Под утро Гаору приснилось, что его опять засыпало в окопе, и, выбираясь из-под завала, он толкнул соседей. Ему немедленно врезали по затылку, чтоб лежал тихо, и этим окончательно разбудили. Он уже осторожно выпутался из одеяла и пошлёпал к параше. Потом умылся и попил из пригоршни. И постоял у раковины, прислушиваясь.

— Давай ложись, — сонно сказали ему с нар, — надзиратель заметит, всем хватит.

Совет был по делу, и он вернулся на своё место, влез в нагревшийся за ночь одеяльный кокон и посмотрел на соседа. Седой спал. В темноте щетина на его лице была совсем незаметна, и, разглядывая его, Гаор убедился: чистокровный. Но чистокровных не обращают в рабство. Ни за какие преступления. Рабство только для полукровок. Или... то, о чём иногда шептались с суеверным ужасом: политический. И что за статья: авария с жертвами? Компенсация семьям погибших? Но чтобы за это в рабство? Непонятно. Но в любом случае Седой вчера его спас. Первый день самый трудный, как поставишь себя, так и дальше пойдёт. Седой поставил его, и теперь любая его промашка не смертельна. Да, он многого не знает, а ведь был прав: есть свой Устав! Гаор улыбнулся. А самое здоровское, что успел он с Ясельгой расплеваться, а то бы загребли девчонку, жена не жена, пойди, докажи, а так... он чист, и она не при чём. С этой улыбкой он и заснул.

А разбудила его общая, привычная с раннего детства команда.

— Подъём! — орал надзиратель, хлопая по решёткам дубинкой так, что металлический гул перекрывал его крик. — Старшие, сдать одеяла, камеры к поверке!

Толкотня у параши и раковины, встряхиваются, складываются и сдаются по счёту одеяла, многие со сна путают пятёрки, и Слон наводит порядок пинками и подзатыльниками, и в строю стоят, зевая и жмурясь, будто досыпая. Снова обыск камеры, личный обыск, лязгнув, задвигается дверь.

— Ну и как? — смеётся Седой. — Какие сны видел?

— Разные, — в тон отвечает он.

— А дёргался чего? — бурчит Зима.

— Война снилась, — вздохнул Гаор.

— А чо? — спросил Чалый, — страшно тама?

— Страшно, — честно ответил Гаор.

Здесь, он это не так понимал, как чувствовал, молодецкое ухарство ни к чему, вернее, оно не в этом. Он сел на нары и стал растирать, массировать ступни и пальцы ног, как его научили тогда в госпитале. Вчера сильно замёрзли, болят, надо разогреть.

Издалека донеслось повизгивание колёсиков.

— Во! — обрадовался Гиря. — Жрачку везут.

— Ты слушай, откуда, ща накормят тебя, не отплюешься! — фыркнул Чалый.

Да, скрип приближался с другой стороны. Гаор поднял голову и увидел, как мимо их камеры прошёл надзиратель, а за ним двое рабов проволокли тележку с трупом. Ошибиться он не мог: навидался. Парень с тёмным ежиком в заляпанной кровью рубашке и рваных штанах был мёртв. Камера проводила тележку заинтересованными, но не сочувственными взглядами. Гаор посмотрел на Седого.

— Да, — кивнул тот в ответ на не прозвучавший вопрос. — Забили ночью.

— Блатяги, — пренебрежительно изобразил плевок Чалый. — Рвань голозадая. Лягвы.

Лягва? Ещё одно ругательство? И Гаор не выдержал.

— А это что?

— Лягва-то? — переспросил Чалый и заржал. — Ты лягушек видел?

— Видел, — настороженно кивнул Гаор, уже жалея о вопросе и подозревая, что стал объектом розыгрыша.

— Они какие?

— Зелёные.

— А ещё?

Гаор пожал плечами.

— Бывают коричневые, в крапинку.

— А ещё?

Остальные слушали, не вмешиваясь, фыркая сдерживаемым смехом.

— Мокрые.

— А ещё?

— Холодные.

— А ещё?

— Пучеглазые.

— А ещё?

— Ну, противные.

— А ещё?

Гаор пожал плечами и честно признался.

— Не знаю.

— Гладкие они! — заржал Чалый, — понял теперь? И холодные, и мокрые, и противные. Одно им слово — лягвы!

И вокруг все заржали так же радостно и весело.

