Что до новогодья ни стакаши, ни стопарика у Старшей Матери не выпросишь и не вымолишь, все знали, но отчего ж не попробовать. А вдруг отломится, это раз, и для общего смеха, это два. И Гаор с удовольствием участвовал в этих регулярно возникавших молениях, причём Старшая Мать, хоть и ругалась на них, и пьянчугами называла, но и смеялась вместе с ними. И даже Джадд, всегда сидевший молчком, иногда присоединялся к мужикам и улыбался.
После ужина, как всегда, учёба, курево, трёп и рукоделье. Гаор проверил чтение, письмо и счёт у Лутошки и Малуши, определил, что им сейчас писать и решать, отодрал при общей поддержке Трёпку за ухо за несделанные плетёнки и велел сейчас делать.
— У меня не получается, — хныкала Трёпка.
— За волосы драл, не получается, — задумчиво сказал Гаор, зажав сигарету в углу рта и выплетая мечик, — за ухо — тоже не получается, может, мне тебе задницу надрать, чтоб получилось?
— Срамота, — поддержала Гаора Большуха, зашивавшая штаны Сизарю, — девка уже, считай, вот-вот в сок войдёт, а ни хрена не умеет, — и с гордостью посмотрела на старательно выписывающую буквы Малушу.
— Рыжий, а это чо ты плетёшь? — спросил следивший за его работой Сивко.
— Я когда у Сторрама был, наплёл всякого, — спокойно и чуть небрежно стал рассказывать Гаор, — ну, колец всяких, и простых, и височных, грибатку матерям сплёл большую.
В кухне наступила такая тишина, что Лутошка, Малуша и Трёпка бросили свою работу и удивлённо смотрели на застывшие лица взрослых. А Гаор, словно не замечая этого, продолжал.
— Ну, плёл по памяти, что видел когда-то, а потом матери мне объяснили, что для чего и какой смысл имеет. А это, — он выложил на стол законченную работу, — это, мне сказали, мечик, мужской оберег, талисман воинский. Я их потом много наплёл.
— И дел куда? — сурово спросила Нянька.
— Подарил, — ответил, твёрдо глядя ей в глаза, Гаор, — брату названному, друзьям, кому успел. Продали меня.
Нянька кивнула.
— А височные кольца какие плёл?
— С лопастями. На три, пять и семь лопастей.
— И кому какие знашь?
— Знаю. Три лопасти у полешан, у дреговичей пять, а у криушан семь.
— Правильно, — кивнула Нянька, а за ней и остальные женщины. — И все дарил?
— Все, — твёрдо ответил Гаор.
— Ну и ладноть, — улыбнулась Нянька, и все сразу задвигались и зашумели.
Мечик пошёл по рукам. Лутошка, Малуша и Трёпка под грозным взглядом Гаора вернулись к урокам. Красава попросила себе кольца на три лопасти, а то сюды её совсем махонькой привезли, она и не помнит, кем раньше была, так полешанское ей.
— Говорите кому какие, — рассмеялся Гаор. — К новогодью сделаю.
— Грибатку плести не вздумай, — предостерегла его Нянька. — Её за просто так не носят.
— Знаю, — кивнул Гаор, — объяснили мне.
— Рыжий, а меня научишь? — оторвалась от тетради Малуша.
— Научу, — кивнул Гаор.
— Что не продавал ты их, это правильно, — сказала Большуха, — купленное силы не имеет, так, покрасоваться там или ещё на что выменять, а дарёное — оно сильное.
— Лутошке мечик рано, — сказала Нянька, — малый он ещё.
— Да ни хрена! — возмутился в голос Лутошка. — Курить — малый, любиться с кем — малый, и для мечика малый, а как работать, так большой!
В кухне грохнул дружный хохот.
— На "кобыле" кататься тоже большой, — еле выговорил сквозь смех Тумак.
— А чо? — поддержали его остальные. — Апосля картинок так самое оно.
Тут посыпались такие шутки, что Нянька пообещала укоротить языки болтунам, что без ума пасти разевают.
