К решётке подошёл надзиратель. Все немедленно прекратили разговоры и игры и уставились на него. А он дубинкой указал на Седого. Седой встал и подошёл к решётке. Слон почему-то остался сидеть, как все, молча наблюдая за происходящим. Надзиратель что-то очень тихо сказал Седому. Седой кивнул и, полуобернувшись, указал на Зиму и Чалого. Те немедленно слезли с нар и подошли. Рванулись следом Чеграш и Гиря, но Седой коротким жестом вернул их на место. Надзиратель открыл дверь, выпустил всех троих в коридор, закрыл дверь и увёл.

Несколько долей в камере ещё стояла напряжённая тишина. Чеграш спрыгнул с нар и подошёл к Слону.

— Слон, куда их? Не на торги?

— Пошёл ты...! — рявкнул Слон. — Не доложили мне!

Чеграш вернулся, но не полез наверх, а сел на место Зимы рядом с Гирей. У Гири вдруг по-детски как перед плачем задрожали губы. Чеграш мрачно смотрел перед собой.

— Что это? — тихо спросил Гаор.

— Не видел что ли! — огрызнулся Чеграш, но всё же стал объяснять. — Мы же бригада, с одного завода, нас так бригадой и привезли, и на торги обещали вместях поставить. Хозяин сказал...

— Обещали! — взорвался Гиря. — Хрен тебе, слово хозяйское, станут они... — дальше последовало крепкое, покрепче армейского, ругательство, и Гиря заплакал, шмыгая носом и не вытирая слёз.

— Если их на торги, — Чеграш удерживал слёзы, — то нас совсем по отдельности продадут.

— Велика печаль, — сказал кто-то сверху.

Чеграш кинулся наверх, за ним Гиря, и там сразу закипела драка. Драчуны с шумом упали на пол, сорвался с места Слон и двумя ударами раскидал их по углам. Всё это не заняло и двух долей.

— Нну!... — рыкнул Слон. — Тихо чтоб. Сам накостыляю.

Чеграш и Гиря сели опять рядом. Гиря подтянул колени к подбородку, обхватил их руками и спрятал лицо. А Чеграш, посасывая разбитую губу, негромко стал рассказывать.

— Седой, он, как это, инженером был, до всего, и сейчас. А мы бригадой при нём. Кто подсобником, кто... ну он каждому дело находил. Читать выучил, и чертежи мы все знаем, ну, и вместе мы, понимаешь? На умственной работе, хоть и руки прикладываем. И на токарном, и на фрезерном, хоть пайку, хоть сварку, всё можем. Надзиратели до нас в работе и не касались. Задание есть, а уж по местам нас Седой расставляет, и не просто, жми, да точи, а чтоб понимали. Да хозяин задолжал банку, нас и на торги. Мы такие штуки делали... обалдеть. А теперь...

— Кончай скулить, — вмешался подошедший к ним высокий худой мужчина с тёмными почти чёрными волосами, падавшими ему до бровей редкими прядями, и с длинной, но не сливавшейся в бороду щетиной по подбородку и нижней челюсти. — Не бывает торгов после обеда. Они с утра всегда. Отшибло тебе?

— Отзынь, Сизарь, — буркнул Чеграш. — Самому отшибло. Аукцион с утра, а по заявке хоть ночью выдернут.

Сизарь насмешливо оглядел его и неподвижно сидящего Гирю, скользнул неприязненным взглядом по Гаору и отошёл.

— Пошёл он, — пробурчал, не поднимая головы, Гиря, — сам ни с кем не корешится, так и про других...

— Про Седого он не говорил, — возразил Чеграш.

— Попробовал бы. А Зиму чего шестёркой обозвал?

— Так вмазали ж ему, теперь молчит.

— Не вернётся Седой, ты его ещё услышишь.

— Ну, так ещё раз вмажем, — спокойно сказал Гаор.

— Умеешь? — оторвал голову от колен Гиря.

Гаор усмехнулся.

— Приходилось.

— Ты или тебе?

— По всякому.

— И как? — спросил уже веселее Чеграш.

Такой разговор, понятными недомолвками, ему, похоже, нравился.

— Я целый.

— А те?

— Кто убежать успел, тоже.

— Ладно, — кивнул Чеграш. — Трое уже сила.

— А бежать здесь некуда, — уточнил Гиря.

Разговор на этом оборвался, но ждали уже спокойно.

