Перепутья Александры (общий файл)

— Кир, ты меня слышишь? — хобот, покрытый искусственной шерстью, погладил лоб ребенка. — Посмотри на меня, пожалуйста! — голос звучал гнусаво.

Мальчик с трудом приоткрыл заплывший кровью глаз. Поглядел на живую игрушку. На безжизненном сером лице промелькнуло узнавание.

— Сироб, — прошептали потрескавшиеся губы.

— Да, это я. Посмотри внимательно. Это Саша. Ты видишь ее, Кир?

— Рыжая...

— Отлично! — слон вздохнул с облегчением. — Александра, заберите Кира, скорее. Увезите к себе в убежище. Спрячьте от него.

— Кто вы? К чему конспирация? — я просунула руки под худое туловище мальчика и крикнула Рыжика.

— Вы про образ? Его создал Кир. Сейчас вы видите меня его глазами, — слон хоботом помог закинуть мальчика на коня.

— Почему вы помогаете Кириллу? — спросила я, садясь на Рыжика. Тратить драгоценное время на расспросы было неразумно, но я чувствовала, что вплотную подошла к одной из главных тайн Потока.

— Я его друг. И ваш, надеюсь, тоже.

— Смеетесь? — я прижала к себе мальчика. Конь переминался с ноги на ногу, ждал приказа взлететь.

— Когда-нибудь я все объясню. Обещаю. Но сейчас улетайте! Пелена близко!

— В убежище! — велела я одновременно и Рыжику, и небу.

Складывающийся пополам слой быстро исчез из виду, но я успела заметить, что слон перестал быть слоном. На его месте стоял белокурый мужчина. Слишком далеко, чтобы разглядеть лицо. Но достаточно близко, чтобы распознать белый докторский халат.

Глава 15. Параллельное время

Семь лет назад.

Я угадала. Драку на больничной лестнице напротив нашего отделения начала Бастинда. Синяк под глазом Лукониной поставила. Ритка умеет за себя постоять, все-таки с трудными подростками работает. Однако в этот раз обошлась без бойцовских замашек. В самом деле, не лупить же потенциальную свекровь!

— Это ты виновата! — объявила она, когда следующим утром я нагрянула к ней домой. Подруга, кривя губы от стыда и отчаянья, разглядывала боевую рану перед зеркалом в прихожей. — Я слышала, Алла Сергеевна сказала Виктору Валерьяновичу, что из-за тебя мобильный в ванной утопила. Потому и взяла Вовин. А там наши фотки и смс-ки с сердечками. Конечно, она их не сразу нашла. А как по заказу — вчера!

— Гадость, — прошипела я.

Представилась картинка с вкладыша к жвачке из моего отрочества — кукольная парочка, сливающаяся в страстном поцелуе, и сердечки, разлетающиеся в стороны. Подавив приступ тошноты и вспомнив отчетливый бульк, пришедший на смену вою раненной гиены, я постучала себя по лбу.

— Я-то тут с какого бока? Бастинда в ванной от папы пряталась. Можешь с обвинениями к нему топать. И вообще, рано или поздно ваши отношения рассекретили бы.

Риткино отражение сердито зыркнуло — одним здоровым глазом, другим, заплывшим под ярко-синим веком.

— Но рядом был бы Вова, и мне не пришлось бы отдуваться в одиночестве!

— Не знала, что вздернутый нос у нас рыцарь без страха и упрека.

— Ты действительно его не знаешь, Саша. Ты всегда относилась к нему предвзято. Видела сына мачехи, а не личность.

Я расхохоталась. Вова — личность! Держите меня семеро!

— Послушай, Рита...

— Нет, это ты послушай, эгоистка непроходимая, — подруга, наконец, отвернулась от зеркала. — Ты жила в родном доме. С тобой все родственники носились, как с вазой фарфоровой. Каждую пылинку сдували, любой каприз исполняли в два счета! Хочет Саша луну — пожалуйста! С Вовой все было наоборот. Твоя родня не обрадовалась его появлению. Он всегда был ребенком второго сорта. Его игнорировали и недолюбливали.

— Папа его усыновил, — возразила я упрямо, присаживаясь на обувную полку.