И уже после всего, вернувшись в свою повалушу, Гаор, вспоминая услышанное, смеялся и крутил головой. Надо же как по-нашенски хлёстко выходит, иное покрепче ихнего получается. Он убрал заделье в сундучок, медленно, предвкушая удовольствие, разделся до белья, лёг и взял газету. "Ну, теперь, — усмехнулся он сам над собой, — пока все не прочитаю, не засну". Газеты за четыре дня, одна воскресная, большая, это ему на полночи. Не проспать бы завтра. Да ни хрена, разбудят! Он перебрал их по датам и начал с самой ранней.
Восторг и упоение самим процессом чтения у Гаора уже прошли, и он читал быстро, сразу выхватывая знакомые и даже близкие теперь названия. Местные сплетни его мало интересовали: управляющие посёлков и сержанты блокпостов были слишком мелкой сошкой даже для местной газеты, а других, рангом выше, он не знал. Хотя... что начальника местной дорожной полиции застукали в обществе сразу двух дорогих проституток — это уже интересно. На проституток нужны деньги, взять их начальник полиции может только с подчинённых, значит, патрульных вздрючат, чтоб те шустрили и штрафовали если не всех подряд, то хоть двух из трёх. Его самого это коснётся более частыми остановками и обысками. С него-то самого взять патрулю нечего, а вот штрафануть из-за него хозяина могут, а хозяйский штраф — это лишняя поездка на "кобыле", так что держи ухо востро, водила, бди, сержант.
Очень довольный собой: какой он умный и с ходу просчитал, что из чего получается, — Гаор отложил просмотренную газету и взял следующую. Оказалась воскресная, толстая, с большой вкладкой "вестей из столицы". Здесь тоже названия ему известны лучше фамилий, но... но... Армонтин?! Чёрт, он же помнит, Кервин из Армонтинов, о нём?! Что?!
Гаор рывком отбросив одеяло сел, а потом встал прямо под лампочкой, будто ему не хватало света.
Разгул преступности... бездействие полиции... конец рода... редактор газеты "Эхо" Кервинайк Армонтин похищен и убит неизвестными грабителями... при попытке ограбления квартиры погибла экономка и мать бастардов... Возможная причина — хранившиеся в доме деньги, предназначенные для выплат сотрудникам... Брехня! Кервин не держал дома деньги, всё было в редакционном сейфе... Похищен и убит... да никакой шпане, даже самой... в голову не придёт похищать Кервина... Похищают для выкупа, а какой выкуп с редактора? Чёрт, когда это было? Пишут как о давно всем известном... ага, вот, месяц назад, и преступники так и не найдены. Но почему конец рода? Ведь у Кервина был наследник, он помнит... стоп, читай сначала и слово за слово, как по минному полю ползи, а не скачи как под обстрелом.
С третьего раза он понял уже всё. Чёрт, никакие это не уголовники, с Кервином расправились совсем другие. Убили. Выстрелом в затылок, ну, это мы знаем, где такие стрелки. И его... как её? А да, Мийра, убили, выбросили из окна, о смерти детей нет, хотя, чёрт, он же помнит, их было трое, наследник и два бастарда, парнишка и совсем маленькая девочка, Кервин их всех растил вместе. Конец рода, остались бастарды, значит, наследника, того большеглазого малыша, тоже убили. Чтобы под корень. Сволочи, зачистили Армонтинов! Да, точно, зачистка. В центре Аргата, днём, сволочи...
Гаор сидел на нарах, зажав в кулаке скомканный лист, и тупо смотрел перед собой. Ничего не было, кроме острой, разрывавшей его изнутри боли. Ничего... ничего... ничего... А вслед за болью медленно и неотвратимо надвигалась серая пустота. Сейчас она сомкнётся вокруг него, и он останется внутри со своей болью, и будет только один выход. Кервин, за что тебя? А то ты не знаешь? Ещё тогда по краешку ходили, где-то оступился и... где-то? Себе не ври. Ты виноват, твоя статья. "Серый коршун". Рабское ведомство журналистов не любит, а тут такое, изнутри его ковырнули. Но... но, значит, Кервин не сдал тебя, и... пуля в затылок. Вместо тебя, за тебя. Ты виноват и больше никто. Весь этот месяц пил, жрал, баб трахал в своё удовольствие, а Кервин... Кервин, друг, прости меня, я же не знал, приду к Огню, всё от тебя приму... Нет, всё не то, тебя матери-владычицы прикрывают, а Кервин беззащитным был. Сам укрылся, а друга под обстрелом бросил.
