Губернаторство Карафуто

Свадебная процессия потянулась к храму по дорожке, увязая в мелком щебне. Каждый из присутствующих ополоснул руки и рот в тёдзубати — прямоугольном мраморном камне с углублением, наполненным водой. Иероглифы на стенке тёдзубати гласили: 'Место омовения души'. Хондэн и хайдэн* примыкали друг к другу под общей крышей с изящно загнутыми углами, уютно прячась среди тисов и пихт. Перед входом в хондэн на веревках висели толстые жгуты рисовой соломы для привлечения духовных сущностей ками.

Близкие родственники жениха и невесты вместе со сватами поднялись по мраморной лестнице в храм. Шика переступила порог первой. Все присутствующие наполнили алтарь подношениями, поклонились и сели: слева родные невесты, справа — родные жениха.

Монтаро и Шика сели перед алтарем, оба от волнения почти ничего не видели. Священник провел очистительные обряды 'охарай', прочитал молитву. Жрица поставила перед молодыми три чашечки священного сакэ. Монтаро и Шика, обмениваясь чашечками, выпили из каждой по три глотка. Шика сидела совсем тихо, словно и не дышала. Монтаро, счастливый, не мог поверить, что теперь он несет ответственность за эту незнакомую, смирную, прелестную девушку.

Жених и невеста, трепеща, произнесли клятву верности. Волновались не только они. Кеитаро чувствовал, как дрожит Хироко, приткнувшись к нему в поисках поддержки. Рафу успокаивающе положил ладонь на руку своей жены Рицуко. Дедушка и бабушка Накано беззвучно прослезились от умиления.

Священник вывел молодых из храма, и процессия двинулась в деревню. Веер на поясе Шики незаметно раскрылся — значит, будет им семейное счастье.

Дома Хироко помогла дочери надеть на белое кимоно еще одно, нарядное, расшитое хризантемами. При виде Шики, одетой в утикакэ, гости в садике Хатамото одобрительно захлопали в ладоши.

Танцевать на свадьбах не принято, однако торжество прошло нескучно. Встретились славные люди: рыбаки и земледельцы, им было о чем поговорить. Рыбаков волновали новые правила лицензирования рыбной ловли и добычи 'морских гадов', ведь лицензии теперь выдавала не метрополия, а администрация губернаторства. Труженики делились заботами и тревогами, охотно посвящали друг друга в тонкости мастерства. И о любви говорили тоже, на то ведь она и свадьба!

На другой день молодые уехали в деревню Сакаэхама. Погостив в семье Накано десять дней, Монтаро и Шика отправились с родителями в Отомари. В столице Карафуто молодожены узаконили брак. Монтаро взял фамилию жены. На высоком крыльце администрации Кеитаро поблагодарил Рафу и низко ему поклонился:

— Сумимасэн*. Теперь я вовек тебе обязан.

С тех пор Монтаро поселился под крышей новой семьи на правах сына и наследника.

Наступили будни, потекли дни за днями. Кеитаро радовался тишине душевной. Рядом был сын, работящий, видный, покладистый. В этом году Кеитаро по заданию Гражданского управления распахал гораздо больше земель, чем год назад, и пара рабочих рук была на вес золота.

А вот Шика стала чахнуть. Молодые жили с родителями на маленьком пятачке из шести татами, с виду все было гладко. Хироко ломала голову, что происходит. Кеитаро целиком погрузился в 'полевые' хлопоты и ничего не замечал. На вопросы матери Шика отвечала, что все в порядке. А сама совсем перестала улыбаться и делала всё машинально, думая о чем-то своем. Хироко забеспокоилась всерьез и насела на дочь с вопросами.

— Шика, что происходит? Хватит отвечать, что все хорошо. Я не слепая. Монтаро обижает тебя, пока никто не видит?

— Нет, мама, он меня любит.

— Что еще жене надо? Может, ты сама его не любишь?

— Люблю.

— Шика, может, у тебя что-нибудь болит?

— Ничего, мама. Я здорова.

— Где же здорова? Если ты отощаешь еще сильнее, ты не сможешь забеременеть. Скажи мне, что случилось, ведь ты не одна, я рядом.