По ощущениям Гаора, прошло периода два, не меньше, когда надзиратель подвел к решётке Седого, Чалого и Зиму.

Чеграш и Гиря вскочили на ноги, но стояли у нар, пока надзиратель отпирал и запирал дверь. Но и когда надзиратель ушёл, Седой не разрешил им подойти, остановив тем же коротким и необидным в своей властности жестом. Все трое отошли от решётки и остановились перед притихшими в ожидании нарами. Седой оглянулся на решётку, и сразу, словно по сигналу, несколько человек забежали им за спину, загородив от случайного глаза.

— Пошёл, — сказал Седой.

— Шуры-муры гоп ля-ля, — Чалый как-то встряхнулся, и из-под его рубашки появилась буханка хлеба.

— Ламца-дрица гоп ца-ца, — подхватил Зима, столь же непонятным образом извлекая короткую палку колбасы.

— И трах-тибидох, — Седой достал плитку шоколада.

— Ух, ты-и-и! — потрясённо выдохнул кто-то.

— Давай, Слон, дели, — распорядился Седой.

В мгновенно наступившей благоговейной тишине Слон непонятно откуда взявшимся обрывком тонкой стальной проволоки безукоризненно точно нарезал хлеб, колбасу и шоколад на двадцать восемь частей. Мальца развернули спиной к нарам, и тот натянул себе на голову рубашку. Началась процедура делёжки.

— Кому? — указывал Слон на кучку из кусочка хлеба, ломтика колбасы и крошки шоколада.

— Бурнашу... Сивому... Зиме... Сизарю... Себе... — отвечал Малец, — Рыжему... Мне... Седому... Чеграшу...

Названный брал указанную кучку, но есть не начинал, ожидая окончания дележа. Наконец, назвав всех, Малец опустил рубашку и, обернувшись, взял свою долю.

Слон убрал проволоку, и все приступили к смакованию. Подражая остальным, и Гаор ел медленно, хотя мизерность порции позволяла расправиться с ней одним глотком. Но это была не еда, а великое таинство приобщения к братству. Именно такими словами, беспощадно бы вычеркнутыми Кервином, он и думал сейчас.

— Ну и чего психовали, дурни? — улыбнулся зарёванному лицу Гири Седой. — Иди, умойся. На работы нас дёрнули, вот и всё.

— И за что ж столько отвалили? — поинтересовался, облизывая испачканные шоколадом пальцы, Сивый.

— Отопление у них барахлило, — ответил Чалый, — ну и наладили им релейку. Ещё прогулку завтра обещали.

— А чего не сегодня?

— Льёт там, надзирателям мокнуть неохота.

Седой улыбнулся Гаору, усаживаясь на свое место.

— Трепанули тебе уже про меня? — и сам ответил. — Вижу, трепанули.

Гаор кивнул.

— Авария на заводе была?

— Угадал.

— Давно?

Седой внимательно смотрел на него.

— Скоро десять лет.

Гаор свёл брови, напряженно считая и вспоминая.

— Я тогда ещё в училище был. Нет, не помню.

— Ты мог вообще не знать.

— Нет, — покачал головой Гаор. — Чтоб за аварию сюда попасть, жертв за сотню надо считать. А тогда и расплатиться нельзя. Нет.

Он говорил как сам с собой, уже не глядя на собеседника. Вокруг обсуждали съеденное, рассуждали, что умственность она себя везде покажет и оправдает, опять играли и трепались, а он тихо и быстро спорил и доказывал.

— Первая нестыковка. О такой аварии слышал бы, не могло это мимо пройти. Это два. Кто погиб, что за них такой приговор? За рабочих столько не давали и не дадут. Это три. Скоро десять... это когда? Рамсел? Там бомбёжка, не подходит...

— Зачем тебе это? — вклинился голос Седого.

Гаор вздрогнул и повернулся к нему. Говорил Седой небрежно, с лёгкой насмешкой, но глаза его были серьёзны.

— Не лезь, Рыжий. И опасно, и незачем.

— Мне уже бояться нечего, а...

— А вот здесь ты ошибаешься! — перебил его Седой. — Запомни, пока ты жив, есть и опасность. Всегда найдётся более страшное.

— Страшнее этого?

— На фронте было страшно? — ответил вопросом Седой.

— Было, — честно ответил Гаор.

— Думал, что страшнее не будет?

— Думал.

— Здесь страшнее?

— Да, — вынужденно кивнул Гаор. — Но вы же...