Гаор понял, что больше не выдержит, и ему сейчас нужно только одно. Слишком близко стоит серая пустота, а ненависть выплеснуть некуда, те, убийцы Кервина, недосягаемы, а здешние, что спят в своих спальнях на хозяйской половине, невиновны. Пусть спят. Чёрт с ними. Но это ему сейчас нужно. Или он и впрямь в разнос пойдет и уже ни на что не посмотрит.
Он встал и как был, не одеваясь, в одном белье, босиком, по-прежнему сжимая в кулаке бумажный комок, вышел из повалуши.
Света Гаор включать не стал и шёл бездумно, но дверью не ошибся. Правда, его ещё хватило, чтобы не рвать её, а постучать.
— Кто там? — спросил из-за двери не так испуганный, как рассерженный голос.
— Я это, Старшая Мать, впусти.
— Рыжий? — изумилась Нянька, открывая дверь. — Да ты чо, совсем ошалел? Ты куда лезешь-то?
Почти оттолкнув её, Гаор вошёл в повалушу, большую, но тесно заставленную шкафами, сундуками, сундучками и полочками. На маленьком столике-тумбочке у изголовья настоящей кровати горела лампочка-ночничок. Гаор тяжело сел на один из сундуков.
— Дай водки, — глухо сказал он.
Не потребовал, но и не попросил, а просто сказал.
— Да ты чо, Рыжий, и впрямь с ума сошёл?!
— Дай, Старшая Мать, — тяжело поднял он на неё глаза. — Дай, или я вразнос пойду. Душа у меня горит, понимаешь? Залить надо. Мне всё равно сейчас чем. Не дашь водки, кровью залью.
Гаор не угрожал, а объяснял. И, поглядев на него, Нянька молча отошла к угловому шкафу, покопалась там и достала бутылку. Он потянулся к ней, но она ударом отбросила его руку.
— Никак из горла вздумал, обойдёшься. Как ни горит душа, а до конца-то себя не роняй.
Она налила ему стакан почти вровень с краями и подала.
— Пей.
Он выпил залпом, мотнул головой и выдохнул.
— Ещё.
— Не берёт никак? — не сердито, а озадаченно спросила Нянька, наливая второй. — Крепко ж шарахнуло тебя. Пей.
Второй стакан показался ему столь же безвкусным, и, глядя, как он пьёт, равнодушно, будто по обязанности, Нянька сокрушённо покачала головой.
— Однако, Рыжий... ну давай, я тебе ещё половинку налью. А если не проймёт... тогда уж только за Мокошихой посылать, она волхвица сильная.
На последнем глотке Гаору обожгло грудь и горло, он поперхнулся и закашлялся. И кашлял, пока на глазах не выступили слёзы.
— Плачь, Рыжий, — удовлетворённо кивнула Нянька, убирая почти опустевшую бутылку и стакан и садясь рядом с ним на сундук. — Плачь, слезой у человека горе выходит.
Гаор потряс зажатой в кулаке газетой.
— Вот, Старшая Мать... Сволочи, что ж они с ним сделали... Сволочи, в затылок из пистолета... И жену его, и сына, всех, понимаешь, Старшая Мать? Зачистили, как посёлок... Всю семью, Старшая Мать, целому роду конец. Старшая Мать, сволочи... Ребёнка-то за что, я ж помню его...
Он говорил, давясь слезами и руганью, а Нянька молча сидела рядом с ним в одной рубашке-безрукавке до колен, с рассыпанными по плечам чёрно-седыми волосами. А когда он замолчал, тихо спросила.
— Родич он тебе?
— Пошли они, родичи мои... — Гаор бешено выругался. — Друг это мой, больше, чем друг, жизнь он мне спас, меня самого, какой я есть, спас, понимаешь, Старшая Мать, его же за меня, за то, что он мне... — и замолчал, поперхнувшись, на последнем клочке разума остановленный внутренним запретом говорить о газете, статьях, связи.
— Друг выше родича, — задумчиво сказала Нянька. — Быват. Один сын у него был?
