И упрямо замолчал до конца смены. Гаор понял, что если Плешак скажет кому об этом, что он затронул... запретное, то ему конец. Он жив только потому, что его приняли в "свои". А чужаком он загнётся в неделю, даже если его просто не убьют первой же ночью, накрыв одеялом или ещё как.

Но, похоже, Плешак промолчал, и лёжа в ожидании отбоя, Гаор достал третий лист и вместо вопросительного знака аккуратно написал: криушане, волохи и поставил многоточие. Два имени он нашёл. Имена истребляемых и не истреблённых племён. И Седой прав: память жива, и хранятся язык, обычаи... Как сказал Ворон? "Дуггуры должны сохранить себя, ты опускаешься". Он вспомнил, о чём подумал тогда. У Валсы несколько течений, друг над другом, и на островах они расходятся. Когда плывёшь по течению, тебя несёт мимо островов, но стоит нырнуть, опуститься в другое течение, и оно понесёт тебя уже в другой рукав. Да, он опустился. В другое течение, и теперь его путь другой. Дуггуры... у них есть всё: армия, Ведомства Юстиции, Крови, Рабское, спецвойска, а у... должно быть общее название. Дуггуры — Сто Семей. Значит, криушане, волохи, ещё кто-то и общее название. Так, у них ничего, кроме памяти. Как сказал Плешак? "Нас и так-то мало осталось". А Ворон? Что дуггуры потеряли ещё одного. Значит, и Ворон что-то знает. И молчит. Ладно. Он тоже будет молчать. Прав Седой: ни один обыск этот лист не найдёт и не достанет. Но он не отступит. А в атаку с голым задом не ходят, подготовь тылы, и только тогда рыпайся. Подготовь тылы, следи за флангами и на прорыв? Хренушки вам. Минное поле проверь сначала.

За неделю Плешак успокоился, видно, понял, что Гаор будет молчать, и постепенно их разговоры о том, какое слово что значит, возобновились. Тем более, что Гаор был теперь осторожен и старательно учил обыденные расхожие слова, уже зная, куда не стоит соваться. У остальных он отчуждения не чувствовал, с ним охотно трепались в умывалке, расспрашивая о фронте, зоопарке, ещё всяких известных ему и незнакомых этим людям вещах.

Поговорить с Вороном о Крейме-Просветителе пока не получалось, но Гаор сам вспомнил. Был такой, лет где-то двести с небольшим назад. Учился в Университете, жил в своё удовольствие, и вдруг бросил всё и ушёл проповедовать в рабские поселки, опустился и жил как дикарь, и был убит ими. Насчет последнего у Гаора теперь возникли вполне серьёзные подозрения, что к смерти Крейма причастны совсем другие силы. И кстати, откуда у спецуры этот знак: глаз на ладони. Тоже ведь неспроста. Чёрт, как же мало он знает. За что ни возьмись, упирается в одно: так заведено, так всегда было. Сплошные традиции, обычаи и обряды, а под ними...

Усталость редко давала ему возможность додумать, он засыпал, но на следующий вечер упрямо начинал с того, на чём остановился накануне.

А однажды вышло совсем неожиданно.

Был выходной вечер. Он наигрался с Веснянкой, потом как обычно вымылся в душе, приготовил всё на завтра и успокоено лёг, ожидая пения. Сегодня дежурила надзирательская смена, дозволявшая песни.

Спели начатую женской спальней песню, и когда отдыхали, словно выжидая, кто начнёт, вдруг подал голос Булдырь.

— Рыжий, а ты что песен совсем не знаешь?

— Почему? — удивился Гаор. — Знаю.

— А чего тогда без слов поёшь?

Расслышать в мощном многоголосье один голос, разобрать, чей он, и определить, что поют без слов, просто ведя мелодию... надо уметь!

— Этих не знаю, — честно ответил Гаор, — я их раньше никогда не слышал.

— Ну, так ты теперь свою спой, а мы послушаем, — предложил с плохо скрытым ехидством Булдырь.

— Булдырь, отзынь от парня, — сказал Асил.

— А чего ж нет? — возразил Гаор.