— Ничего не значащая бумага, — Рита устало потерла лоб. — На деле были лишь завышенные требования. И бесконечное — ты должен, должен, должен! Следовало из кожи вон вылезти, чтобы стать полноценным членом столь уважаемой семьи. Вспомни, от тебя хоть раз требовали хороших оценок? Ты до выпускного класса была раздолбайкой. И ничего! Никто не паниковал. Если бы не та авария, еще неизвестно, что бы из тебя вышло.

— Ты это сама придумала, психолог наш гениальный, или Вовочка поведал?

Меня захлестнуло раздражение. Как смеет Луконина говорить в таком тоне! И о семье, и о моем прошлом!

— Вова всё получал на блюдечке! И работу, и карьеру! Бери, не хочу!

— Он и не хотел! — Рита выразительно приподняла брови и охнула от боли. — Вове никогда не была интересна работа в вашей фирме. Он делал то, что требовал Виктор Валерьянович. Хорошо делал. Но срывался иногда. Все "закидоны" — попытка сбежать. У каждого свои способы прятать голову в песок.

— Хватит! — я резко поднялась. — Заканчивай профессиональную болтовню. В жизни не поверю в Вовины душевные стенания. Я знаю его лучше, чем ты. Держи, — я вытащила из сумки упаковку с разработкой семейной фирмы — почти волшебной мазью. — Это мой профессиональный подарок — в разы лучше твоих психологических заморочек. Снимает синяки и отеки за несколько часов. Пользуйся.

Едва вышла из Риткиного подъезда, стало неловко за грубость, но возвращаться и извиняться я не стала. В душе кипел гнев. Не только из-за Вовы. Чаща терпения переполнилась, когда Луконина упомянула аварию.

Ты столько обо мне не знаешь, лучшая подруга! Думаешь, это трагедия на мосту и кома изменили меня. Совершили перезагрузку, превратив вздорного подростка в здравомыслящую девушку. Ошибаешься. В моей жизни есть огромная прореха, которую ты не замечаешь. Не видишь. Не чувствуешь. Как же ты смеешь утверждать, что разгадала Вову? Хотя чему я удивляюсь? Коли перед тобой пустышка, остается самой придумать глубину и поверить выдумке.

Нет, я не злая. Умею быть честной с собой. Я этому училась. На целый миг допустила, что в Ритиных словах есть здравое зерно. Но не смогла. Хоть убейте, не верила я в Вовочкин чувственный внутренний мир. Вздернутый нос всегда был зазнайкой и кривлякой, держащимся за материнскую юбку. Нравится Лукониной видеть в моем сводном брате трагического героя — отлично! Пускай это будет ее личной катастрофой.

Я включила в машине спокойную музыку, возила с собой с десяток романтических сборников, умиротворяюще действующих на взвинченный рассудок. Опустила стекло. Сегодня будет дождь. Иначе зачем разгулялся ветер? Как приятны прохладные порывы после трех недель жары, ни на миг не ослабляющей липкие щупальца.

Выехав с Риткиного двора на оживленную магистраль, я приказала расслабиться нервам, натянутым гитарной струной. Впереди длинный день, непростая ночь, встреча с мальчиком Борей, желающим показать что-то важное. При условии что Кондратьев пустит меня в Поток. Вчера он косился, будто это я виновата, что "напарнице" приспичило ударяться в слезы.

Кстати, о ревнивой драчунье.

— Света хочет с вами объясниться, — огорошил заведующий на пороге отделения, караулил, не иначе. — Она в моем кабинете. Не давите на нее. Для своего же блага.

Умиротворение, созданное романтической музыкой, улетучилось вмиг.

— Иначе что? Палкой отлупит? Или Каспера натравит?

Доктор воздержался от комментариев. Неодобрительно крякнул и засеменил прочь.

Света сидела лицом к окну, словно любовалась видом. Собака-поводырь привычно лежала у ног, демонстрируя покорность и заботу. У меня сжалось сердце. Почудились в хрупкой девичьей фигурке надлом и глубокая печаль. Но я прогнала сочувствие.

— Здравствуй, Саша, — тихо поприветствовала Света.

— Как ты поняла, что это я?