— Тебе по губам дать или всё же запомнишь? — перебил его Седой. — Кто над кем хозяин? Ты над языком или он над тобой?

Гаор невольно смутился. Не водилось за ним раньше такого. Всегда знал, с кем, как и о чём говорить, на сколько язык отпустить.

— То-то, — не стал его добивать Седой и улыбнулся. — Ноги отошли?

— Да, — ответно улыбнулся Гаор. — А что, обуви совсем не дают?

— Здесь только на работах. Видел, кто тележку возят, комбинезоны и ботинки. А у хозяина... как хозяин решит. Содержание и использование раба на усмотрение владельца, — и усмехнулся. — По закону.

— Закон — это сила, — так же усмехнулся Гаор. — А... а я не понял, как выплаты вычисляются?

Седой кивнул, показывая, что считает вопрос правомерным.

— Семьдесят пять процентов от потенциальной зарплаты. Допустим, ты... ну, скажем, сделали тебя садовником.

Гаор не смог удержаться и фыркнул, настолько нелепым ему показалось такое предположение. Седой, словно не заметив, продолжал.

— Значит, твой владелец садовника не нанимает и на зарплату как бы не тратится. Вот семьдесят пять процентов он выплачивает, а двадцать пять ему оставляют на твоё содержание. Понял?

— Понял, — кивнул Гаор. — Но разве это выгодно? Владельцу?

— Значит, выгодно, если покупают таких рабов, — ответил Седой. — Всё зависит от использования.

Седой легко встал, прекращая разговор. По коридору приближался голос надзирателя и скрип колёсиков. Гаор даже удивился, как незаметно прошло время. На гауптвахте и в карцере тянулось, а здесь...

— Первые сутки ты пережил, — сказал Седой. — Врача ты пройдёшь, это тебе не в новинку. Ещё сортировка и торги в первый раз тяжело. Но выдержать можно.

— Выдержу, — ответил, как давая обещание, Гаор.

— Встать! — рявкнул Слон. — Становись по четыре! Двадцать восемь, господин надзиратель.

— Так никого и не придавили, — рассмеялся надзиратель, открывая заслонку. — Чего так, Старший? Пошёл.

— Так не за что, господин надзиратель, — ответил Слон, принимая паёк.

Надзиратель рассмеялся. Да и сами рабы негромко фыркнули: таким нарочито простодушным был тон Слона.

Получив свой паёк, Гаор уже спокойно и уверенно сел на нары и ел сидя. Попыток отобрать еду у другого он за эти сутки ни разу не видел и понимал, что это порядки, заведённые Слоном и, видимо, Седым. Но был бы другой Старший... его опыта гауптвахты и училищной столовой было достаточно для понимания других вариантов. Пришлось бы драться, а он только сегодня почувствовал, что отходит от первичной обработки, и прежней своей силы ещё не набрал.

Как и вчера прошла поверка, раздали одеяла и погасили свет в камерах. Наступила тишина. И вдруг — Гаор даже вздрогнул от неожиданности — в соседней камере запели. Высокий мальчишеский голос растянуто выговаривал, выпевал слова, и низкие мужские голоса согласно вторили ему, поддерживая песню. Песню подхватили на верхних нарах, вступил Зима, загудел низкий голос Слона. Гаор с изумлением слушал сложное многоголосие, такое сложное, что простые незамысловатые слова, бесконечно повторяющиеся в новом порядке, с капризно меняющимися ударениями, становились похожими на заклинание. Пели лёжа, свободно, вроде каждый по-своему, но стихийный хор был слажен... куда там училищному. А в их училище был хороший хор, и спевками их мучили, и занятия специальные... Гаор понимал, что ничего этого здесь не было и быть не могло, откуда это? Он посмотрел на Седого. Седой пел со всеми, и его глаза, казавшиеся в камерном сумраке тёмными провалами, влажно блестели. "...Мы пойдём с конём по полю вдвоём... мы пойдём с конём по полю вдвоём..." Куда и зачем идут человек и конь, что это за поле, рождающее зарю... Да не всё ли равно? Гаор почувствовал, что не может молчать. Петь лёжа он не мог и, слегка откинув одеяло, сел, прислонившись спиной и затылком к стене, и вступил в песню.

Он пел, не слыша своего голоса, потерявшегося в общем многоголосье, не зная ни мелодии, ни слов. Но, не портя — он чувствовал это — песню.

Когда песня закончилась, на камеры обрушилась звенящая, полная ожидания тишина.