И сам не зная почему запел не какую из фронтовых, а там хватало и "озорных", и "душевных", а ту старинную, что разучивал с ними ещё в училищном хоре смешной маленький хормейстер. Они её не любили: она требовала многоголосья, а орать в унисон маршевые было намного легче. Но может именно поэтому, что он привык уже к другому пению, Гаор и начал её, хотя был уверен, что забыл. Но слова сами собой всплывали в памяти, точно и уместно укладываясь на мелодию.

Вечерний звон, вечерний звон!

Как много дум наводит он.

О юных днях в краю родном,

где я любил, где отчий дом.

И как я, с ним навек простясь,

там слушал звон в последний раз!

Мерная и одновременно протяжная мелодия, и слова... чёрт, как же он раньше не понимал их, это... это же и о нём, да теперь это о нём. Гаор пел, не замечая, что уже несколько голосов ведут вместе с ним мелодию, без слов, создавая тот многоголосый фон, который не заглушает, а помогает словам, чего так и не мог тогда добиться от них хормейстер.

Уже не зреть мне светлых дней

весны обманчивой моей.

И скольких нет теперь в живых

тогда весёлых, молодых,

и крепок их могильный сон,

не слышен им вечерний звон...

Песню поддержали женщины, похоже, пели уже все, но ни одно слово не терялось.

Лежать и мне в земле сырой,

напев унылый надо мной

в долине ветер разнесёт,

другой певец по ней пройдёт,

и уж не я, а будет он

в раздумье петь вечерний звон!

Гаор дотянул последнюю ноту и замолчал. Наступила зыбкая неустойчивая тишина. И вдруг тяжёлые шаги надзирателя, лязг задвигаемых решёток, и... не дав команды отбоя, не приказав им заткнуться и больше не выть, надзиратель ушёл, хлопнув дверью надзирательской, и тут же погас свет.

Гаор сполз под одеяло: петь лёжа он так и не научился и пел полусидя, опираясь спиной на скомканную для мягкости подушку — и успокоенно закрыл глаза. И вдруг хриплые сдавленные звуки. Он даже не сразу понял, что это, а, поняв, почувствовал неодолимое желание спрятаться под одеяло и затихнуть. Это рыдал Ворон. В спальне прежняя тишина, И вдруг лёгкие скользящие, а не ступающие шаги и быстрый женский шёпот.

— Ну что ты, ну не надоть... ну миленький, не надоть так, не надрывай сердца...

Гаор накрылся с головой и зажмурился, боясь тоже заплакать. Что-то близко у него слёзы стали, раньше так не было. Мужчины не плачут, вот и давится Ворон, чтоб слабину его не поняли, а... нет, чёрт о ком же он писал, ведь... старинная, чёрт, как же его звали, они же пели её тогда, выходил объявляла в парадной форме и рявкал: "Сводный хор общевойскового..." — дальше шло перечисление наград и имён и, наконец: "Вечерний звон. Слова...", — чёрт, ну почему самого главного он не помнит.

Вроде Ворон успокоился, и Гаор осторожно откинул с головы одеяло и лёг поудобнее, стараясь не скрипнуть койкой.

— Хорошая песня, — раздумчиво сказал кто-то, — чего ж раньше не слышал?

Ему никто не ответил, и постепенно тишина сменилась обычным ночным шумом.

В будни петь не дозволялось, Но Гаора потом всю неделю просили наговорить слова, уж больно душевно, и в каком же это посёлке дело-то было? Песня-то точно про посёлок, где ещё погост, и чтоб храмина недалеко была, звон-то откуда, ну?

— Старинная, говоришь? — Волох задумчиво пыхнул дымом. — А никто не знат.

— Паря, ты-то откуда знашь?

— В училище пели, — спокойно ответил Гаор.

Они курили в умывалке, и ему было даже интересно, как дальше пойдёт разговор и до чего додумаются собеседники.

— А вот это ты врёшь! — торжествующе сказал Булдырь. — И завираешься!

— Это в чём? — с намеком на обиду ответил вопросом Гаор.

— А в том, что там одни голозадые, а они наших песен не знают! — победно припечатал Булдырь.

— Да-а, подловили тебя, паря, — согласились с Булдырём.

Гаор даже растерялся, не зная, что ответить, тем более, что вспомнить автора слов он так и не смог. Вертелось рядышком, а ни в какую.

