Потом ему рассказывали, как они катались по земле, пытаясь задушить друг друга, хрипя и рыча по-звериному, и никто даже подступиться не решался, и кабы хозяин не прибежал, то они бы точно поубивали друг друга. А хозяин даже не водой их стал разливать, а схватил огнетушитель, грохнул его об землю и пеной им в морды залепил.
Это он помнил хорошо. Ударившую ему в лицо твердую и нестерпимо противную струю, которая оторвала его от аггра и отбросила к стене. Он сразу свернулся клубком, подтянув ноги к подбородку и закрыв руками голову. Бросив опустевший огнетушитель, хозяин заорал на них.
— Вста-ать! Смирно!
К его удивлению, аггр выполнил эти приказы с той же, что и он, скоростью и таким же старанием. "Ну да, — тут же сообразил он, — пленный, значит, служил".
Тяжело дыша, хозяин оглядел их бешеными глазами, выругался крепким фронтовым загибом и тут же, опять к его удивлению, по-аггрски. Вокруг, но на почтительном удалении, столпились остальные.
— Так, — наконец перевёл хозяин дыхание. — В поруб, оба!
Что это такое, он не знал, хотя слово звучало вполне по-нашенски. Кто-то из женщин охнул, и он понял, что наказание серьёзно.
— Вперё-ёд! — заорал хозяин, — бего-ом... марш!
В указанном направлении был огород и стоящий на отшибе маленький сарай, который он первоначально принял за запасное отхожее место, и уже решил, что их заставят чистить выгребную яму, что неприятно, даже позорно, но не смертельно. Но сарай оказался порубом или подземной тюрьмой. Вернее, глубокой, в два человеческих роста ямой, выложенной изнутри бревенчатым срубом, с земляным полом, ещё одной ямкой в углу вместо параши и решетчатой крышкой. Размер ямы позволял лечь по диагонали. Хозяин откинул крышку, велел им раздеться, потом разрешил одеться, оставив каждому только рубашку и штаны. Ну, на аггре больше ничего и не было, это он был в белье и сапогах, так что их, как он мрачно подумал, уравняли.
— Разглядел? — спросил хозяин, дав ему постоять на краю ямы. — Пошёл вниз.
Он замешкался и тут же получил сильный удар в спину, от которого не так спрыгнул, как упал вниз. Мгновением позже на него упал Джадд, хозяин захлопнул крышку и лязгнул ключом в замке.
— Сколько сидеть, хозяин? — успел он крикнуть.
И услышал.
— Пока не выпущу.
Стоя на дне ямы, они услышали, как хозяин вышел и запер снаружи дверь сарая. Какое-то время они стояли молча, словно не могли осознать до конца случившееся. Полной темноты не было: сарай достаточно щелястый, и когда глаза привыкли к сумраку, он смог оглядеться. Училищный карцер был, пожалуй, попросторнее, не говоря об одиночке для первичной обработки. Агрр стоял, прижавшись к бревенчатой стене, и так же зорко наблюдал за ним. Продолжать драку почему-то не хотелось. К тому же он успел оценить силу и вёрткость противника, а в тесном пространстве поруба наиболее вероятным исходом была смерть обоих.
— Ну, — нарушил он молчание первым. — Ты воевать, — передразнил он аггра, — ты раб. Теперь что скажешь?
Аггр осторожно пожал плечами, сплюнул кровь из разбитых губ и ответил.
— Ты раб. Я раб. Что ещё?
— Раб, — повторил он, — я раб.
До него будто только сейчас, через два с лишним года, после двух торгов и сортировок, после всех бесконечных порок и избиений дошло наконец, кто он. И повернувшись к аггру спиной, он, бешено хрипя эти слова, бил кулаками по скользким брёвнам, пока не опустился на землю в изнеможении, понимая, что никто никак и ничего изменить уже не может. Кажется, он даже заплакал. Аггр всё это время молчал, сидя на корточках у другой стены. Его смуглое лицо почти сливалось с темнотой, и только по блеску глаз можно было его определить...
...Гаор невольно улыбнулся воспоминанию. Говорят, совместная драка делает друзьями, сидение в порубе тоже...
