Малец не успел даже головы повернуть. Гаор узнал этот голос и неожиданно для себя рявкнул "по-строевому".
— Наза-ад!
Малец испуганно шарахнулся к нарам. А Гаор уже тише, сдерживая голос, сказал.
— Заткнись, падаль. Встану, тебе ни мальчики, ни девочки не понадобятся.
— Мне больно, — вдруг надрывно, а может, и в самом деле плача, донеслось от решётки. — Меня избили. Воды. Дайте воды. Я сам возьму.
— Лежать! — снова сорвался Гаор.
— Больно, — хныкали у решётки. — Мне больно.
И Гаор не выдержал, приподнялся на локте, чуть не придавив лежавшего рядом Зиму, но тот даже не шевельнулся..
— Больно?! А пацану, что ты у школы подманил, живот ему взрезал и трахал через рану, ему больно не было? А той девчонке, как ты ей груди резал, забыл? Тебе сколько насчитали? Двадцать шесть доказанных, и в подозрении семнадцать! А не нашли сколько?
— Врёшь! — закричали у решётки. — Всё врёшь!
— Ты, гад, врёшь. Их ты тоже так подманивал? Что тебе плохо, чтоб помогли?
Гаор уже не замечал, что кричит в голос, что с той стороны решётки чёрным плоским силуэтом стоит надзиратель. Он выплёскивал всё, не сказанное тогда, когда он сидел в зале суда и слушал деловито спокойное разбирательство.
— Я воевал! Я фронтовик!
— Не ври! Не был ты на фронте! Мы там таких сами кончали! Про лесополосу вспомни, девчонки ягоды собирали с голодухи, младшей сколько было? Пять? Она просила тебя: "Дяденька, не убивай". Ты что с ней сделал? А сестрёнок смотреть заставил! Им больно не было?
Камера приглушенно зарычала.
— Тебя ж, серый тихушник, даже Контора твоя сдала!
Надзиратель стукнул дубинкой по решётке и спокойно сказал.
— Слон, успокой говоруна.
Перед Гаором вдруг возникла, всё заслонив, огромная фигура Слона. И одновременно Слон оглушительно хлопнул перед его лицом большими полусогнутыми ладонями, вцепившиеся с двух сторон в его плечи руки опрокинули Гаора навзничь, несколько кулаков согласно ударили по нарам, изобразив звук падающего от удара тела, а ладонь Седого жёстко зажала ему рот. Слон повернулся и пошёл на своё место.
— А этого я успокою, — удовлетворённо сказал надзиратель.
Гаора продолжали удерживать, зажимая ему рот, и он увидел только мгновенный голубой отблеск и услышал треск электрического разряда. У решётки взвыли.
— Сейчас добавлю, — пообещал надзиратель, и всё стихло.
— Всем спать, — выждав немного, сказал надзиратель. — Завтра его заберут, но чтоб до утра он целый был.
Когда его шаги затихли, Гаора отпустили.
— Ты откуда знаешь всё это? — почти беззвучно спросил Зима.
— Я на суде был, — так же тихо ответил Гаор.
Рука Седого ловко шлёпнула их обоих по губам, и они послушно замолчали.
До утра в камере стояла та же напряжённая тишина, никто не вставал ни к параше, ни к крану. Свет включили перед побудкой, пришли два надзирателя и молча вывели этого. Как только они ушли, сразу несколько человек сорвались с нар и бросились к крану. Толкаясь, они набирали воду в пригоршни и, подбегая к углу, где спал маньяк, выплескивали её на пол. След смывают, понял Гаор. И невольно поёжился: что с ним сделают сегодня за то, что нарушил правила, заговорил с таким.
— Иди, — сказал, не глядя на него, Чалый, — разденься и целиком обмойся.
— Хоть и такая, а всё вода, — так же глядя в сторону, кивнул Зима, — на голову вылей и рот промой.
Гаор встал и пошёл к крану, ничего не понимая, но, надеясь, что этого будет достаточно для очищения. На "губе" нарушения неписаного Устава смывали кровью. Ему сразу уступили место. И по этой готовности, он понял, насколько дело серьёзно. Он разделся догола, бросив рядом прямо на пол рубашку и брюки, и стал мыться. Вода смывает. Так что лучше, наверное, не обтереться, а облиться. Он набирал пригоршни и выливал воду себе на голову, грудь, плечи, в лицо, пару пригоршней плеснул на спину. Вода стекала, холодя тело.
