взрыв. Дымом уже не только пахло, он стал видимым. Пыль оседала на губах. Перемены взламывали само мироздание, и кто-то в этот момент погибал, угодив под пресс непреодолимых обстоятельств.

Акеми перешагнула подоконник и ступила на лестницу.

Из окна, прикрывая лицо, выглядывала Юри.

— Счастья вам, — сказала она. — Бегите, я должна сказать ока-сан.

Они спустились вниз и побежали.

Абе Изуми распахнула дверь, когда они отворяли ворота.

— Акеми, немедленно вернись! — приказала она.

— Со мной она будет в безопасности, — ответил Казуки.

— Вы — грабитель! Пользуясь тем...

— Вот именно! — ответил Казуки. — Вы не сможете вызвать полицию. Заприте лучше ворота.

Абе что-то кричала вслед, но они не слушали.

Русских они увидели на следующей улице. Их было четверо, все с автоматами наизготовку.

Бойцы переглянулись.

— Гражданские, Стёп, не трогай.

— Какого черта они здесь делают?

— Живут здесь.

— Дома б сидели. Что с ними делать?

— Пусть идут.

Казуки не понимал русской речи, только видел, что чужаки приближаются, наставив автоматы на него и на Акеми. Вдруг дула двинулись чуть в сторону. Русские бойцы теперь смотрели куда-то за спины беглецов. Казуки обернулся и увидел группу резервистов — человек пять-шесть. Японцы вскинули винтовки. Акеми привалилась к его боку, дрожа, как пойманный заяц. Казуки огляделся в поисках выхода. Деваться некуда, с двух сторон узкую улицу зажимали дома. Окна и двери всюду закрыты наглухо. Все звуки куда-то исчезли, мир поблёк. Остались только дула автоматов с одной стороны и стволы винтовок с другой. Да еще горстка сухих листьев, которую с шелестом тащил по дороге ветер — единственный звук, который Казуки слышал в то мгновение.

Один из резервистов бросил винтовку на землю и протянул руки ладонями вперед. И произнес спокойно и тихо:

— Ёсико, иди сюда. Только очень медленно.

Лицо резервиста показалось знакомым. Казуки понял, что Ёсико — это Акеми.

— Иди, — тихо велел Казуки.

Она вцепилась в него и покачала головой.

Беседовать было некогда. Казуки, как мог, загородил ее от русских автоматов и начал осторожно отступать в сторону японцев.

— Не стрелять, — процедил сквозь зубы русский командир.

Все стояли, опасаясь сделать движение. Казуки и Акеми подобрались к группе резервистов вплотную. Те осторожно расступились.

— Теперь бегите, — вполголоса сказал, не оборачиваясь, резервист, который бросил винтовку.

Один из японцев выстрелил. Русские ответили. Беглецы метнулись за угол дома. Казуки осторожно выглянул: все бойцы с обеих сторон лежали на земле, а к русским спешило подкрепление. Будь проклят тот день, когда Казуки остался без руки! В добровольцы записались даже подростки, один он бесполезный, как фонарь днем**.

Надо было выводить отсюда Акеми.

Отбежав на приличное расстояние, они остановились и пошли спокойным шагом, тяжело дыша и ежесекундно оглядываясь.

— Это мой родной брат, — произнесла девушка.

— Тот резервист?

— Да. Это Кэн.

— Постой, Акеми, как у тебя фамилия?

— Хатамото. А зовут — Ёсико. Это мое настоящее имя.

— Ёсико. Хатамото!

Так вот где он видел этого резервиста! Громадный цех, боль и лицо, смутно маячившее в красном тумане. Брат Акеми...

— Его убили? — спросила она.

— Не знаю, лисичка. Не видел.

Казуки привел ее домой. Ёсико-Акеми с порога склонилась перед родителями, даже не увидев их лиц. Еще неизвестно, как они ее примут.

— Как тебя зовут, милая девушка?

Ёсико наполовину разогнулась и увидела высокую, не похожую на японку женщину с добрым, улыбчивым лицом. И заплакала.

— Берегите ее, — попросил Казуки и ушел.

Домой он не вернулся. В боевом отряде резервистов ему вручили винтовку погибшего товарища. На следующий день Казуки участвовал в уличных боях, защищая Тоёхару и честь Японии.