... Они долго сидели молча, каждый в своем углу. К ночи, о которой они узнали по сгустившейся темноте, им принесли поесть. На верёвке через решётку кто-то — им снизу было не разобрать лица — спустил корзинку с двумя горбушками хлеба и маленькой корчажкой воды. Они взяли хлеб, передавая друг другу корчажку, напились, опустевшую корчажку поставили в корзинку, и её сразу вытянули наверх.
— Пошёл, — сказал наверху хозяйский голос, — живей, а то третьим окажешься.
И хлопнула наружная дверь.
— Это нет смерть, — тихо сказал аггр.
— Да, — согласился он, — не смертельно. Ты... был уже здесь?
— Здесь нет, — ответил аггр, — лагерь да. Там бетон. Вода нет. Хлеб нет. Там смерть.
Он кивнул. Про лагеря для военнопленных ходили кое-какие довольно мрачные слухи, но он им не то, что не верил, а повторял расхожее: "А с нашими они что творят? Огонь справедлив", — и тут же забывал об услышанном. А о том, что творили аггры с попавшими в плен, он знал, как все, и даже больше. И не понаслышке или из полковых газет, им он уже тогда не верил, а видел, сам, своими глазами: публичные казни пленных были любимым развлечением аггров ещё в Вергере. Когда для устрашения осаждённых демонстрировали им, что с ними будет. С тех пор он и боялся плена больше всего. Интересно, а где Джадд попал в плен?
— Джадд, — позвал он, впервые назвав аггра по имени.
— Да, — помедлив, отозвался аггр.
— Ты где попал в плен?
Джадд произнёс странное гортанное с придыханием слово, которое он не то что понять, даже повторить не мог.
— Где это?
Джадд не ответил. И после долгого молчания спросил сам.
— Ты воевать где?
Он перечислил.
— Вергер, Алзон, Валса, Малое Поле, Чёрное Ущелье.
Джадд не понял его. Вернее, как он довольно быстро сообразил, аггр эти места называл по-своему. Но как? Может, они и в самом деле воевали в одних местах, но понять это невозможно, названия не совпадали, не были даже похожими.
— Ты пехота? — спросил Джадд.
— Да. А ты?
Джадд ответил опять непонятным словом, а потом очень похоже изобразил звук летящего снаряда.
— Артиллерия? — догадался он.
— Да, — сказал Джадд.
Он кивнул. Они не видели уже друг друга в сгустившейся темноте и говорили, обращаясь в темноту, как сами с собой...
...Гаор посмотрел на карту, проверяя себя. Нет, всё правильно. Теперь ему в тридцать первый посёлок. И там он заночует. Дезертиров больше нет, во всяком случае, он о них не слышал.
...А с Джаддом их тогда продержали в порубе трое суток. Для тепла они спали, прижимаясь друг к другу спинами, говорили мало, больше молчали, но если говорили, то правду, не увиливая. Чего им, двум сержантам — он помнил названия аггрских чинов, и им удалось выяснить звания друг друга — ставшим рабами, скрывать друг от друга? Он не выдержал, спросил Джадда о его семье. Джадд долго молчал, а потом заговорил теми же короткими рублеными фразами, делая большие паузы, будто давая ему время понять или подбирая слова. Так он узнал, что Джадд — не настоящее имя аггра, а прозвище. Что своё имя он, попав в плен, скрыл, притворившись потерявшим память при контузии. За что отсидел двое суток в бетонной яме, и не умер, потому что кто-то донёс, что он был сапожником, и его выпустили чинить охране обувь. И он очень надеется, что его имени так и не узнали и не сообщили на ту сторону. Потому что у аггров пленный — это предатель, и если он просто пропал, то семья осталась без пенсии и прочего, а если в плену, то семья за него ответит.
— Джадд, война кончилась.
— Закон нет конец.
С этим Гаор согласился. И спросил про остальных пленных. Ведь он даже не слышал, чтобы пленных делали рабами, будь Джадд не один такой, в камерах отстойника об этом бы знали. А там даже слова такого — аггры — не слышали.