Гаор медленно кивнул. Да, теперь он понял. То, что было предметом гордости: гладкость кожи, чтоб ни волоска на теле, чтоб волосы на голове не длиннее ногтя, а ещё лучше наголо, бритьё дважды в день, даже на фронте, здесь это... Всё правильно. Тогда, когда их пятёрку вывезли из Чёрного Ущелья на смену, первое, что услышали:

— В душ марш. Как дикари обросли! Волосатики!

И они не обиделись, сами мечтали об этом больше, чем о еде. И в душе брились сначала, потом мылись и снова брились, снимая всё до волоска, и предстали перед начальством ещё в прокопчённом мятом, кое-как заштопанном обмундировании, но гладкие, как и положено... чистокровным. А здесь значит... похоже, ему даже повезло, что волосы и щетина, похоже, чистокровных здесь крепко не любят. А как же Седой?

Он посмотрел на Седого, и тот улыбнулся ему.

— Привыкай. А! Вот и везут всё-таки.

Тележка была, похоже, та же самая, но Гаор об этом не думал, стоя в очереди за пайком. Как и вчера вечером кружка с питьём и четвёртка хлеба и ещё кружок в палец толщиной чего-то напоминающего ливерную колбасу. Подражая Седому, он надорвал хлеб, выгреб и съел мякиш, засунул кружок в получившийся карман, размял, чтобы размазалось, и уже тогда съел., управившись как раз к приходу надзирателя за кружками. Паёк был, конечно, мал, но даже получше, чем на гауптвахте или в училищном карцере.

Многие, поев, улеглись досыпать. Наверху, судя по доносившимся словам и звучным щелчкам по лбу, играли в чёт-нечёт. Ну, ему, пока лоб не зажил, играть нельзя — это понятно. А чесался лоб отчаянно. Настолько, что он встал и огляделся в поисках занятия, чтобы отвлечься от зуда.

Гаор подошёл к решётке и, встав в углу, попробовал выглянуть в коридор.

— Мотри, влепят! — предупредили его.

— Не, — сразу возразил Чеграш, — слепой что ли, видел же кто седни.

— Тады да, — согласились с Чеграшом.

Чеграш подошёл и встал рядом.

-Это надзиратель? — спросил Гаор.

— Ну да, — кивнул Чеграш. — Есть тут такой. Он не вредный. Если начальства нет, петь дозволяет. Вчера слышал, не давали? Ну а при нём можно.

И вдруг, отступив на шаг, дёрнул Гаора от решётки. И только тогда он услышал приближающиеся шаги. Шли трое. Вот притихли в соседней камере. Мимо их решётки, не поглядев в их сторону, прошли трое: два лейтенанта и майор — сразу определил Гаор. Вот остановились, лязгает отпираемая дверь.

— У блатяг это, — шепнул Чеграш.

Гаор кивнул, напряжённо прислушиваясь. Всё правильно, есть труп — надо разбираться. Бьют? Не слышно. Да и не должны чины сами мараться. На гауптвахте била охрана, не выше сержантов. Говорят, но слов не разобрать. Закрывается дверь, идут обратно.

— Стандартная ситуация предполагает стандартное решение.

— Да, естественный процент, оформите списание и не тяните.

— Пока процент в рамках естественной убыли...

Смеясь и разговаривая, они проходили мимо камер, и те начинали обычный шум по мере их удаления.

Гаор почувствовал на спине чей-то взгляд, обернулся и встретился глазами со Слоном.

— Чегой там? — требовательно спросил Слон.

Будто он меня в разведку посылал — мысленно усмехнулся Гаор и ответил:

— Говорят, что процент в рамках естественной убыли.

— Это как понимать?

Гаор пожал плечами.

— Не будут метелить нас? — объяснил ему вопрос Зима.

— Не знаю, — ответил Гаор. — Майор сказал, чтоб не тянули.

— Значит, блатяг седни и отсортируют, — кивнул Слон.

— А нас? — сразу спросил самый молодой, мальчишка совсем по виду, которого все называли Мальцом.

— Им не до нас будет, — ответил Седой. — Ты, Рыжий не высовывайся так.

— Всё равно ни хрена не видно! — засмеялся Чалый.

Гаор вернулся к нарам и сел.

— А ещё клейма есть?

