Он лежал с закрытыми глазами и не то спал, не то дремал, не то... нет, ни о чём он не думает сейчас, просто лежит и ждёт, ни мыслей, ни чувств, ничего нет, серая, пепельная пустота...
Старший по многолетнему уже опыту знал, что на осенний праздник надзиратели гуляют тихо, и ни за девками, ни за чем не лезут, это не Новый год, но на всякий случай, спал в полглаза. Мало ли что этим сволочам в голову взбредёт. А дураков хватает, за тем же Рыжим в оба гляди, так и норовит парень нарваться и вляпаться, мужик уже, а парнем колобродит. Но всё было тихо и спокойно, он стал уже в сам-деле засыпать и, когда женская рука тронула его за волосы, пробурчал:
— Я сплю.
— Ну и спи себе, — тихо засмеялась над ним женщина.
И где-то в середине ночи, Старшего вдруг разбудил голос. Чистый и совсем не сонный голос Рыжего.
— Сержант, — сказал Рыжий, — ты пришёл, Сержант. Здравствуй.
Старший недоумённо открыл глаза, приподнялся на локте и замер, сразу вспомнив, о чём перед выходными толковали Ворон и Рыжий. Неужто и вправду, Рыжий кого из своих мертвецов позвал?! Ну... — додумывать было страшно. Но он и вправду увидел, что в проходе как раз напротив койки Рыжего — а ему с его места всю спальню видать, потому это и Старшего место — колыхается что-то белёсовато-серое, как... как столбик из пыли или пепла ветер закрутил.
— Сержант, — голос Рыжего звучал ровно, негромко, но тишина вдруг стала такая, что каждое слово, да что там, вздох слышен, — Сержант, как звали мою мать? Ты же знаешь это. Я же говорил тебе, называл её, когда ты из меня память выбивал. И он называл тебе её. Как тот посёлок назывался, Сержант? Ты же знаешь, откуда меня привезли. Не можешь не знать. Почему ты молчишь, Сержант? Ты же родич мне, кровный, ты брат моего отца, почему ты молчишь, Сержант?
Рыжий говорил не спеша, останавливаясь после каждого вопроса, будто ждал ответа. Старший замер, оцепенев, не от страха, нет, просто, не было такого, чтоб мертвец пришёл и чтоб живой говорил с ним. Он видел, сквозь ставший вдруг прозрачным ночной сумрак, что и остальные так же проснулись и так же оцепенели на своих койках, не смея шевельнуться. Вот на койке Махотки сидит, заткнув себе рот кулачками, Аюшка, приподнялся на локтях, да так и застыл Асил, сидит Мастак, а рядом с ним прячется за его плечом Белена...
— Почему ты боишься его, Сержант? — устало спросил Рыжий, — ты же мёртвый уже. Что тебе его приказы теперь? За Огнём он не властен над тобой, — и после долгого молчания, — ладно, Сержант. Ещё спрошу. Ты должен знать. Он сам убил её? Или только приказал, и они убивали, а он смотрел? Что же ты молчишь, Сержант? Кто моя мать, Сержант? Ты всё знаешь теперь, ты видишь, что он со мной сделал, что же ты молчишь, Сержант? Боишься? Теперь-то чего тебе бояться? Или ты со мной, рабом, говорить не хочешь?
И снова долгая, нестерпимо долгая тишина.
— Прощай, Яшен Юрд, — тихо сказал Рыжий, — не хочешь говорить, не надо. Теперь мы с тобой только у Огня встретимся.
Старший встряхнул головой и оторопело заморгал: серый полупрозрачный столб посреди спальни вдруг заколебался, задрожал и исчез. И почти сразу кончилась тишина. Заскрипели койки, вздохнули люди, тихонько ахнула женщина... Старший вылез из-под одеяла и подошёл к Рыжему. Рыжий лежал на спине, одеяло сдвинуто до середины груди, руки брошены вдоль тела, кулаки не сжаты, а глаза закрыты. Будто спит. Только грудь ходуном ходит, как от бега, да из-под ресниц по щекам ползут слёзы. Постояв немного, Старший вернулся к себе и лёг. Что бы это ни было, но лезть в это нельзя.