— Шахты, — ответил Джадд.
Так же просто и прямо он ответил на вопросы Джадда, о том как сам стал рабом. Что понял из его рассказа Джадд, осталось ему неизвестным: никаких эмоций по поводу того, что родной отец продал сына в рабство, аггр не выразил. То ли не понял, то ли не удивился.
На третий, по его подсчётам, день в яму скинули лопаты, и хозяин велел им засыпать свою парашу и вырыть новую у другой стены. А когда они выполнили приказ, им спустили лестницу и велели вылезать. И они невольно на мгновение замялись, уступая друг другу.
Наверху хозяин оглядел их, жмурящихся от яркого бьющего в раскрытые настежь двери сарая солнечного света, и удовлетворённо хмыкнул.
— Ну, поумнели, или добавить?
Они промолчали, но хозяин счёл их молчание ответом и погнал в баню, пригрозив напоследок, что ещё одна драка, и оба пойдут на шахты. А что у хозяина слово с делом не расходится, он уже знал. Баня оказалась натопленной, как раз мылись мужчины, и когда они ввалились туда, их встретили... ну не как победителей, но очень сердечно, отогрели, пропарили, чтоб кровяница после поруба не прицепилась. Тогда-то он и понял окончательно, что же это за наслаждение такое — банька, и почему так тоскуют о ней в душевых.
— Вот дурни, — ворчала Большуха, отпаивая их после бани своими травами на кухне, — молитесь, чтоб этим обошлось.
— Кому молиться-то? — созорничал он, придя после бани в расслабленное полупьяное состояние.
— А кому хотите, — серьёзно ответила Большуха. — У кажного там свои заступники.
Они переглянулись с Джаддом и одновременно кивнули...
...Нет, Гаор был теперь вполне доволен своей жизнью. Настолько, насколько вообще может быть доволен раб. О его рабстве ему напоминали часто, но... он то ли привык, то ли тогда в порубе перешёл, переступил через какую-то черту в себе. Да, ошейник давно неощутим, а про клеймо можно было бы вообще забыть, но он не забывает, но... но и не психует из-за этого, спокойно встречая насмешливые, вызывающие или провокационно равнодушные взгляды свободных. Джадд прав: они воевали, один проиграл, другой победил, и где они оба? Вот именно! А с хозяином повезло: не самая большая сволочь. И надзирателей не держит, и даёт дышать, и... даже в какой-то мере считается с ними, не лезет в те мелочи, без которых жизнь становится совсем невыносимой. Он по посёлкам ездит всего ничего, а нагляделся уж, да ещё раньше наслушался. Нет, всё хорошо, и даже его летняя авантюра, кажется, сошла ему с рук. Если бы что, его бы уже взяли. Значит, и там обошлось. О последствиях он тогда не думал, а так, принял кое-какие меры предосторожности, жить-то всё-таки охота, но если бы стали копать всерьёз... сколько времени-то прошло? Почти два месяца или даже чуть больше, а такие дела быстро раскручиваются. Значит, парень уцелел. Ну и... удачи ему. Что мог, он сделал, а дальше пусть уж Огонь делает.
Июль был жарким и грозовым. Шёл второй месяц самостоятельных поездок Гаора по посёлкам. Рейс, три-четыре дня отдыха, вернее, регулировки машины и каких-то дворовых работ и новый рейс. В любую работу главное втянуться. И опять, как когда-то у Сторрама, у него возникало чувство дома. Конечно, летом любой кустик переночевать пустит, случалось ему ночевать в посёлках, в избе, куда определял его на ночлег староста, или в рабской казарме в заведении под вывеской "Заезжай — не пожалеешь", и плохо ему нигде не было. Но въезжая в знакомый проулок, давая гудок перед знакомыми воротами, он почему-то испытывал... Да, пожалуй, радость, зная, что когда бы ни приехал, его встретят как своего, обрадуются ему искренне и горячо. А потом он войдёт в крохотную даже не комнату, а как здесь говорят, повалушу, где вделанные в стену узкие, на одного, нары, маленькое окошко, а под ним стол-тумбочка, и напротив нар в стену вбиты гвозди, а под нарами стоит сбитый из досок сундучок. И это его комната. На нарах соломенный тюфяк и такая же подушка, армейское жёсткое одеяло, но бельё чистое и целое, на гвоздях висят его куртка и каскетка, в сундучке две смены белья, сменная рубашка, две пары портянок, а в тумбочке хранятся мыло и мочалка. Больше у него ничего нет, но у других не намного больше. Он разденется, бросит на тумбочку сигареты и зажигалку, спрячет внутрь нож — что бы ни было, но оружие он на виду не держит. Из-за стены ему крикнут, чтоб грязное сразу в ящик кидал, он достанет чистое бельё, сменную рубашку и пойдёт в душ или, если подгадается, то в баню. В Орртене было, пожалуй, просторнее, и душ был отдельный, но там его терпели, а здесь...