Домочадцы об этом не знали, но Шима догадывался, что сын встал под ружье.

— Надо уходить в сопки, — заявил он Турешмат утром 25 августа. — Казуки мы уже не дождемся. Он не только наш сын, он сын Великой Японии. Это значит, он будет стоять до конца. Не плачь, маленькая. Он вернется обязательно. Не может быть, чтобы не вернулся. Ведь у нас его Ёсико.

Семья Киемидзу собрала самое необходимое, тепло оделась и покинула дом.

На улицах царил хаос. Горожане уходили в леса. Многие пытались вывезти с собой мебель, книги, грузили добро в коляски экипажей вместе с узлами.

В сопку без дорог мебель не потащишь. Приходилось бросать. Люди собственноручно разбивали дорогие сервизы, не в силах унести их с собой. Кое-что закапывали в надежде вернуться в лучшие времена.

Шиме было уже за шестьдесят, но он не растерял давних навыков жизни в тайге. Он поставил палатку для жены и невестки, разжег бездымный костер, повесил над костром котелок с рисом. Из палатки доносились приглушенные голоса женщин. Они нашли общий язык и второй день беседовали о чем-то своем. Пусть себе утешаются. В семье Киёмидзу появилась гейша, разве Шима когда-нибудь об этом думал? Прикрыв глаза, он вспоминал, как когда-то давно вернулся из лесов, диковатый, отвыкший от цивилизации, и как увидел на улице гейшу... Сказка стала родной и близкой. Шима невольно улыбнулся.

От приятных воспоминаний отвлекли приглушенные расстоянием взрывы со стороны города. Русские самолеты бомбили город. Шиму захлестнула бессильная злость.

В этот день, 25 августа 1945 года, Тоёхару заняли советские войска.

Шима понимал: в лесу горожане способны продержаться несколько дней. А потом придется принимать решение.

Так и получилось. Русские говорят: голод не тетка, пирожка не поднесет. Через неделю лесной жизни беженцы заслали в Тоёхару ходоков. Шима вызвался идти в город. Может, удастся узнать о судьбе сыновей... С ним отправились двое молодых мужчин.

На окраину города ступили с оглядкой. Шиме было сильно не по себе: не исключено, что русские увидят их и сразу расстреляют. Вид вокруг усиливал тревогу. Безлюдные, сиротливые улицы стыли тишиной. Ветер вздымал облака пыли. Мертво чернели окна брошенных зданий.

Звук мотора ходоки услышали издалека. Спутники Шимы были готовы, если что, сигануть в ближайшие подворотни. Вскоре показался патруль на 'Виллисе'. Русские на появление японцев отреагировали без агрессии. Остановились, жестами пригласили ходоков сесть в машину. Привезли в комендатуру. Там ходокам, похоже, обрадовались, что немало удивило Шиму. Японцев усадили за стол, предложили гречневую кашу с тушенкой, разлили по кружкам разбавленный спирт. Сами русские тоже сели за стол. Их лица вовсе не были злыми. Шима держался с достоинством. Его молодые спутники смотрели на русских с ненавистью, но миски с кашей придвинули к себе и взяли в руки неудобные металлические ложки. Пришел еще один русский, сел за стол, сказал по-японски:

— Передайте горожанам, пусть возвращаются в свои дома.

— Наши дома разграблены! — с вызовом ответил один из ходоков.

— Ваши дома целы, — возразил русский. — Грабеж запрещен. Город патрулируется круглые сутки. Общественные здания, учреждения мы охраняем, чтобы их не подожгли и чтоб имущество не растащили. Даже ваши храмы охраняются. Пожары тушим. Скажу сразу: некоторые дома ограблены. Это — дело рук мародеров, и ваших, и наших. Тех, кого удалось арестовать, будем судить одинаково.

— Ваши самолеты бомбили город!

— Мы бомбили только промышленные предприятия. Жилые кварталы остались нетронутыми.

Слова подействовали. Ходоки оживились, но все же сохраняли недоверие.

— Мы вернемся, и что с нами будет? — спросил Шима.