Шика совсем помрачнела.

— Ну, говори уж, — подбодрила ее Хироко. — Что с тобой происходит? На тебя без слез смотреть невозможно.

— Мама, я сама ничего не понимаю.

— Как это? Настроение всегда плохое, и не знаешь, отчего? Дочка, что случилось?

— Не знаю. Монтаро грустит. Он ничего не говорит, молчит все время. И у него внутри будто камень. Чужой стал. Мама, я чувствую, что он любит меня, но с ним что-то неладно. Он даже... не греет ночью. Сам горячий, а тепла нет.

Шика заплакала, да так горько, словно она и вовсе лишилась мужа.

— О... — только и смогла вымолвить Хироко. Подумала и сказала:

— Я поговорю с отцом. А ты не чахни. Может, ему привыкнуть надо. Все пройдет, перемелется.

Выслушав Хироко, Кеитаро пригляделся к сыну внимательнее. И ничего особенного не увидел. Однако дочери виднее, ведь никто не знает человека так хорошо, как его собственная жена. На отдыхе в поле Кеитаро спросил у Монтаро, не слишком ли тяжел земледельческий труд.

— Не тяжелее, чем в море, отец, — заверил его тот.

Слово 'море' сын сказал с особой ноткой, которую Кеитаро сумел услышать. В море! Вот в чем дело! — осенило его. Ему ли не знать, как заедает тоска, когда покидаешь привычное место? А море, говорят, тянет назад с особенной силой.

— Шика чахнет. А ты занят собой и ничего не замечаешь.

В голосе отца слышался мягкий упрек. Монтаро удивился:

— Я ничего и не заметил... Она заболела? А что же ничего не сказала?

— Она чахнет, потому что тебе плохо. Думаешь, я черствый такой и ничего не пойму? Сам вон год назад... Обратно хотелось. Тебе, небось, тяжелее. К морю привык, а здесь — поле да огород.

— Небо такое же, отец, — улыбнулся Монтаро.

Кеитаро впервые подумал, что Монтаро, согласившись стать его сыном, выполнил волю отца, Накано Рафу. Тоску свою никому не показал, и ни единого слова упрека, недовольства. Как Шика почуяла тоску мужа, кто ее знает...

Гордость охватила Кеитаро — и за дочь, и за сына.

Глава 5 КРАСАВИЦА ЛЕСА

Хорошо в лесу в начале июня! Настоящего тепла нет, ночами холодно, в узких затененных распадках лежит смерзшийся снег, зато спят мертвым сном комары, а на открытых местах припекает солнце. Пауки еще не оплели весь лес тенетами, которые иной раз досаждают исследователям, хоть и кажется, мелочь...

Лесной ручей бойко нес хрустальные струи по аспидно-черным ступенькам. Киёмидзу Шима покопался в грунте неподалеку от ручья — угольные пласты выходили на поверхность и здесь. Исследователь отколол кусок угля, полюбовался на масляно-черный, увесистый камешек. 'Неужели антрацит? Анализ покажет', — подумал Шима, снял со спины мешок и старательно запаковал образец, радуясь находке. Первая в 1907 году экспедиция оказалась на редкость удачной.

Отряд ушел вперед, а Шима всё медлил, ходил рядом с ручьем, копал и всюду находил черную, лоснящуюся породу.

Тайга темна даже в начале июня — дремучие, заросшие бородой лишайников ели укрывают сопки от солнечного света. Оставаться здесь одному опасно, можно повстречаться с медведем. Хозяева тайги на острове громадные и гостей не любят, так что пора догонять отряд.

Шима не боялся отбиться, следы экспедиции отыщутся без труда. Он снова вышел к ручью. Левый бережок совсем зарос, пришлось перебраться на другую сторону. Над головой возвышался высокий сыпучий обрыв, напрочь загородивший солнце. Слагающие породы опрокинули слои почти вертикально. Здесь стоял холод, словно в гигантском подполе; кое-где мутно белели полосы слежавшегося снега. Шима прыгал с камня на камень, примечая чуть заметные следы ушедшего вперед отряда.