— Нет, — всхлипнул Гаор. — Двое, и дочка ещё.
— Значит, не весь он умер, человек в детях продолжается, — убеждённо сказала Нянька.
— Те бастарды.
— Ну так чо? — спросила Нянька.
Гаор недоумённо повернулся к ней, настолько это противоречило всему, усвоенному с раннего детства, вроде это он ещё до Сержанта знал. Что род ведут законные дети, а бастарды так... сбоку припёка.
— Ну, чо смотришь? — с ласковой насмешкой улыбнулась ему Нянька.
— У них же имени родового нет, — попытался он объяснить.
— Вона ты о чём? Так глупости это всё. Сами придумали, сами и верите. А коли дети есть, да дочка ещё, гришь, уцелела, то и по крови, и по утробе род продолжится. Да и ты остался, пока ты помнишь о нём, и ему в Ирий-саду тепло да светло будет.
— Он дуггур, Старшая Мать. Он к Огню уйдёт.
— Ну так чо? Хороший человек был?
— Да, — убеждённо ответил Гаор.
— Ну, так поклонится Огню, а там его Сирин с Алконостом до Ирий-сада и доведут. Когда убили-то его?
— Месяц назад.
Гаор уже не плакал и отвечал на её вопросы с детской старательностью.
— Ну... — Нянька пошевелила губами, что-то подсчитывая, — ну так. Три дня ты здесь, потом в рейс съездишь, а как вернешься, я тебе помогу тризну по нему справить. Как раз на сороковой день Ирий-сад для души ворота открывает. И он у Огня побывать успеет. А ты теперь спать иди. Иди-иди. Сам-то дойдёшь, или покликать кого, чтоб довели? А то свалишься, по-пустому шум подымешь.
— Дойду, — Гаор тяжело встал, уронив на пол бумажный комок из разжавшегося кулака, поклонился Няньке и пошёл к двери.
Дверь его повалуши оставалась открытой, свет, уходя, он не выключил, и потому заблудиться было невозможно. Он закрыл за собой дверь, посмотрел на разбросанные по полу газетные листы, прямо по ним прошёл к нарам и рухнул ничком.
Кто и когда зашёл к нему, собрал с пола на тумбочку газеты, укрыл его одеялом и выключил свет, он не узнал. Да и не спрашивал. Утром его разбудила Большуха и заставила выпить большую кружку пахучего огуречного рассола, от которого и в самом деле прояснело в гудевшей голове.
Через три дня он выехал в очередной рейс. Боль, конечно, не прошла, но была теперь в глубине и не мешала ему жить, видеть, слышать, разговаривать, даже смеяться над чужими шутками и шутить самому. О ночном его походе к Старшей Матери никто его не спрашивал, а сам он, разумеется, молчал. Так что не забылось, а... а помнить нечего. А на фронте как бывало? Сколько он там друзей потерял? Фронтовая дружба короткая: до атаки или бомбёжки, а там... либо ты друга похоронной команде для погребального костра сдаёшь, либо он тебя, либо оба на один костер ложитесь, а то бывает, что и сжигать нечего, сгорело уже всё. Как их тогда аггры фосфорными бомбами закидали. Там всё выгорело, подчистую, даже опознавательные медальоны, и списки погибших составляли, взяв списки состава и вычеркнув уцелевших. Ему тогда обожгло спину, но он оказался на самом краю и успел скатиться в болото. Опять его Мать-Вода спасла. Помнить — помни, а живи.
Как всегда через блокпосты, сбрасывая им пиво, консервы и прочую закусь — это, пока он в рейсе, хозяин сам в усадьбу завозит и выдаёт перед рейсом вместе с накладными — на Центральные склады, где получить основной заказ, и уже оттуда по посёлкам. В заведение заправить фургон, пожрать самому и запастись в дорогу он завернёт, конечно, но второго заезда можно не планировать. Кервина нет, значит, и конверта ждать теперь незачем. Да... чтоб кого-то другого своей писаниной под пулю подвести? Нет, кончились игры. Лишь бы Стиг не вздумал опять к нему ехать, а то ведь залетит и спечётся сразу, как... Лутошка с порнушником.