Когда Гаор открыл глаза, в спальне стояла обычная ночная тишина из храпа, сопенья и дыхания множества людей, привычный с детства шум казармы, и он никак не мог понять: было что на самом деле или только приснилось ему. Щёки мокрые, значит, что-то снилось, и плакал во сне, иногда и раньше с ним такое случалось, но, похоже, никого он не разбудил. И тут же сам себе задал вопрос: а было из-за чего, нет, чем будить? Вряд ли он опять кричал и командовал, как ему рассказывали, когда он всю спальню перебудил и ему где-то снотворное доставали. Нет, сегодня, похоже, обошлось. Ну и слава Огню, нечего ему свои психи и дурость на других перекладывать.
Гаор повернулся набок, плотнее завернулся в одеяло. Ну как, получил? По вере своей? Ладно, нашёл на кого надеяться. А все же... ладно, не вышло, так не вышло, будем жить дальше, как живётся. Чтоб в печку раньше времени не попасть.
Ни утром, ни потом никто никак даже не обмолвился о ночном случае. Будто и не было ничего. У Гаора, правда, чесался язык спросить у Ворона, не попытался ли тот позвать кого из своих родичей, может, тому больше повезло, но сумрачное лицо Ворона исключало какие-либо расспросы. И он забыл о то ли виденном, то ли приснившемся.
Праздничный день оказался серым, то и дело начинал моросить мелкий по-осеннему противный дождь, сырой порывистый ветер задувал сигареты.
Гаор со всеми курил, спрятавшись от ветра за парапетом. И хоть днём можно было гулять по всему двору, на турник не пошёл: сорваться с мокрой холодной трубы ничего не стоит, да и холодно для гимнастики, недолго и мышцу порвать. На хрена ему это?
Неспешный о всяких житейских мелочах разговор, с вплетающимися в речь нашенскими, но почти всегда уже понятными ему словами, блаженное ощущение общности, что он свой им, по-настоящему свой. А что ночью было? Да нет, вряд ли, скорее всего это просто приснилось ему, если бы было что, ему бы сказали, как о том, когда он воевал во сне. Как матери говорят? Обошлось и ладноть. Жил без этого, значит, и дальше проживёт.
* * *
7.05. - 21.05.2002; 11.07.2010
СОН ПЯТЫЙ
...год спустя, но всё там же...
...Человек привыкает ко всему. При одном условии: если хочет выжить. И тогда он может всё: идти по трупам, спать под крики умирающих, спокойно есть, разворачивая пайковый пакет теми самыми руками, которыми только что стряхивал с себя комья земли и клочья мяса от разорванного собеседника. Гаор это понял ещё на фронте. Нет такого, к чему бы человек не привык, чего бы не смог выдержать. Если хочет выжить. Он пока хочет. И потому живёт.
Летит под колеса тёмно-серый, влажный после недавнего дождя бетон шоссе, ровно гудит мотор, за спиной в кузове негромкие голоса и смех: парни треплются в своё удовольствие. Хорошо, что Сторрам не доверяет тамошним грузчикам и посылает за товаром свою бригаду.
— Парни, блокпост, — бросает Гаор, не оборачиваясь и мягко сбавляя скорость.
Обычное дело: притереть трейлер к обочине в точно обозначенном для проверки и обыска месте, открыть задние двери и выпустить парней, достать четыре выездных карточки и маршрутный лист и выйти самому. Отдать карточки патрульному и встать, как положено. Руки на капот, ноги расставить. Парни так же привычно встают на обыск вдоль борта. Сторрам — известная фирма, и ни разу патрульные не попробовали пошуровать в их грузе, обыскивали тщательно, но без особого рвения и пристрастия. На хрена им связываться со Сторрамом, который их начальство за одну дневную выручку купить может и ещё останется.
— Валите, волосатики, — лёгким пинком дубинки пониже спины его отправляют в кабину.
Парни уже в кузове. Он получает обратно их карточки и маршрутный лист, закрывает двери и мягко, чтобы парней не побросало на коробки с товаром — расплачиваться придется "горячими" — трогает машину.
— Как вы? — бросает Гаор через плечо, отъехав от поста.