— Ты передвигаешься стремительным галопом, — пояснила она без тени насмешки. — У каждого человека своя манера ходьбы. Ты все время бежишь, опоздать боишься. Павел Семенович ходит размеренно, а когда волнуется или сердится, ускоряется, но шаги становятся мелкими, частыми. У Любы тихая, кошачья походка. Она неосознанно старается не тревожить пациентов, будто тишина и покой способны их спасти.

— Зачем позвала?

— Извиниться. И объяснить. Я... — она запнулась, помолчала с полминуты. — Вчера я повела себя по-детски, признаю. Но ты не понимаешь. Не представляешь, каково это: существовать здесь, а жить только там — в Потоке. Несколько минут дышать полной грудью и опять ждать.

— Но это неправильно, — простонала я, присаживаясь на краешек Кондратьевского стола. — Ты себя слышишь, Свет? Жить в Потоке? Он — подделка, помнишь?

— Для тебя, — сердито засопела она. — Ты живешь полноценной жизнью. А я застряла в темной комнате, из которой не выйти. Помнишь мой Страх? Он стал реальностью. Его не победить.

— А Дмитрий? — рубанула я с плеча. — Как он вписывается в твою картину мира?

— Он — мой. Это всё, что тебе следует помнить. Не смей на него зариться, — мягкие черты лица исказила гримаса ярости.

— Но это безумие. Дмитрий не подозревает о твоем существовании.

— Почему? — плаксиво спросила Света. Злость сменилась выражением смертельного отчаянья. — Неужели, ты не понимаешь? Он — моё чудо. Моё! Тебе столько дала судьба, Саша. Но ты отнимаешь единственное, что есть у меня. Убиваешь мою мечту.

— Света! — возмутилась я.

— Я видела тебя с ним. Ты хочешь его забрать. Но я первая его встретила. Это моё чудо, не твоё! Ты же хороший человек, Саша. Ты рискуешь жизнью, чтобы помогать людям. Зачем же пытаешься причинить боль другу?

— Это нечестно, — прошептала я. Но бастионы рушились под натиском чужого горя.

— Не отнимай его, — Света заплакала. Неловко, надрывно. — Пообещай, что не сделаешь этого. Дай слово!

Я подчинилась. Не смогла терпеть пытку. Света права. Своим вмешательством я разрушала ее сказку. Пусть и нереальную. С моей стороны глупо рассчитывать на отношения с призраком, который в нашем мире может оказаться, кем угодно. Света готова принимать ситуация, как есть, не смея надеяться на большее. Все правильно. Но тогда почему на душе так горько? Отчего невыносимо тянет обратно к слепой девушке, чтобы крикнуть ей в лицо, что я передумала?

...Остаток дня прошел в сером тумане. Очнулась я ночью, шагнув в закольцованный мир через Вову. Вырвалась из плена унылого дня, насквозь пропитанного горечью от несправедливых обвинений и чужих потерь. Пляж встретил ярким светом и свежестью. Кожу лизнуло не обременяющее мягкое тепло.

— Рыжик, — я уткнулась в лошадиную шею.

Глаза обожгла невыплаканная соленая вода. Захотелось пожаловаться на всех обидчиков, говорить и говорить без остановки. Но не пришли ни слезы, ни слова. Я стояла, не шевелясь, и молчала. Не шелохнулся и конь. Покорно ждал, пока я приду в себя.

— Поможешь найти Борю? — я заглянула в черные блестящие глаза.

Рыжик кивнул и дунул в лицо. Какие печали, подруга? Помогу, чем смогу.

Полет не доставил привычных неудобств, хотя и длился невероятно долго, будто после грохота пресловутой пушки мы летели сквозь время и пространство — в поисках нужной эпохи. Рыжик парил легко, напоминая зависшего в небесах орла. Я сидела спокойно, позабыв о высоте и опасности. Появилась уверенность, что крылатый конь никогда не позволит мне упасть и разбиться.

Под нами распласталась бесконечность. С серебряными звездами на фиолетовом фоне. Никакой земли под копытами. Ни травы. Ни надоедливых Поточных полей всевозможных форм и раскрасок. Только необъятный космос. Не пугающий, нет. Величественный. Конь несся внутри него, как древнее мифическое божество, неизменный спутник седой вечности. Я наслаждалась полетом, представляя себя со стороны — рыжеволосую девушку на крылатой лошади.