— Это Крайнор написал, — тихо сказал куривший со всеми, но ставший после той ночи совсем молчаливым Ворон.

— Точно, — обрадовался Гаор, — вспомнил, Аург Крайнор слова, а музыка Стейранга.

И тут Булдырь ударил его в лицо. Удар был настолько силён и неожиданен, что Гаор хоть и устоял на ногах, но выронил только что прикуренную сигарету, которая, зашипев на мокром полу, тут же погасла.

— Сдурел?! — заорал Гаор, — я ж тебя...!

Остальные растерялись, а Булдырь, круто развернувшись, ударил Ворона, и тот, вскрикнув, упал.

— Врёшь! — кричал Булдырь, — всё врёшь! Наша песня! Чтоб голозадый такое... врёшь!

Завязалась нешуточная свалка. Одни помогали встать Ворону, который оказался под ногами дерущихся, другие растаскивали, разводили Рыжего и Булдыря, рвавшихся друг на друга, как скажи пайку не поделили. И только вмешательство Старшего и Асила прекратило драку. Асил держал широко разведёнными в стороны руками драчунов за волосы, пока Сташий отвешивал им по шеям, чтобы успокоились.

Гаор перестал дёргаться первым, а Булдырю пришлось врезать посерьёзнее.

— Ну, — тяжело перевёл дыхание Старший, — ты, Асил, их подержи ишшо. Из-за чего сцепились-то? А Ворону кто подвесил?

Что Ворона ударил Булдырь, и Рыжего он первый ударил, а тот, понятное дело, стал отмахиваться, это выяснилось сразу. А вот из-за чего? Все переглядывались, недоумённо пожимали плечами и разводили руками. А хрен его знает, чего ему привиделось, стояли, говорили, а он тут к Рыжему привязался, а Ворон за Рыжего, а он с кулаками...

— Та-ак, — Старший внимательно оглядел всех, — ладно, Асил, отпусти. Так, Рыжий, о чем говорили?

— О песне, — буркнул Гаор.

Как только Асил его отпустил, он поднял с пола свою размокшую растоптанную сигарету и убедился, что она пропала безвозвратно.

— Ну, — Старший даже руками развёл, — ну мужики, вы точно спятили. Всякое бывало, но чтоб из-за песни сцепились... По койкам тогда, отбой скоро.

Сигареты в пылу свалки у всех погасли, и, спрятав окурки, курильщики послушно разошлись. Ворон остался обмывать окровавленное лицо, задержался и Гаор, поэтому Булдыря быстренько вытолкали в спальню. А то и впрямь время позднее, надзиратель услышит, так мало никому не будет.

— Ну, — Ворон оторвался от раковины, — убедился? Что ещё нужно, чтобы ты понял?

— А что я должен понять? — ответил Гаор, так же умывавшийся в соседней раковине.

Кровь из носа ему не пустили, но пришлось по скуле, и если сейчас на захолодить, то нальётся синяк.

— Что они дикари, а ты человек.

— А при всех ты это повторишь? — не удержался и съехидничал Гаор.

— Нет, конечно, — грустно улыбнулся Ворон, — я все ещё хочу жить. Но...

— Да, а про Крейма я вспомнил, — перебил его Гаор.

— Ну, так и помни, как они ему отплатили. И он ушёл сам, и мог в любой момент вернуться, а ты...

— А я нет, — кивнул Гаор, — и всё равно, прав я, а не ты. И сколько осталось мне прожить, я проживу с ними.

Ворон невесело усмехнулся.

— У нас нет другого варианта, всё так. Раб не выбирает.

Из умывалки они вышли одновременно, но каждый сам по себе.

И уже засыпая, Гаор подумал, что почему-то остальные не захотели сказать Старшему, из-за чего началась драка. И что-то здесь ещё есть... но сон спутал мысли.

День за днём, от выплаты к выплате. Еда, работа, сон, заветная папка перед сном, курение в умывалке и на дворе в выходные...

— Чего Булдырь ко мне вяжется?

— Так на то он и Булдырь, — смеётся Плешак, — болячка значит.

Гаор смеётся и кивает. И впрямь некоторые прозвища как припечатывают. Иначе и не скажешь, а сказал — и всё понятно.

— Давай эти перекатим, чует моё сердце, дёрнут меня завтра.