— А вот иду и вижу бабу! — визгливо заорали в дальней камере.

Но там петь согласно не умели, остальные камеры не поддержали похабщину, и донёсся голос надзирателя.

— Заткнулись, подонки! — и после недолгой тишины, когда не слышалось, а чувствовалось дыхание множества людей. — Ещё одну и шабаш.

Гаор вспомнил сказанное ему сегодня Чеграшом и, улыбнувшись, приготовился.

На этот раз песню начали в их камере. Такую же протяжную, медленно набирающую силу, вбирающую в себя голоса, как река вбирает ручьи. Было много незнакомых непонятных слов, будто пели на другом языке, и даже знакомые слова звучали странно из-за изменённых ударений. И Гаор пел без слов, ведя мелодию голосом.

Песня закончилась, хотя по ощущению Гаора, там было ещё много куплетов, но то ли устали, то ли ещё что.

— И чтоб ни звука, — крикнул надзиратель. — Мало никому не будет.

— Шабаш, — вздохнул Зима.

Гаор соскользнул под одеяло, осторожно повернулся набок, сооружая кокон.

— А ты хорошо ведёшь, — тихо сказал Седой. — Учился?

— В училище хор обязателен, — ответил Гаор, закрывая глаза.

Но так здорово не получалось — закончил он про себя. Может потому, что по приказу. Или песни не те. Почему-то там, а петь он любил, с удовольствием запевал, и в хоре и на марше, под песню хорошо ритм на марше держать, так хорошо, как сегодня, ему не было, никогда. Почему?

— Рыжий, а тама что за песни? — спросил Зима.

Совсем тихо, но Слон услышал и рявкнул шёпотом.

— Цыц! А то сам встану!

Гаор улыбнулся и расслабил, распустил мышцы. Почему-то он совсем успокоился, будто и в самом деле теперь всё будет хорошо.

14.03. - 29.03.2002;30.04.2010

СОН ВТОРОЙ

тогда же и там же

Дни катились один за другим, похожие и в то же время разные. Каждый день приносил что-то новое, иногда смешное, но чаще страшное. Гаор старался не бояться, хотя получалось это не всегда. И потом... бойся, не бойся, никуда ты не денешься. Как на фронте. Дальше фронта не пошлют, меньше пули не дадут. А здесь... как это же перекрутить применительно к его нынешней жизни? Что-то не получалось. И ничего лучше услышанного от Бурнаша: "Жизнь тошна, а милее смерти", — в голову не приходило. Хотя тошноты хватало. Но не настолько, чтоб смерти захотелось.

Сразу после завтрака заговорили о прогулке. Обещать обещали, да обещанного сколько ждут? Гаору рассказали, что на прогулку выпускают во двор, мощёный, правда, так что земли не чувствуешь, но зато крыши нет, пусть через решётку, а небо. И по две камеры зараз выпускают, так что и поговорить можно, и...

Что и, он не узнал. Потому что пришёл надзиратель. Как обычно, все сразу притихли, ожидая распоряжений. Гаор стоял у стены с Чалым и Чеграшом, как раз слушал про прогулки, и обернулся к решётке. Надзиратель — не вчерашний, и не тот, что в первый его день, третий уже — указал на него дубинкой. С внезапно оборвавшимся сердцем он подошёл к решётке. Надзиратель откатил перед ним дверь.

— Выходи.

Чувствуя на спине и затылке множество взглядов, Гаор перешагнул порог. Да, решение необратимо, но вдруг...

— Руки за спину, вперёд.

Его провели по коридору мимо камер, теперь он зачем-то сосчитал их. Три. Вывели через тамбур на лестницу, и повели вверх. Четыре пролёта, а спускали по двум, поворот налево, короткий коридор мимо полуоткрытых дверей, откуда пахло знакомой казарменной смесью запахов гуталина, ружейного масла и сигаретного дыма. Сразу страшно захотелось курить. Курево в паёк не входило, занятые на работах, как ему объяснили, ещё могли перехватить, а камерным неоткуда взять. Были это комнаты охраны или надзирателей, он не успел разобрать. Новый тамбур. Там его номер сверили со списком, передали другому надзирателю и новая лестница. Шесть пролётов. Тамбур. И белый, заполненный больничными запахами коридор. Всё правильно, решение необратимо, а про врачей ему Седой говорил. Так что, подбери раскатанные губы и не мечтай, и не надейся.