— Нормалёк, Рыжий, — весело отвечает Моргунок. — "По мягкому" ткнули разок и всё. А тебе?
— Так же. Держитесь там, сейчас повороты пойдут. Губоню на дно положите, а то он опять на яйца сядет.
В кузове дружно ржут: в прошлую их поездку, когда пришлось притормозить на повороте, Губоня не удержался на ногах и сел на коробку с перепелиными яйцами. Огребли все как положено, но ржали тогда и ещё долго будем. Над кем же ещё посмеяться, как не над собой. Специально коробку наверх поставили, чтоб её даже случайно не придавило, и на тебе... приспичило Губоне в окошко смотреть, его, дескать, очередь, и всё тут.
— Ему сегодня только на своих сидеть, — ржёт Чубарь.
— Эти пусть давит, — кивает, смеясь, Гаор, — не жалко.
А хорошая мембрана получилась. Когда он стал ездить с бригадой, то под потолком в стенке между кабиной и кузовом, сделал маленькую сетчатую мембрану и узкое поперечное окошко. Если не знать и специально не искать, то незаметно, а и ему поговорить с парнями можно, и им по очереди постоять у окошка, посмотреть на дорогу. Конечно, когда в кабине кто из господ, то парни как мышки, даже тише, лежат на полу и не то, что голоса, дыхания не подают. Пока ни одного прокола не было. Хотя... много здесь и не надо, и одного вполне достаточно, чтобы оказаться в "ящике".
Междугородняя поездка — это вещь! Когда на Центральные склады посылают, то маршрут уже так накатан, что и подумать ни о чём не успеваешь. А самое поганое в Центральных складах, что там, рядом Центральный Накопитель — Большой Отстойник...
...Он уже и не помнит толком, как это так получилось, но ему пришлось заночевать на филиале. Да, так оно и было. Его отправили после обеда на Центральные склады забрать товар для филиалов. И на последний он приехал как раз к ужину, да, уже ноябрь был, темнело рано, и тамошний управляющий принял товар, подписал ему накладную и велел идти в казарму.
Порядки у Сторрама одинаковы на всех филиалах. Он поставил трейлер в гараж, сам его вымыл и подготовил на завтра и как раз успел на построение. Местный Старший поставил его на левый фланг, и он вместе со всеми после пересчёта и обыска вошёл в казарму. Маленькую, здесь всего-то сорок рабов и было. Паёк и свободную койку ему нашли, ужин был сытный, поел со всеми, рассказывая, как оно, на центральном комплексе, знакомых, правда, не нашлось, но приняли его как своего. Да он и был своим, а что клеймо не такое, так это в первые дни важно, когда надо ставить себя. А сейчас-то уж всё. Язык он знает, а клейма под волосами не видно. Сразу после ужина он завалился спать, даже в душ не пошёл, так устал. А разбудили его до общего подъёма. Надзиратель вызвал к решётке Старшего и велел поднять Рыжего-водилу. Велели одеться, выпустили в гараж и там вручили вместо маршрутного листа... телефонограмму. Опять на склады, получить там новый товар и гнать на Центральный комплекс. Так мало того, что ему ехать не жравши, так и вместо маршрутного листа он что, патрулям телефонограмму предъявлять будет?! Он не выдержал и выругался в голос, влезая в выездной комбез, накануне, возясь с машиной, он его снял и работал в рубашке и штанах. Надзиратель сделал вид, что не услышал и выпустил его без обыска. До складов он добрался благополучно, а на пути домой его, разумеется, тормознули, и за отсутствие маршрутного листа набили морду, так что доехал он с подбитым глазом и засохшей кровью из разбитых губ и носа. Встретил его Гархем, влепил пощёчину, велел тут же выгрузить товар, оставить машину в гараже и идти в казарму.
— За комбинезон вечером получишь пять "по мягкому". После обеда на пятый склад.
— Да, господин управляющий, — гаркнул он и побежал выполнять приказание, не так огорчённый предстоящей поркой, как удивлённый, что его снова отправляют к Плешаку. Неужто Салага напортачил? Вроде грамотный парень, и Плешак говорил, что справляется.
