— Дорогая, — голос Сторрама звучал мягко, даже участливо, — уверяю тебя, что если это даже была та же самая рабыня, то это не имело для него никакого значения. У рабов преобладает физиология. Я знаю, как многие следят за своими рабами, ставя их физиологию под жёсткий контроль, и давно пришел к выводу, что это неразумно. Физиологию глупо запрещать, её надо использовать, в крайнем случае, сделать безвредной. Поэтому я даю рабыням контрацептивы. Это дешевле, чем держать лишний штат надзирателей или переделывать решётки на дверях. Я выдаю рабам сигареты и строго наказываю за курение в неположенном месте. Но зато не воруют в залах и не курят где попало.

— Они это ценят?

Сторрам пожал плечами.

— Бунт легче предотвратить, чем подавить. Во всяком случае, дешевле. Дорогая, уверяю тебя, им всё равно, с кем удовлетворять свои потребности. Иначе бы были драки, скандалы. Но за всё время, а я завёл эту систему уже давно, ты знаешь, не было ни одной драки из-за женщин.

— Но их, по-моему, поровну?

— Да, я стараюсь поддерживать баланс. Но естественное стремление любого мужчины сделать всех женщин своими, у них отсутствует. Насколько я знаю, самая долговечная пара просуществовала чуть больше месяца. Ревность — чувство высшего порядка.

— Ревнуют все, — возразила она. — Ты помнишь моих попугаев? Вспомни, что началось, когда я купила ещё одну самочку? А лошади... Как жеребец оберегает свой табун от других жеребцов.

— А мне, — Сторрам засмеялся, — мне приходилось холостить жеребцов, но не понадобилось кастрировать ни одного раба для поддержания порядка. Дорогая, не приписывай им того, чего у них нет. Не знаю почему, я не хочу вдаваться в подробности, но у них сильно ослаблены или вообще отсутствуют родовые, семейные чувства. Они достаточно сообразительны, многие просто умны, хитры... но бесчувственны. Скорее всего, этот раб сейчас, — Сторрам посмотрел на часы, — да сейчас у них обед, ну так после обеда он будет совокупляться, не красней, дорогая, я знаю, ты хочешь сказать по-другому, но это самое точное слово, так вот будет он с этой или с другой рабыней, или с несколькими, сразу или по очереди, это не больше чем физиология, и ни один из других рабов, не вмешается. Потому что будет тоже совокупляться или спать, или совершать другие физиологические действия.

Сторрам замолчал, и какое-то время они ехали молча.

— Совсем недавно он был свободным, — тихо сказала женщина.

— Да, и что меня удивляет, так это то, как легко он приспособился к жизни раба. Видимо, потому, что он полукровка. Но дорогая, на свободе, он был пехотным сержантом, а как они относятся к женщинам и интимным отношениям... пожалуй, я бы назвал тут рабов более нравственными, они, по крайней мере, не заявляют, что все женщины шлюхи, а молча пользуются тем, что удаётся урвать.

Женщина брезгливо поморщилась.

— Ты действительно так думаешь или дразнишь меня?

— И то, и другое, дорогая. Меня всегда восхищал в тебе твой ум, холодный, здравый, умение подчинять чувства разуму. И вдруг... что с тобой?

Она вздохнула.

— Не знаю. Ещё не знаю. Когда пойму, то скажу тебе первому. Он хороший шофёр?

— Дорогая, — Сторрам стал серьёзным, — если тебя потянуло на волосатую экзотику, а время от времени такое поветрие проносится по женским умам, я ничего не имею против. Возьми, сколько надо, и купи себе на торгах любого приглянувшегося. Но уверяю тебя, ты быстро разочаруешься. Как только ты выйдешь из спальни и оставишь его одного, он быстренько оприходует твою горничную или рабыню-уборщицу, причём с ней ему будет намного комфортнее, чем с тобой. Да, да, дорогая. Физиология безусловно важна, но тебе, моей умнице нужно большее. Не так ли? А этого... оставь его. Мне он нужен шофёром. Пока шофёром.