— Есть, — кивнул Седой. — Квадрат с волной это убийца и насильник, маньяк, и квадрат с косым крестом, пленный и изменник Родины. Но я о них только слышал, ни разу не видел. О твоём тоже... у тебя первого такой. Может, и ещё есть, но их давно не применяют.

Гаор кивнул.

— А сортировка... это что? — спросил он Седого.

— Определяют продажную категорию и цену, — спокойно ответил Седой. — И решают. На аукцион, или по заявке. Желающие приобрести раба посылают заявки, и когда поступает, — Седой усмехнулся, — соответствующий контингент, их извещают. Приезжают, смотрят, договариваются о цене и забирают.

Гаор кивнул.

— Понятно. А что смотрят?

— Здоровье в первую очередь. Ну и... перспективы использования.

— Со слов или по документам? — задумчиво спросил Гаор.

— По документам. На тебя при оформлении и регистрации заводят карточку. Номер на ошейнике. Ты обращённый, и в твоей карточке записано, и за что обращён, и чем ты до обращения занимался, всё, что ты умеешь. Как тебя можно использовать.

— Ясно, — кивнул Гаор и невольно усмехнулся, — так-таки и всё?

— По-разному, — ответно улыбнулся Седой. — Ну, блатяг, обычно, отправляют на шахты и другую тяжёлую неквалифицированную работу. Ценятся они дёшево. Иногда в палачи попадают.

— Куда? — потрясённо переспросил Гаор.

— Ну, пороть там, — вступил Чалый, — у нас в посёлке, я помню, был такой. С кубиком.

— Лютовал? — заинтересовался Малец.

— Поначалу шибко, а потом ему укорот дали, — Чалый хохотнул. — Аккуратненько. Ну и не дурак, сообразил. Мочилы, они умные, и жить любят.

— А ты не любишь? — тут же поддели Чалого под общий смех.

Усмехнулся и Гаор, ответив вместо Чалого.

— Жить все любят.

— Ага.

— Точненько.

— Жизнь тошна, а милее смерти.

Гаор с невольным удивлением посмотрел на сказавшего. Такого он не слышал, но до чего ж здорово сказано!

— Ты чо, паря, — удивлённо ответил на его взгляд тот самый лохматый, что вчера рассказывал о Таргуйском отстойнике, — не слышал разве?

— Не слышал, — ответил Гаор и улыбнулся, — а здорово сказано.

— Ну, Бурнаш могёт, — засмеялись вокруг.

— Давай, Бурнаш, поври чего.

— Поскладнее, а?

Бурнаш горделиво взъерошил обеими руками бороду, почесался, взлохматив волосы.

— А чо ж?

Гаор со всеми приготовился слушать, но тут раздался стук дубинки по решёткам.

— Камеры к уборке!

Слон подзатыльниками назначил уборщиков. Но подзатыльники, как сразу заметил Гаор, были не всерьёз, удар только обозначался. Через окно выдали ведро с водой и тряпки. Дело для всех было явно привычное. Потеснившись, остальные сели на нарах, подобрав ноги и молча — надзиратель стоял у решётки, наблюдая за уборкой — переждали, пока вымоют пол. Гаор потихоньку, стараясь не привлекать внимания, растирал себе ноги. Но Зима заметил.

— Ты чегой-то? — спросил он, когда уборка закончилась, и надзиратель ушёл. — С утра вон и сейчас.

— Застудил я их, — нехотя ответил Гаор. — Болят когда замёрзнут, — и вздохнул. — Не привык я босиком.

— Тебе по земле весенней походить надо, — сразу вмешался Чеграш.

— Ага, — кивнул Чалый, — и по росе заревой.

— Точно, — согласился Гиря. — Заревая роса болесть вытягивает.

— Как это? — не понял Гаор.

— Ну, Мать-Земля, она мать, боль детскую на себя забирает, мы ж дети ей, а через росу ей легче.

Гаор кивнул и встал с нар. Ни на кого не глядя, шлёпая по сырому ещё полу, он прошёл в угол к решётке и встал спиной ко всем, невидяще глядя на серую стену. ...Мать детскую боль на себя забирает... Он ведь слышал это, ещё там, тогда, до всего, до отца, будь он проклят. Тёплые руки на его голове, быстрый ласковый шёпот.

— Спи, маленький, утром здоровым будешь, беру боль твою и горести твои, всё на себя беру...

Гаор качнулся вперёд, уткнулся горящим лбом в холодную жёсткую стену.