— Одевайся, застудишься, — сказали сзади, и он понял, что очищен.
И как раз уже кричали побудку и поверку. Будто ничего и не было.
Гаор встал на своё место в строю, удовлетворённо отметив, что его не сторонятся. Значит, и вправду, очистился. Но интересно получается. Как вчера говорили? Вода матёрая, вода материна, вода мёртвая. Похоже...
— Заходи.
Он зашёл со всеми в камеру. Надо бы одежду просушить. Оделся-то он прямо на мокрое тело, и его уже начала бить дрожь, а сушиться... только движением. Место, где лежал маньяк, похоже, тоже считается очищенным, там как раз мальцы в чёт-нечёт дуются, так что если он рядом встанет...
— Рыжий, а сейчас ты чего?
— Одеж...ду... су...шу... — раздельно ответил он между отжиманиями.
— Надо же, удумал.
— А чо, мы в поле так же, прихватит дожжом в пахоту аль на покосе, ну и пока допашешь, то и просохнешь.
— Рыжий, ты ж не поселковый, отколь знаешь?
— В армии на марше сохнут, — ответил, отходя от стены, Гаор. — Бегом греемся, штыком бреемся.
Старое присловье выскочило само собой, он, только сказав, сообразил, что к бритью здесь отношение особое. Но спросили его о другом.
— А штык — это чего?
Что есть не видавшие слонов, Гаор мог поверить, но чтоб штыка не знали?! Он растерялся, и ответил за него Чалый.
— Ну, ты и чуня, Малец! Это нож такой у винтовки.
Дальше последовало абсолютно неуставное, но от этого не менее точное описание.
— А чуня это что? — рискнул спросить Гаор, вспомнив своё намерение учить язык.
— Нуу, — Чалый полез всей пятернёй к себе в затылок, взъерошив и без того спутанные волосы, — ну, поселковых так зовут, кто акромя хлева с полем и не знает ни хрена.
— Сам ты чуня, — обиделся Малец, — ты без них зимой проживи. В бахилах одних зябко, в раз ноги поморозишь.
Гаор кивнул, обрадованный таким поворотом разговора. И прозвище узнал, и что это обувь. Значит, бахилы и чуни. Зимой без них ноги поморозишь. Запомним. А ноги как раз растереть надо, а то находился по мокрому. Он сел на нары и стал растирать ступни.
— Ну, так как, Рыжий? — негромко спросил его Седой, — может, хватит темнить?
Гаор удивлённо вскинул на него глаза. Седой улыбался, но глаза его были серьёзны и даже настороженны.
— Так как ты на тот суд попал?
Гаор сообразил, что Седой может посчитать его за осведомителя или ещё кого из того же ведомства, а это грозило вполне серьёзными неприятностями. Но и полностью раскрываться тоже не хотелось. Стукачей нигде не любят, а журналистов... ему с разным приходилось сталкиваться, и часто выручала ветеранская форма, а здесь...
— Судебное заседание было открытым, — осторожно ответил он. — Любой мог зайти.
— Вот так шёл и зашёл?
Гаор кивнул.
— И всё так запомнил?
Здесь он мог ответить честно.
— У меня память хорошая. Да и такое услышишь, так не забудешь.
— Допустим. А про тихушника откуда узнал?
— Пока слушал, догадался.
— И больше тебе нечем заняться было, как в суде сидеть и слушать?