— А в будущем?

Сторрам одобрительно кивнул.

— Думаю, через несколько лет, это будет вполне приличный Старший. Нынешний к тому времени состарится, и мне не придётся ломать устоявшиеся связи и системы. Я недооценил его, отправив на склад, придётся купить туда другого, за полгода старый кладовщик подготовит себе смену, и я обновлю состав. А Рыжий... его надо пропустить через все службы.

Машина съехала с шоссе на боковую обсаженную старыми каштанами даже не дорогу, а аллею.

— Дорогая, ты сама отлично водишь, а шофёр-раб — это не столько роскошь, сколько проблемы.

Они проехали мимо загона, где по первой весенней траве бродили ухоженные лоснящиеся лошади, и другого, поменьше, с небольшой отарой тонкорунных овец и лежавшей на солнечном пригорке чёрно-белой овчаркой. Показался просторный усыпанный гравием подъездной двор, ослепительно белый, украшенный нежно зелёным плющом дом.

— Ты не останешься на обед?

— Нет, отец, — она улыбнулась, — у меня назначена встреча. Передай мой привет матери Наследника. И наилучшие пожелания.

— Обязательно. Она очень хорошо к тебе относится.

— Я знаю и ценю её отношение, отец. И спасибо за беседу.

— И тебе, — Сторрам улыбнулся. — Кто ещё оценит меня не как дельца, а как просветителя, — и комично вздохнул.

Они одновременно рассмеялись. Машина плавно остановилась точно напротив крыльца, Сторрам вышел и захлопнул дверцу, шутливо козырнул, хотя был в штатском. За лобовым стеклом качнулся в ответном приветствии леопардовый тюрбанчик, и машина уехала. Сторрам повернулся и, не спеша, стал подниматься по белым, отмытым до блеска ступеням к приветливо открывающейся перед ним двери.

Сигареты не шибко понравились. Большинство их сочло слишком слабыми.

— Трава травой.

— За что только голозадые такие деньжищи за них отваливают.

— Ага, я в зале видел. Цены-ы... обалдеть, не встать.

Гаор, понимая, что обидеть его никто не хочет, он сам давно привык к дешёвым "солдатским" сигаретам, на дембеле первое время удивлялся, за что такие деньги платят, только со временем научившись различать сорта дыма, а потому молча слушал, попыхивая сигаретой: он курил четвёртым и мог докуривать, как хотел.

— Ладноть вам, мужики, дарёному коню в зубы не смотрят.

— А это чего? — сразу спросил Гаор.

Ему со смехом перевели на дуггурский. На его счастье, как он хорошо понимал, его незнание большинство смешило, а то бы солоно пришлось. Чужаков нигде не любят. Как на фронте тогда издевались над непонятно как попавшим в строевую часть хилым очкастым парнишкой, а когда узнали, что дурак сам, добровольцем пошёл... Дурачок был не в его, в другом отделении, вмешиваться он не мог, а затюкать очкарика просто не успели: попали под бомбёжку на марше, многих не досчитались потом. Может, из-за того дурачка, что всем и всему верил — крикнули ему: "А ты стой!", — он и остался стоять живой мишенью вместо того, чтобы со всеми сигануть в кювет, вот и остался лежать на дороге в ожидании "трупняков" — похоронной команды, он и к Туалу тогда в первый раз в редакции отнёсся... не шуганул по-армейски. А потом уже понял, что когда Туал говорит, ему надо только слушать и запоминать, и благодарить за науку, когда Туал вместо Кервина, а бывало и такое, брался "крестить" его заметки. Кервин ему по дружбе кое-что и спускал, и не хотел "портить самобытность", а Туал был беспощаден. Да они все возились с ним. Кервин, Туал, Арпан, даже Моорна. А то ей, кроме него, спутников не было, да и художественные галереи, спектакли, концерты — Моорна о них, в основном, и писала — туда женщина могла и в одиночку ходить. Поздно понял, дурак, что это она его "приобщала к художественным ценностям", да ещё старалась, чтобы он не обиделся. Дураком был, таким, видно, и останется, всё до него как до жирафа из анекдота доходит.