Над головой послышался шорох. Шима глянул наверх и остолбенел: прямо на него по отвесному склону катился медвежонок. 'Убьется', — сгоряча подумал исследователь и подставил руки. И, только приняв тяжелый меховой куль, вспомнил, что медвежата по тайге одни не ходят.

Сверху по склону с шуршанием и грохотом посыпались камни. Бросив медвежонка, Шима одним прыжком преодолел ручей и понесся по буеракам сломя голову. Бежал недолго, споткнулся, выскочил на открытое пространство и покатился вниз не хуже того медвежонка. Пока летел, приложился головой о камень, да так, что из правого глаза голубая искра выскочила.

Исследователь рухнул в большой куст шиповника, который, жиганув по лицу и рукам, немного задержал падение. Легкие, казалось, смяло ударом. Некоторое время Шима лежал плашмя, судорожно пытаясь вдохнуть воздух. Кое-как отдышавшись, он хотел встать, но тут боль выстрелила в бок, в руку, еще и закружилась голова. Исследователь освободился от мешка за плечами, с трудом поднялся и осторожно отряхнул одежду. Удивляясь, почему глаза плохо открываются, Шима провел ладонью по лицу и обнаружил, что весь в крови. 'Надо вернуться к ручью', — с тревогой подумал он, оглядел склон, с которого скатился и удивленно ухнул. 'Не забраться. Придется обходить'.

Шима долго брел сквозь буреломный лес, пока, наконец, не вышел к ручью. Осторожно наклонившись к игривым струям, он, шипя от боли, смыл кровь с исцарапанного лица и прополоскал рот. Потом снял куртку, подтянул широкий рукав дзюбана* и осмотрел отекшее предплечье. Задрав край рубахи, он увидел огромное иссиня-черное пятно на боку с багровыми кровоподтеками по краям, решил не трогать его и показать медику в отряде. Превозмогая тошноту, Шима наклонился, опустил предплечье в ледяную воду и стоял до тех пор, пока от холода зубы трещать не начали. Разогнуться оказалось не так-то просто: голова закружилась пуще прежнего.

Надо было поскорее отыскать следы отряда. Сориентировавшись, Шима подумал, что находится выше по течению от места, где упал медвежонок, но человеческих следов не нашел. Обогнать своих он не мог. 'Неужели я заплутал и вышел ниже по течению?' Подумав так, он довольно долго поднимался по ручью, но следов всё не было. Стало ясно, что ручей не тот, хотя по виду ничем не отличается. Стало не по себе. Придется возвращаться назад по собственным следам, чтобы не заблудиться.

Уже вечерело, когда он добрался до подножия склона, с которого скатился. Исследователь задрал голову и посмотрел наверх, но тут его понесло в сторону, и, чтобы не упасть, он обнял шершавый ствол каменной березы. 'Придется опять обходить и искать собственные следы', — мрачно подумал Шима, оторвался от березы, поправил мешок на спине и побрел в обход.

Следы всё не находились. Заросли тонули в зловещей полутьме. Пришлось остановиться и готовиться на ночлег. Шима с облегчением сбросил мешок и напился воды, затем с величайшим трудом порубил упавшее сухое деревце, заросшее серым лишайником, сложил небольшой костер, насовал в огонь сырых веток и прошлогодней травы, чтоб дымило — может, свои заметят! Есть не хотелось, тошнило. Вскрыв банку с тушенкой, Шима все же немного подкрепился. Дрожа от холода, он улегся на подстеленное одеяло спиной к костру и свернулся калачиком.

Утром стало хуже. Тошнота не проходила, в голове пульсировало. Попытка встать на ноги окончилась падением. Охнув от резкой боли в боку, Шима уселся на земле. Тело сотрясала крупная дрожь, то ли от холода, то ли от слабости. 'Лучше сидеть и ждать, когда меня найдут: я же, пока бежал, просеку оставил! — решил исследователь. — Сейчас разведу костер с дымом'. Он приподнялся и тут же свалился на землю, скорчившись от боли. Отогнав приступ отчаяния, Шима пополз в сторону порубленных вчера дров. И вдруг почувствовал чужое присутствие. 'Непохоже, что это кто-то из наших, он бы шум поднял. Неужели медведь?!' Шима, лежа на земле, осторожно оглянулся. Рядом с лиственницей стоял айн в грубой одежде и меховых сапогах. Темные волосы косматой гривой спускались ниже плеч, длинная борода, усы и кустистые брови почти скрывали лицо. За спиной лесного жителя возвышался лук в человеческий рост.