...Про суд ему сказал Жук. Что будут судить маньяка, о котором уже писали и шумели все газеты, и обещал провести по своей адвокатской карточке как помощника. Он кинулся к Кервину, взял, на всякий случай, карточку разового поручения от газеты и еле успел забежать домой переодеться в штатское, здраво рассудив, что в помощника-ветерана никто не поверит. Он успел, проблем на входе не возникло. Зал был почти пуст, хотя процесс не имел грифа закрытости. Потом он заметил нескольких мужчин в неприметных костюмах и с незапоминающейся внешностью, и в то же время очень схожих между собой. "Как, скажи, штампуют их", — шепнул он Жуку. Тот кивнул, будто склонился к бумагам. Журналистов не было. Он уже покрутился по разным местам, и многих знал в лицо. Пойманный маньяк — сенсация! И ни одного журналюги. Это была третья странность. И невнятица в выяснении обстоятельств поимки. Получалось, что маньяка долго прикрывали, а потом прикрывать перестали, и тот сразу вляпался, попался на горячем, потому что... потому что был уверен в безнаказанности. И произошло это... когда в число его жертв попали чистокровные, и убитых мальчиков стало больше, чем девочек. Но всё это он сообразил потом, а тогда только сидел рядом с Жуком, задыхаясь от бешенства. И писал так же...
— Так тебе это интересно было? — насмешливо спросил Седой.
Гаор вздохнул. Темнить действительно не имеет смысла.
— Нет, конечно, у меня было поручение. От газеты.
Седой удивлённо негромко присвистнул.
— Однако, новость. С тобой, Рыжий, не соскучишься. Так кто ты, Рыжий?
И тут он сорвался.
— Раб, обращённый раб, вот я кто!
Он сразу пожалел о своей вспышке, но тут к решётке подошёл надзиратель и указал на него дубинкой. Гаор слез с нар и пошёл к решётке.
Надзиратель выпустил его и погнал по коридору к выходу. Опять лестницы, тамбуры, коридоры. Когда его водили к врачу, он от вспыхнувшей вдруг дикой сумасшедшей надежды как-то даже не замечал, что вокруг так же проводят навстречу и на обгон по одному и группами рабов, а сейчас обратил внимание и опять подумал про конвейер, какая это огромная машина — рабство. И как мало он знал об этом, и не думал, и читать не приходилось. И это то самое — все знают, и никто не говорит.
Опять тамбур, где он разделся, бросив одежду у стены в ряду таких же кучек.
— Заводи.
— Вперёд.
Гаор перешагнул порог и оказался в большом безоконном зале, наполненном людьми, голыми, в форме, штатском и белых халатах, тут же катались столики на колёсах с бумагами, раздавались какие-то звонки, мешались команды и разговоры. Конвейер работал на полную мощность.
— Встань сюда.
Это уже ему.
— Этих куда?
— Третья категория на утилизацию.
— Все четверо?
— Да, оформляй.
Утилизация? Кого-то... четверых на утилизацию. Третья категория, что это?
— Ну-ка, что тут у нас?
Молодой, видно только-только аттестовали, румяный гладко выбритый лейтенант с зелёными петлицами, посвистывая, оглядывает его.
— Обращённый?
— Да, — Гаор успел добавить, — господин, — до того как лейтенантский кулак коснулся его губ.
— Статья?
Его ответ вызвал уже знакомое удивление.
— Что-что? Эй, кто взял справочник?
— Возьми, зануда!
По воздуху перелетает и шлёпается прямо в руки лейтенанта пухлая затрёпанная книжка. Лейтенант быстро пролистывает её, находит нужное место и удивлённо свистит.
— Покажи клеймо.
Гаор осторожно одной рукой — оставив другую предусмотрительно за спиной, чтобы не схлопотать новой оплеухи — приподнял волосы надо лбом.
— Так я, значит, зануда?! А ну, вы, знатоки, кто из вас пять лучей видел?
Гаора сразу окружила целая толпа. Чужие руки крутили и ощупывали его. Зажав волосы надо лбом, ему смотрели клеймо. Дёргая, проверяли номер на ошейнике.
— И что здесь? — прозвучал начальственный голос.
Гаора сразу отпустили, и он невольно вместе с этими лейтенантами встал по стойке "смирно".
— Пять лучей, капитан.
— Вот как? Интересно.
Капитан был немолод и обстоятелен. Снова осмотр клейма и номера на ошейнике.
— Где его карта? А вы продолжайте, — толпа рассеялась. — Ну, давайте, лейтенант.
— По здоровью первая категория, капитан.
— Проверим.
Снова его ощупывают, трогают шрамы.
— Что это у тебя?
— Осколочное, господин.
— Воевал?
— Да, господин.