Время уже обеденное, гасятся и растираются в пыль окурки, встают, отряхивая, оправляя комбезы. Гаор ещё раз оглядел пустую пачку.

— А то попробуй, — сказал Волох, — седни без обыска заходим.

— Ты, паря, только с глаз убери, — посоветовал ещё кто-то.

И увидев, как он ловко упрятал её под комбез, одобрительно хмыкнули.

— Умеешь.

В праздник да ещё днём запускали и впрямь без обыска, даже не пересчитывая, и Гаор в спальне сразу перепрятал пачку в тумбочку, под пайковую коробку. Была у него одна мыслишка, но... вот когда получится, тогда и получится, а пока комбез на крючок и в умывалку бегом, обед уже на столе. А солнце высоко, он его и после обеда прихватит, и надышится и... да нет, турника ему сегодня хватит.

О его походе за косынкой больше трещали за женским столом, а за мужским больше обсуждали, чего он за такое с Кисы получить должон. И дразнили Махотку, пока Старший не рыкнул.

— А ну угомонились, он же дурак, тоже полезет куда.

— Не полезу, — буркнул Махотка, обиженно глядя на Гаора, — я не такой. Мне это по хрену.

После обеда, когда Гаор со всеми одевался опять на выход, Старший подозвал его.

— Мотри, не глупи так. Ты не видел, а сволочь эта выцеливала тебя из пистоля.

— Так, — кивнул Гаор. — Понятно. А чего не выстрелил?

— Хозяин у него пистоль отобрал. А дважды не везёт.

— Спасибо, — улыбнулся Гаор, — я осторожно.

Старший вздохнул, почесал в затылке и... окликнул Асила.

— Ты наверх? Пригляди за этим... а то умеет вляпываться дурак. Двадцать пять уже у него есть. Того и гляди, ещё наработает.

— Пригляжу, — кивнул Асил, внимательно глядя на Гаора.

Гаор невольно поёжился.

Солнце уже клонилось, сильнее пахло землёй и странно приятной сыростью. Перед тем, как спускаться вниз, Гаор снова взглядом проследил свой путь к эмблеме и обратно и удивился: как это он не навернулся? Да, дуракам везет да по-дурацки. И Киса эта ему не нужна, не будет он с малолеткой связываться, и двадцать пять "горячих" сейчас получит. Но что же ему с этой сволочью спецурной делать? Тесно им на одной земле становится.

После ужина Гаор переоделся, оставив только штаны и рубашку на голое тело, и пошел к надзирательской. Дверь была полуоткрыта, и он просто встал перед ней, не зная, что ему делать: стучать или сразу заходить, или ещё как. Жалел, что не спросил у Старшего, но уходить и возвращаться не хотел: могут и прибавить.

Его довольно быстро заметили.

— Ага, явился, заходи.

Гаор осторожно переступил порог. До этого он бывал в надзирательской только на выдачах, а сейчас... столы стоят по-другому, вдоль дальней стены две койки, рядом на маленьком столике электрочайник, какая-то снедь в кульках, армейские кружки... всё это он быстро осмотрел исподлобья, опасаясь поднять глаза и схлопотать за "наглость".

-Ну и сколько тебе положено?

— Двадцать пять "горячих", господин надзиратель, — ответил Гаор, не поднимая глаз.

— А за что?

— За глупость, господин надзиратель.

Один из надзирателей засмеялся и отошёл куда-то ему за спину. Обернуться Гаор не посмел.

— Тогда всё правильно. Вас, дураков волосатых, только так и можно учить, до вас всё только через задницу доходит. Ну, давай, рубашку на голову, штаны спускай и становись.

Дубинкой ему указали на торец одного из столов. Гаор подошел к нему, как велено, задрал себе на голову рубашку, оголяя спину, расстегнул и спустил штаны, вернее, они сами упали к его ногам, встал "столиком", упираясь ладонями.