Махотка был в гараже, но стоял с другим механиком и издали показал глазами, что не может подойти. Он кивнул, поставил трейлер на место и побежал в казарму. Комбез надо замыть, пока кровь свежая, а то к пяти ему добавить могут, и не "по мягкому", а "горячих".
Что встречные дворовые команды как-то уж очень хмурые, он заметил, но не понял, да и мало ли что могло тут случиться. Впустили его без звука, слегка обыскав внизу. А всё-таки интересно, откуда надзиратели всегда так знают о приказах Гархема? Ведь не было случая, чтобы его тормознули, когда он по приказу бежит. Он вбежал в спальню и стал раздеваться, и уже сбросив всё, обернулся и увидел. Сидящего на своей койке Плешака и стоявшего у стояка мрачного, как после "горячих" Типуна.
— Что случилось? — вырвалось у него.
— А ты не знашь? — хмуро спросил Типун. — Ты где был-то?
— На филиалы ездил. А что?
— Плешак вона тоже поедет щас, — ответил Типун, — на торги.
И тут он увидел. Что Плешак сидит в старой заплатанной одежде, маленький и тихий, и до ужаса похож на Сержанта, каким он того видел в богадельне в последний раз перед Чёрным Ущельем. И что Типуна трясёт от злобы, которой нельзя дать прорваться, потому что тогда конец. Он бросил прямо на пол выездной комбез и как был, голым, подошёл и сел рядом с Плешаком.
— Последние это мои торги, паря, — тихо сказал Плешак.
Он попытался что-то сказать, но Плешак остановил его, положив руку ему на колено.
— Пятьдесят мне, куда ж больше, — у Плешака задрожали губы, из глаз покатились слёзы, — прощевайте, ребяты, вам дальше жить. А мне... мне всё... работал, работал и не нужон стал.
В спальню быстро вошла Маманя с кружкой в руках.
— На вот, попей тёплого, — протянула она её Плешаку и охнула. — Мать-владычица, Рыжий, ты-то чего?
— Из рейса вернулся, — ответил он, глядя, как Плешак пьёт тёплый густой кисель, — велели комбез замыть, а после обеда на пятый склад.
— Это хорошо, — оторвался от кружки Плешак, — за Салагой там приглядишь, а то он один и не справится пока. А парнишка дельный. И Булану скажи, чтоб на Салагу не держал, просто... вышло моё время. Да, фишки же у меня и сигареты ещё остались, — Плешак торопливо отдал кружку Мамане, полез в тумбочку и достал неполную пачку сигарет и горсть разноцветных фишек. — Ты, Типун, Старшему их отдай, пусть поделит, поминки справите, как положено.
— Две фишки и пачку в тумбочке оставь, — сказала Маманя, — а то прицепятся, — и прислушалась, — никак идут уже. Рыжий, быстро в душевую и чтоб носа не высовывал.
И так как он замешкался, то Маманя влепила ему неожиданно хлёсткую оплеуху.
— А ну марш! Типун, и ни под каким видом не выпускай его, сдуру отбивать полезет.
Пинками Типун с Маманей заставили его подобрать комбез и запихнули в душевую, захлопнув за ним дверь...
...Гаор бросил взгляд на карту, на дорогу впереди и сзади. Да, здесь можно отвернуть за кусты и выпустить парней размяться. Пять долей у них есть, выгадал на трассе.
— Товсь! — бросает он через плечо.
Теперь на всё про всё пять долей. Резкий поворот за кусты, затормозить, открыть двери и самому кубарем наружу. Хоть постоять не на бетоне, а на земле, среди усыпанных жёлтыми листьями кустов. Когда листва опадёт, и этого себе не позволишь: с дороги всё будет просматриваться. То ли дело летом. Только сейчас до него дошёл смысл известной с детства фразы: летом каждый кустик переночевать пустит. Ещё один вдох, чтобы ощутить и запомнить запах земли, палой листвы, грибов и чего-то ещё, и в машину.
— Ботинки оботрите.
— Помним.
Перед тем как сесть в машину они горстями листвы обтирают ботинки, чтобы налипшая земля не выдала их, и залезают в машину.