— В ближайшее время мы наладим обычную жизнь. Предприятия, лавки, магазины снова начнут работать. Советская власть гарантирует, что японцев никто не тронет.

— Почему мы должны вам верить? — поинтересовался один из ходоков, сомлевший от еды.

— Придется поверить. В лесу ваши жены и дети, старые родители. Им нужен покой и комфорт.

— Нам позволят покинуть Карафуто и уехать в Японию?

— Все желающие выехать на родину смогут это сделать. Но не сразу. У нас пока нет морского транспорта в нужном количестве. Порты на юге переполнены беженцами. Приходится возвращать людей обратно, обеспечивать их питанием, медпомощью. И вы еще нам не верите? Мы бы рады отправить всех в Японию, но нет у нас пока такой возможности.

Шима спросил русского, можно ли узнать, что случилось с обоими сыновьями.

— Можно, но немного позже, когда на острове будет наведен порядок. Если ваши сыновья попали в плен, вы об этом узнаете. Списки составляются уже сейчас.

Молодые японцы, по-прежнему глядя на русских зло и недоверчиво, выпили спирт из кружек.

Русский не обманывал. Семья Киемидзу, вернувшись в город вместе с беженцами, нашла дом нетронутым.

* * *

2 сентября 1945 года милитаристская Япония на борту американского линкора 'Миссури' подписала акт о безоговорочной капитуляции.

В середине месяца Шима узнал в штабе Дальневосточного военного округа не только о сыновьях, но и о брате Ёсики Кэне. Все трое попали в плен. Ибура не выдержал позора поражения Великой Японии. По словам офицера из штаба, который беседовал с Шимой, Ибура еще в Эсутору ухитрился вспороть себе живот заточенной алюминиевой ложкой. Казуки и Кэн попали в лагеря военнопленных. Куда именно, Шиме не сообщили.

Услышав эти известия, Турешмат и Ёсико снова стали плакать. Шима обреченно вздохнул: пусть плачут. Слезы — участь побежденного.

ЭПИЛОГ

На Западе сначала пишут имя, потом фамилию. В Японии наоборот: сначала идет фамилия, затем имя. Вероятно, это происходит оттого, что на Западе доминирует индивидуализм, а в Японии — семейственность.

Семья — великая опора человеку, особенно в лихолетье. Без поддержки семьи человек в водовороте жизни беспомощен, как брошенная в море лодка**. Бывает всякое: неурядицы рвут паруса, выходит из строя компас жизненных ориентиров, ломаются весла под напором крутой волны. Оставаться в море одному опасно.

Кэна и Казуки отправили в лагерь в поселке Ванино — на другой берег Татарского пролива. Им повезло: они встретились. И назвались братьями. Руководство лагеря, несмотря на разные фамилии, позволило им быть вместе. Целый год они держались друг друга. Казуки и Ёсико не поженились, но Кэн все равно считал его родным. Спустя год Казуки с его изуродованной рукой репатриировали. Кэн работал в лагерях еще два года, валил лес в Александровске-Сахалинском. Когда он прибыл на Хоккайдо, его отыскали родные братья и Казуки, который при встрече с ходу сообщил, что Ёсико вот-вот разродится вторым ребенком.

И это было важно.

Семья Киёмидзу уехала с Сахалина с первой волной репатриации, в 46-м году, чтобы ждать Казуки на Хоккайдо. Многочисленный, плодовитый род Хатамото-Накано покидал остров постепенно, вплоть до 49-го года. Ведь перебраться из города в город гораздо проще, чем бросить хозяйство на селе. Кеитаро Хоккайдо так и не увидел — не дожил до отъезда семьи, умер на Сахалине глубоким стариком. Трудился до последнего дня и ни о чем не жалел.

Советская власть позволила японцам жить бок о бок с русскими переселенцами. Даже продовольственные карточки ввела одинаковые для всех. Жили мирно, вместе работали. Менялись карточками: русским — мука, японцам — рис. Школы были отдельные, потому что дети японцев обучались на родном языке. Огромные земельные наделы (более пятидесяти гектаров) у японских семей забрали — в 46-м началась национализация. Государственной собственностью стали не только крупные предприятия, недра, земля, леса и воды, но и больницы, аптеки, школы, гимназии, кинотеатры.