— Рыжий, айда на двор. Там и покурим.
— Айда, — обрадовался он, быстро одеваясь.
На выход, он заметил, надевали комбинезон уже поверх одежды, а сверху ещё куртки и шапки. Он оделся как все и в общей, весело гомонящей толпе пошёл к выходу. Без построения и пересчёта, мимо закрытой уже надзирательской, по лестнице в верхний холл, дверь на двор открыта, и у двери на стуле охранник с автоматом, но выход свободный. Рабы молча, но беспрепятственно проходят мимо охранника, и... чёрное небо и ослепительно белый свет, заливающий бетонный двор.
— Рыжий, из света не выходи, — предупредили Гаора.
Он кивнул, показывая, что слышит, но продолжал стоять неподвижно, запрокинув голову и подставив лицо то ли мокрому снегу, то ли замерзающему дождю. Поганая ноябрьская слякоть, когда сверху снег с водой, снизу вода с землёй, что на плацу, что на фронте — нет хуже времени, а он дышит сейчас этой слякотью и надышаться не может.
— Рыжий, очнись, — толкнул его в плечо Полоша.
— Да, — ответил Гаор.
Он перевёл дыхание и огляделся уже по-новому.
На мокром бетоне толпились, бегали и толкались люди в куртках поверх комбинезонов, и он даже не сразу узнавал их. Похоже... похоже на перемену в училище, вдруг понял он. Когда их выпускали с занятий, они тоже вот так носились, даже если до этого были в спортзале или в тренажёрном, даже после строевой подготовки, когда, казалось бы, только лечь и лежать, а они, сдав в цейхгауз учебные винтовки, начинали носиться по коридорам и лестницам, а, если выпускали, то и по саду. И капралы — сержанты-воспитатели — не мешали им. Называлось это "пар сбросить". Так что он на перемене. Всё ясно и понятно.
На границе светового круга, достаточно, правда, просторного, у бетонного парапета, присев на корточки, чтобы ветер не задувал огня, курило несколько мужчин. Гаор подошёл к ним и, так же присев, расстегнул куртку и полез за сигаретами. Чтобы не намокли, прямо там под курткой и комбинезоном достал из пачки одну сигарету и зажигалку. Умело пряча от ветра огонёк, закурил и жадно вдохнул горький, обжигающий нёбо и горло дым.
— Что, Рыжий, дорвался? — засмеялся Зайча.
Гаор с улыбкой кивнул.
— Сколь, гришь, не курил?
— Три недели, — наконец выдохнул дым Гаор. — Когда приехали за мной, как раз я одну докурил, а вторую не начал. И всё.
Немного выждав, он уже расчётливо сделал вторую затяжку.
— Три недели, гришь, — Полоша покрутил головой, — я б столько не вытерпел.
— И что бы сделал? — с интересом спросил Гаор.
Интересно, в самом деле, какие здесь порядки. На фронте сигаретами делились, считать и отдавать потом, как долг, между своими было не принято.
— Попросил бы, — пожал плечами Полоша, — дали б затянуться. А ты гордый. Будто брезгуешь.
Гаор негромко засмеялся.
— Я просто порядков не знаю, а нарываться не хочу.
— Паря, — спросил его ещё кто-то, — а ты чо, прямо с фронта и сюда попал?
— Да вы что? — удивился Гаор. — Война два года как кончилась.
— А нам это по хрену, — сказал спросивший.
И Гаор был вынужден признать: в самом деле, идёт там где-то война или кончилась — здесь уже неважно.
— Ну, так чо, ты где ж был, раз уж не на фронте?
— Работал, — пожал плечами Гаор. — Ветеранская пенсия маленькая, на неё не проживёшь.
Он не знал, насколько поняли его слушатели, знают ли они, что это такое — ветеранская пенсия, но слушали его явно сочувственно, и он продолжил.
— Вагоны грузил, машину водил, да за любую подработку брался.
О газете Гаор твердо решил до последнего не говорить. Седой — другое дело, тот понял, а здесь — точно слишком много объяснять придётся, и ненароком дойдёт до надзирателей, тоже неизвестно как обернётся. Вот растрепал он о фронте и получил сразу. Но фронт указан в его карте, а газета нет, этого и надо держаться. Но спрашивали его о другом, вернее, вели к другому.
— А этот, что метелил тебя, он тоже... ветеран?
Гаор понял, но ответил спокойно и будто небрежно.
— Палач он везде палач.
— Тебя в надзиратели звали? — спросили его уже впрямую.
— Нет, — так же прямо ответил Гаор.
— А позвали бы?
— Не пошёл бы.
— Чего так? Ты ж...
— Кто я? — перебил настырного Гаор, не дав ему произнести то, на что, как легко догадаться, придётся отвечать ударом.
Остальные негромко засмеялись.
— Что Булдырь?
— Получил?
— Не, ща получит!
— Ну, давай. Кишка тонка Рыжего поддеть?