— Ну, — надзиратель даже поплевал себе на ладони, перехватывая дубинку. — Считать не надо, волосатик, не труди мозги, их у тебя всё равно нет, с этим я и сам справлюсь.

О чём это он? — удивлённо подумал Гаор, слушая гогот второго надзирателя и свист разрезаемого дубинкой воздуха.

Дубинка ложилась звучно, но неожиданно мягко, и больше приходилось по ягодицам, чем по спине. Счёт про себя Гаор всё-таки вел и, получив последний удар, по возможности, незаметно перевёл дыхание. Но выпрямился только после приказа.

— Чего ждёшь? Одевайся давай, а то выставил свою задницу.

Гаор осторожно выпрямился, подтянул и застегнул штаны, опустил рубашку. Ну, теперь отпустят или что своё, сверх хозяйского приказа придумают?

— Десантура или горные егеря? — спросил второй надзиратель.

Он, пока напарник бил Гаора, успел заварить чай и теперь сидел на койке с дымящейся кружкой в руках. Дубинка лежала рядом.

— Пехота, господин надзиратель, — ответил Гаор.

— А где так лазить навострился?

У Гаора невольно дрогнули в злой насмешке губы, но ответил он прежним равнодушно почтительным тоном.

— В Чёрном Ущелье, господин надзиратель.

Надзиратели переглянулись. Бивший Гаора подошёл к столику с чаем и наполнил ещё одну кружку, потом достал из заднего кармана плоскую фляжку, отвинтил колпачок и налил себе и второму, молча подставившего свою кружку. Запахло спиртным. Водку с чаем пьют — понял Гаор — так её меньше уходит, и запаха такого нет. Уйти ему пока не разрешили, а попросить разрешения он не рискнул. Своё он получил, а чужого ему не надо.

— Ну и стоило там корячиться, чтоб сюда попасть? — спросил вдруг один из надзирателей.

"Я ни туда, ни сюда не просился", — мысленно ответил ему Гаор, продолжая молчать. Надзиратели снова переглянулись, и бивший небрежно махнул ему.

— Ступай.

— Мы тоже там были, — сказал ему уже в спину второй.

Гаор не обернулся, выскакивая в коридор.

— Ну? — встретили его.

— Баранки гну, бубликом завиваю, — ответил Гаор уже усвоенным присловьем. — Сколько дали, столько и получил.

— Обошлось и ладноть, — кивнул Старший, — давайте, мужики, отбой скоро.

— Рыжий, — сунулась к нему Киса, — ты куды сейчас?

Гаор сверху вниз посмотрел на неё и усмехнулся. Вот дурёшка зелёноглазая на его голову.

— А чего после двадцати пяти "горячих" делают? Не знаешь?

Киса растерялась и не ответила, а Гаор, обойдя её, ушёл в мужскую спальню. Теперь в душ и спать. Только спать, ничего ему больше не надо. Ноют натруженные мышцы, слегка саднят следы ударов дубинки, хотя избили его, надо признать, "для близиру".

Он вымылся под душем, проверил и приготовил всё на завтра, сбросив грязное бельё в ящик, осмотрел рубашку и штаны — хорошо, кожу ему не порвали, кровью нигде не запачкано, но воротник сильно засалился, надо бы постирать, пуговицы сидят крепко, комбез у него в порядке, ботинки, чёрт, носки как быстро продираются, попросить, что ли, у Матуни портянки, многие, он видит, их в ботинки наворачивают, их и стирать легче...

— Рыжий, — окликнули его сзади.

— Чего? — ответил он, не оборачиваясь.

— Выдь на час, а то девка мается.

И засмеялись.

Гаор чертыхнулся: он-то голый уже, а тут... но всё-таки влез в штаны, накинул на плечи рубашку и пошёл к двери. Как он и думал, там была Киса, но не одна, а с... Матуней. Гаор сразу проглотил уже заготовленное ругательство и вышел к ним в коридор. Отошли в простенок между дверями спален.

— Ты её на Новый год катал? — сразу спросила Матуня.

Гаор вздохнул.

— Под руку подвернулась, Матуня.