— Тебя ищут твои люди, — произнес айн по-японски.

— Да уж знаю, — неприязненно ответил Шима, даже и не думая просить помощи.

Айн покачал головой, подошел и, пыхтя, поставил исследователя на ноги. Перед глазами бешено завертелись лиственницы с елями.

— Совсем плохой, — сделал вывод айн, взвалил беднягу на плечо и понес прочь, прихватив и походный мешок.

Шима то и дело проваливался в нездоровый полусон и потому не заметил, сколько времени айн тащил его через сопки. Шима очнулся от новой боли: жесткие руки шамана бесцеремонно ощупывали его бок и плечо. Исследователь облился липким потом и заскрипел зубами. Местный врачеватель промыл ободранную кожу на лице и руках и облепил царапины тонкой корой. Пациент беспокойно заёрзал на лежанке, поэтому шаман объяснил:

— Анекани.

Исследователь знал, что такое анекани — это скобленая древесина красной смородины.

Он лежал в пустом полутемном доме, пропахшем сырой соломой, травами, дымом и мускусом. К шаману пожаловали двое молодых парней. Они подняли лежанку вместе с Шимой и перенесли в другой дом — бревенчатый, похожий на русский. В доме стояла настоящая железная печка. Хозяин представился старейшиной котана — айнского поселения, а звали его Сирикоро.

— Поправишься — проводим тебя до ближайшего селения японцев. А пока будешь жить в моем доме, произнес он.

Еду принесла девушка, одетая в простое кимоно. Даже в полумраке Шима разглядел, что она красива. Даже очень. Она хотела покормить его, но Шима оттолкнул ее руку и взял глиняную миску с палочками.

— Ты кто? — спросил он, рассматривая необычные черты лица, похожие на европейские: узкий прямой нос, распахнутые глаза, брови вразлет, как крылья чайки. Айнские женщины красивы, но чтоб настолько...

Девушка смутилась прямого взгляда.

— Меня зовут Турешмат. Я дочь старейшины, — ответила она, усмехнулась и ушла, сохранив достойный вид.

Шиму не устраивало предложение старейшины идти в какое-то японское селение. Надо было поскорее набраться сил и найти исследовательский отряд, который наверняка его еще ищет. Вероятно, поиски скоро бросят, сочтя их бесплодными.

Расчет покинуть котан в ближайшее время не оправдался. Голова день за днем болела и кружилась, тошнота не проходила. Стоило приподняться, становилось и вовсе невмоготу. Шима чувствовал неприязнь хозяина, но ничего не мог сделать. Гостеприимство Сирикоро объяснялось просто: старейшина нес ответственность за жителей котана и не собирался обострять отношения с японскими властями.

Турешмат носила от шамана терпкие отвары. Шима заигрывал с ней, ловил то за руку, то за длинную косу. Она посмеивалась, но вольностей не позволяла. От красоты айнской девушки захватывало дух. Турешмат — имя одной из богинь, и Шима просил рассказать о ней. Девушка охотно рассказала и о богине, и обо всех остальных богах и духах. Она немного знала японский, говорила на нем с трудом, лучше понимала. Шима беседовал с ней на айнском, заставляя отвечать по-японски. Пахло от красавицы черемшой*, как, впрочем, и от Шимы.

— Откуда у тебя кимоно? — спрашивал Шима.

— У нас кимоно все женщины летом носят.

— Вот как? А почему тебя вчера весь день не было?

— Заметил? — усмехалась Турешмат. — Собирала лопух. Забыл, чем ты ужинал?

— Это были стебли лопуха? Вкусно. А почему вы едите только рыбу?

— Мы едим не только рыбу. Мясо тоже.

— И где же мясо?