Гаор думал об этом, гоня фургон по жаркому пыльному просёлку. Дом — это не стены, а живущие в нём. Смешно, но живя в Орртене, он прислугу и охрану так по именам и не знал, отдельные прозвища, а чаще по месту службы: ночная смена третий пост, вторая смена ворот, повариха для слуг, шофёр "коробочки"... как надзирателей у Сторрама. Так кем же он был в Орртене? Вон, к хозяину приехал на лето его старший сын, бастард, но сын, а он... зачем его забрали у матери?
Но об этом думать было слишком тяжело, и, тряхнув головой, Гаор взялся за карту. Если прибавить и спрямить, то он заночует в посёлке, а если... если здесь свернуть, то вот так он проедет к роднику и переночует в лесу. И встретит рассвет не в душной пропахшей человеческим потом и куриным помётом избе, а у родника. К тому же в посёлок ему ехать мимо блокпоста, а полиция словно взбесилась: на каждом блокпосту обыск, требуют открыть фургон и заглядывают в кузов, залезают в кабину. Дураку понятно: кого-то ищут. Ему это по хрену, но чем меньше имеешь дело с полицией, тем лучше.
Под эти мысли Гаор съехал с шоссе на просёлок, а оттуда свернул на опушку, раздвигая фургоном кусты, повилял между стволами и выбрался на неотмеченную на карте прогалину, которую обнаружил в одной из своих прошлых поездок, отыскивая подъезд к роднику. По прогалине он въехал в лес, уже густой и сейчас даже мрачный от быстро сгущавшейся внизу темноты, хотя вершины ещё светились золотисто-красным цветом заката.
Остановив фургон, Гаор выключил мотор и стал устраиваться на ночлег. Для этого у него было всё, от спального мешка до котелка. Большая часть снаряжения уже лежала в койке-рундуке между кабиной и кузовом, видимо, хозяину тоже частенько приходилось ночевать в лесу, и Гаор добавил кое-что по мелочи. Главное в таких ночёвках — это еда, но сегодня он заезжал в заведение и набрал себе в ларьке, как будто предчувствовал. Да нет, ни хрена он не предчувствовал, просто старый завет разведки: уходишь на сутки — готовься на неделю.
Пока он собирал сушняк и разводил огонь, стало совсем темно, и журчание родника казалось особенно громким. Гаор напился холодной чистой воды, привычно пробормотав заклинание и благодарность Мать-Воде, набрал воды в котелок и пошёл к костру. Фургон вздыхал остывающим мотором, словно рядом дышало большое усталое, но доброе животное. "Слон, к примеру", — мысленно усмехнулся Гаор, разрывая пакет с маленькой буханкой хлеба. Супа он решил не варить, хотя взял в ларьке и бульонных кубиков и пакетик суповой смеси. Но если сейчас делать суп, то за водой для чая придётся опять к роднику, а главное, отмывать котелок. Так что обойдётся бутербродами, а в котелке заварит чай. Что тоже совсем неплохо. Он разрезал буханку на ломти и вскрыл банку с паштетом. Из чего делают паштет, которым торгуют в рабских ларьках, лучше не думать. Да хоть из крысятины, в окопах и не такое приходилось лопать, и ничего, жив остался.