Нужный слой появился внезапно. Истерзанная горячим солнцем пустыня вырвалась из чрева небытия и бросилась Рыжику под копыта. Они стремительно ударились в песок и скрылись в нем. Конь пошатнулся, но устоял. Я поспешила спуститься, чтобы облегчить крылатому другу задачу, но стрелой сиганула обратно — босые ноги обожгло огнем.

— Рыжик, ты уверен, что Боря здесь? Какой смысл ему торчать на раскаленном песке?

Вопрос прозвучал до омерзения плаксиво. Я люблю жаркую погоду. Но не пекло же!

— В любой пустыне есть оазисы, — разочарованно протянул детский голосок позади. — Но вы не хотите замечать очевидных вещей.

Рыжик не прогадал. Странный мальчик Боря с блеклыми светлыми волосами и завораживающими серыми глазами стоял на адском слое, как на обычной траве. Рассматривал нас, щурясь от солнца. Я перевела взгляд на его босые ноги и поежилась. Неужели, жар от песка не причиняет боли?

— Нет, — ответил Боря на немой вопрос. — Это вы в пустыне, Александра Викторовна. Я внутри оазиса. Здесь свежо и легко. Спускайтесь. Горячо не будет.

— Я попаду в твой оазис?

Сегодня мальчик выглядел старше своих одиннадцати-двенадцати лет. В серых глазах я увидела жизненный опыт. Как однажды в Варвариных. Может, и этот пленник Потока вспомнил, кем является в реальном мире?

— Не попадете, вы не хотите видеть полутона, — мотнул он головой. — Мы перейдем на другой слой. Особенный. Тот, что показывает детали, которые мы игнорируем. И параллельное время.

Что-то в голосе Бори подсказало, что не стоит переспрашивать. Но было в двух последних словах нечто неправильное, опасное. Я подала руку мальчишке, приготовившись испытать боль от пережаренного песка, и слезла с Рыжика. Ступни не почувствовали жара, зато ладонь ощутила трепет мальчишеских пальцев.

— Закройте глаза, — попросил Боря мягко. — Иначе комната с экранами не придет. Она является лишь тем, кому подсказки необходимы. Уверен, вы первая на очереди.

— Определенно, — пробормотала я под нос и зажмурилась.

Что ж, я получила еще одно доказательство, что Боря не столь юн.

Для перехода на таинственный слой не потребовалось грохота пушки. Он втянул нас в полной тишине. Или же просочился под ноги. Я открыла глаза и увидела упомянутые экраны. Четыре экрана. По одному на каждой стене. Большие — от белого пола до небесного потолка.

Ток пробежал от поясницы до затылка и растворился, оставив пустоту в голове. Из нее выкачали все мысли, все светлые воспоминания, сохранив глубокую печаль. Точь-в-точь, что не покидала на протяжении первой зимы после комы. На глаза навернулись слезы. Со всех четырех экранов смотрела хрупкая юная балерина, несправедливо лишенная возможности делать то, что умела лучше всего в жизни. Мне показали четыре Варвары — из разных эпизодов совместного путешествия.

Одна стояла на туманном поле в голубом платье и загибала пальцы на правой руке, беззвучно перечисляя события утра, из которого она попала в Поток. Сейчас я не могла назвать все пункты, но точно помнила, что там фигурировала соседская болонка. Вторая Варвара сидела на полу в комнате с жуткими обшарпанными стенами — будто не краску содрали или обои, а живую кожу. Слипшиеся ресницы дрожали, как намокшие крылья бабочки. Она боялась. Не хотела знать, что скрывает шестая комната, предчувствовала беду. Третья балерина сосредоточенно вчитывалась в длинный пергамент и отмахивалась от упитанного гнома в синей рубаке, настойчиво тянущего ее за подол. Четвертая... Нет! Я отвернулась от четвертого экрана. От лебедя. Прекрасного. Величественного. Несущего в прощальном танце боль, накопленную за десятилетия.