— В карте отмечено? Посмотрите, лейтенант.
— Так точно, капитан.
— Ну что ж, а это?
— Пулевое, господин.
Как бы не сбиться, не назвать капитана по-другому, как он понимает, другое обращение ему не положено, пока, во всяком случае, он угадывает.
— Все свои отметины знаешь, ну-ну. — Капитан отступил на шаг. — Упал, отжался. Десять раз.
Гаор молча качнулся вперёд, выполняя приказ. А здорово, что он успел разогреться в камере. И вчера, и сегодня. Как скажи, угадал.
— Хорошо, встань. Руки за голову. Полный оборот корпусом.
Проверяют суставы — сообразил Гаор. Ладно, как там говорил Чалый, могём? Могём.
— По часовой. Против. Достаточно. Десять приседаний.
И это не проблема. Всё это ещё по училищу знаем.
— Опусти руки. Вы правы, лейтенант, здесь первая.
— Капитан, — подошёл к ним ещё один лейтенант. — Заявка от "Фармахима". Им нужен материал. Десять штук.
— Ну, так отберите им по здоровью третью и четвёртую категорию.
— Они просят первую возрастную, а сейчас по здоровью это только третья.
— Нет, пусть берут что есть.
Капитан говорил, не глядя на подчинённого, разбирая какие-то другие бумаги. Гаор стоял, переводя дыхание и невольно слушая. Они говорили при нём как... как при дереве, вдруг сообразил он. Им всё равно, что он услышит и поймёт.
— Капитан, зачем им первая возрастная? — спросил лейтенант, когда второй отошёл выполнять приказание.
— Экономы, — хохотнул капитан, — хотят, чтобы материал ещё и работал. Вот пусть и платят за контингент первой категории по полной цене.
— Логично, — согласился лейтенант.
"Фармахим", материал... нет, не сейчас, он не может об этом сейчас...
— Так, возраст первая, здоровье первая, давайте смотреть использование. Образование?
Это опять ему.
— Общевойсковое училище, солдатское отделение, полный курс, господин.
— Звание на выпуске?
— Аттестованный рядовой, господин.
— При демобилизации?
— Старший сержант, господин.
Каких усилий стоит ему, называя своё звание, говорить "господин", а не звание спрашивающего?!
— Выше и не надо, на сержантах армия держится, — смеётся капитан. — Хотя бастарду выше и не подняться. Ну что ж... Награды... нет не нужно, можешь молчать. Машину водишь?
— Да, господин.
Опять подходит, уже третий.
— Капитан, а с этим-то что?
Что-то в интонации молоденького лейтенанта в щеголеватой, как у всякого недавно аттестованного, форме заставило Гаора осторожно скосить глаза в сторону жеста лейтенанта. И увидел в двух шагах от себя того, вчерашнего, с волной в квадрате. Бледное лицо сморщено в беззвучном плаче. И Гаор не смог удержаться, посмотрел, как у этого с его мужским хозяйством, всякое ведь болтали про таких. К его удивлению, внешне там всё было как обычно.
— А что такое?
— На Фармахим?
— Зачем? Что у него по категориям?
— Сорок три года — третья, по здоровью первая...
— Не покалечили его? — удивился капитан.
— Нет, уследили. А использование...
— Только шестая. Свяжитесь с Риганом. Он давно просил что-нибудь в этом роде, и оформляйте.
— Есть, капитан.
Риган... он слышал эту фамилию, что-то страшное, но что? Нет, не думать... шестая категория... нет...
— Так, а с этим, как решаете, лейтенант?
— Первая, капитан?
— Правильно. Полная первая, — и снова смешок. — Ценный экземпляр.
— Аукцион?
— Да, и по максимуму. Хотят иметь качественный товар, пусть платят.
Полная первая... ценный экземпляр... пронесло? Неужели пронесло?
Капитан отходит, и лейтенант быстро заполняет его, как Гаор уже это понял, карту, где записано всё, кроме его имени, наград и... и, кажется, не указано, что он журналист. Ну да, в штате он не был, в союз не вступил, журналистской карточки не имеет, по документам он только ветеран без определенных занятий. С журналистом могли обойтись и по-другому. Ведомства журналистов не любят.