— Рыжий, — позвали его, — иди, ляг.

Он не оборачиваясь, дёрнул плечом.

— Приведи его, — сказал сзади ставший твёрдым голос Седого.

Его тут же крепко взяли с двух сторон за плечи, и даже руки назад завели. Но он не сопротивлялся. Его отвели к нарам и толчком уложили навзничь.

— Ляг и успокойся, — голос Седого твёрд, сочувствие скрыто, но ощутимо. — Не психуй. Ещё не из-за чего.

Гаор молчал, глядя перед собой, в нависающий над головой настил верхних нар.

— Эй, Рыжий, — спросил Зима, — вспомнил чего? Да?

— Не трогай его, — сказал Седой.

— Пусть очунеется, — согласился ещё кто-то.

Ещё одно новое слово. Но ему сейчас ни до чего. Эту боль тоже надо и возможно перетерпеть. Зацепиться мыслью за что-то другое и забыть. Сержант не разрешал ему вспоминать посёлок и мать, пресекая любые его попытки заговорить об этом ударом по губам.

— Не было этого, понял? Ты только сейчас жить начал. Понял? Не было! Повтори.

— Этого не было, — с трудом шевелит он распухшими от удара губами.

— Кто ты есть?

— Гаор Юрд, бастард Юрденала.

— А раньше как звали?

— Не было раньше, Сержант.

— То-то, теперь правильно.

Ни имени, ни названия, ничего... он послушно забывал. Кому же охота побои получать? И помнил. Какие-то обрывки, несвязные слова, яркие картинки — обрывки фильма без конца и без начала... и голос, тоненький, почти девчоночий, и странная никогда не слыханная им потом песня... в лу-унном сия-аньи сне-ег серебрится-а... вдоль по доро-оге троечка мчится-а... динь-динь-динь... динь... динь-ди-инь... колоко-ольчик звени-ит... этот звон... э-тот зво-он о любви-и говори-ит... и всё, и тёплая тишина сна... он честно забыл и это. Как было приказано. И вспомнил в госпитале, лёжа в бинтах, прикованным капельнице, пел про себя, уходя от разрывающей тело боли. И снова забыл. И вспомнил сейчас...

Гаор шевельнул губами, беззвучно проговаривая слова. Выпустить их наружу, в звук он ещё не мог. И закрыл глаза, провалившись даже не в сон, а в беспамятство.

...Разбудил его стук по решётке и зычный голос Слона.

— По четыре становись!

— Чего? — рывком сел он.

— Жрать будем, — весело ответил ему Чеграш, спрыгивая с верхних нар. — Становись, Рыжий. Потом доспишь.

Гаор встал и занял своё место. Ну-ка, чем кормить будут? Неизменная четвёртка хлеба, но вместо кружки миска с баландой — горячей мутной жидкостью, в которой плавали куски чего-то съедобного. Не мяса, разумеется, но есть можно. Ложек не полагалось. Пили через край, вылавливая густоту пальцами. Гаор сел на нары, накрошил в баланду хлеб, чтобы было погуще, и уже спокойно стал есть.

Многие, как он заметил, дочищали миски, вылизывая, но он ограничился пальцами.

Съеденное не так насытило, как согрело, даже будто зуд отпустил, и ноги больше не болят. Гаор отдал миску Чеграшу как старшему в своей четвёрке и теперь, сидя рядом с Седым, с интересом следил за происходящим в камере, слушая разговоры. Бурнаш на верхних нарах трепался про баб, и над его складным — почти в рифму, отметил про себя Гаор — рассказом дружно и смачно ржали, многие добавляли своё и тоже складно. Он не видел ни рассказчика, ни слушателей, но это не мешало. Мальца обыграли в чёт-нечёт и теперь щёлкали по лбу. Малец жмурился и старался не отворачиваться. Не отворачиваться и не жмуриться от протянутой к лицу руки здесь, видимо, ценилось. Тоже запомним. Лоб заживёт, он со многими поспорит. Играть в чёт-нечёт он начал ещё в посёлке, и в училище играл, и в армии, так что... рука набита. Седой о чём-то сосредоточенно думал, и когда он зачем-то повернулся к нему, Зима ткнул его в бок, дескать, не лезь, не мешай. Седого не просто слушались, а оберегали — понял Гаор. И Седой не только свой, но и... уважаемый, и уважают не из страха, не в физической силе здесь дело. А в чём?