— Ну, раз чует, то давай, — соглашается Плешак.

Гаор теперь предусмотрительно разбавлял вопросы о словах и обычаях вот такими житейскими соображениями, чтоб Плешака лишний раз ненароком не испугать. А то... мало ли что, залететь легко, а вот выпутаться потом, ой как трудно бывает. А "Вечерний звон" теперь пели тем же сложным вольным многоголосием, как и остальные, исконные, песни, но Гаор пел, как привык, ведя песню на свой голос, и вроде ему даже как-то послышался голос Ворона, а раньше тот в пении не участвовал. Крейм-Просетитель, ох нет, чует он, не сердцем даже, битой задницей, что и тут без спецвойск, а то и Тихой конторы не обошлось, хоть и назывались они тогда по-другому. И всё больше жалел, что не налегал на историю в училище, что не обо всём расспросил деда и отца Стига, что отказался тогда поехать с Кервином к его дяде-историку. Сейчас бы у него куда больше задел был. А то...

Но мысли сами по себе, а жизнь сама по себе. Ворон, конечно, прав: у раба выбора нет, но...

— Рыжий!

— Да, господин надзиратель.

— Живо в гараж!

— Да, господин надзиратель.

Вот чёрт, как накликал! Как раз они эти энергоблоки чёртовы перетаскивать стали, Плешаку одному с ними к шабашу не управиться, а утром и так свистопляска будет. И поздно уже. Чего им там приспичило?

Но ни спорить, ни возражать Гаор себе, разумеется, не позволил. Шкура дороже. Послали, значит, идёшь.

До гаража он бежал во всю прыть, боясь не так опоздать, как замёрзнуть. И влетев туда, увидел Сторрама, и с ходу его тело само проделало остановку в уставную стойку на уставном расстоянии, а глотка гаркнула. Хорошо, в последнее мгновение успел изменить формулу.

— Рыжий здесь, хозяин!

Сторрам позволил себе улыбнуться, а стоявший рядом с ним молодой мужчина в полевой форме без знаков различия засмеялся.

— Выучка на уровне рефлекса.

— Да, — кивнул Сторрам, — известная школа. Он займётся вашей машиной.

— Благодарю.

— Надеюсь на ответную услугу, — улыбнулся Сторрам.

— Разумеется. В любое время.

Сторрам посмотрел на Гаора, стоявшего всё это время в стойке с привычной миной тупого солдатского послушания.

— Займись этой машиной.

— Да, хозяин.

Гаор позволил телу обмякнуть и посмотрел на машину. Так, ещё одна "коробочка", тоже перекрашена в весёленький "штатский" цвет, но... Приказ получен, надо выполнять.

Он подошёл к шкафу, которым всегда пользовался, работая в гараже, достал и надел инструментальный пояс, взял необходимый набор и вернулся к машине. Открыл капот и углубился в работу.

Мужчина молча наблюдал за ним, не вмешиваясь, и Гаор уже даже забыл о его существовании. К тому же эта машина была в весьма худшем состоянии, чем хозяйская, ту-то он поддерживал на уровне, а этой, похоже, с фронта не занимались, только перекрасили, заменили шины и всё.

Венн Арм всё с большим интересом наблюдал за уверенной работой необычного раба. Надо же, не просто выправка, а ещё и выучка. Ну-ка, попробуем раскрутить, вдруг что интересное выкрутится.

— Какое училище?

Гаор вздрогнул и ответил.

— Общевойсковое, господин.

— С какого курса выперли?

— Я окончил полный курс, господин.

Венн присвистнул.

— И решил, лучше в рабы, чем на фронт?

Гаор предпочёл промолчать в ответ. Странно, но его не ударили. И не потребовали ответа. И он продолжал спокойно работать. Изначально машина была сделана очень добротно и с выдумкой. Ему стало по-настоящему интересно. А всё-таки, с чего Сторрам взялся регулировать чужие машины? Ведь это не платный гараж. И с какой стати такая услуга? По-родственному? Да нет, родственники по-другому разговаривают. Жареным пахнет. Как бы тебе самому не поджариться, журналюга — остановил он сам себя. Полгода назад, ты ещё мог себе это позволить, а сейчас... Скажи спасибо, что не бьют.