Булдырь курил быстрыми затяжками, глядя в упор на Гаора и явно решая, вести дело на драку или нет. Гаор спокойно ждал, надеясь, что ему дадут докурить. Он чувствовал, что отношение к нему изменилось и если он врежет приставале, то того не поддержат.
— Эй, хватит сидеть вам, куряки, — подбежала к ним маленькая, чуть больше Матуни женщина, — айда в горелки.
— Каки горелки осенью?! — возмутился Полоша, но загасил окурок и, бережно спрятав его в карман, встал, — вот я тебя, чтоб не путала!
Женщина, взвизгнув, метнулась от него, Полоша сделал вид, что не успел ухватить её за куртку, рванул следом, и они сразу затерялись в толпе. Остальные засмеялись.
— А чо, айда, мужики.
— Успеем и насидеться, и належаться.
— И то, бабёнкам вон и поиграть не с кем, молодняк один!
Что такое горелки, Гаор не знал, но о смысле происходящего догадался легко. Перемена — она перемена и есть. Где ещё и поиграть, и побегать? Но у него ещё на две хорошие затяжки хватит, и он остался сидеть, когда остальные уже ушли. Перед ним крутилась весёлая и вроде совсем уж беззаботная толпа, в которой только по росту, да ещё голосу можно было отличить мужчину от женщины. Гаор уже давно заметил, что одеты все здесь одинаково: штаны, рубашки, комбезы, ботинки, у женщин только волосы длиннее, и они их по-всякому закручивают на макушке, оставляя лоб и шею открытыми. Но почему так? То ли принято так, то ли хозяин женщинам отдельной одежды не даёт, он не знал, а спросить — не знал у кого, и не обидит ли этим вопросом.
Неподалёку от него остановились две, судя по росту, девчонки, как и все, в куртках с капюшонами поверх комбинезонов и, глядя на него в упор, звонко полупрокричали-полупропели.
— Рыжий, рыжий, конопатый, убил дедушку лопатой!
Гаор не понял ни слова и даже не был уверен, что сказанное относится к нему, и потому продолжал сидеть, приступив к последней, чтоб уж до конца, затяжке.
Девчонки переглянулись и повторили. С тем же результатом. Девчонки снова переглянулись.
— А ты чего за нами не гонишься? — спросила одна.
— А должен? — ответил вопросом Гаор, медленно, с сожалением, выпуская дым.
— Мы тебя дразним, дразним, а ты ни с места.
Гаор оглядел докуренный до губ остаток сигареты, убедился, что ничего уже из него не выжмет, и погасил, сдавив пальцами и растерев в пыль, которую уронил, вставая, себе под ноги.
— А когда поймаю, что делать? — на всякий случай уточнил он.
— А ты поймай! — радостно заорали девчонки, бросаясь от него в разные стороны.
Гаор рассмеялся им вслед и вошёл в толпу, игравшую в неизвестные ему игры, шутившую и ругающуюся непонятными словами, беззлобно отпихивающую его с дороги, как старшекурсники в "диком футболе" отпихивали путающихся под ногами "мальков". Да, он пока чужой здесь, не знает, не понимает, но... у него ещё всё впереди. Пока категорию не потерял.
Каждый день похож на другой и всё равно на особицу. Потихоньку укладывались в памяти слова, имена, лица, правила и порядки.
Здесь тоже пели, в выходной дозволялось. Выяснилось с одеждой. Да, как он и думал, просто хозяину так удобнее, чтоб все одинаково ходили, тогда только размеры подобрать и всё.
Зуда больше не приставал к нему и вообще стал таким тихим, что Гаор вообще не замечал его. Вот только Тукман... Гаор старался держаться от него подальше, но мальчишка вечно попадался ему на глаза, то и дело оказывался в опасной близости, и у Гаора всё чаще чесались кулаки врезать этому дураку уже всерьёз.
В один из вечеров, после ужина Гаор уже привычно размялся, отжался — довёл все-таки до пятидесяти — и прикидывал, выдержит ли его вес верхняя перекладина, скреплявшая под потолком стояки коек, уж очень хотелось поподтягиваться — он и в училище любил турник больше других снарядов. Рубашку и штаны Гаор на разминку снимал, оставаясь в нижнем белье — эту неделю он носил армейский комплект, такой привычный и даже приятный, Матуня ему совсем новый и целый подобрала. Внимания на него уже никто особого не обращал, как и в камере тогда привыкли же к его отжиманиям, а тут ещё волшебная, как он убедился, формула: "Матуха велела", — избавляла от любых вопросов. Словом, всё хорошо, и на тебе! Опять Тукман рядом. Вылупился и смотрит. И так лезет, того и гляди, опять руки распустит, а он в одном белье. Гаор выругался в голос с досады и пошёл одеваться. Тукман, похоже, обиделся, на что Гаору было глубоко плевать, а временами и хотелось довести дело до драки, но что бывает за драку, ему сказали. Если узнают надзиратели, то двадцать пять "горячих" точно обеспечено, а не узнают, так Старший сам тебе накостыляет за милую душу. За надзирательские хоть пожаловаться другим можно, а Старший влепит, жаловаться некому. Сам виноват! Потому Гаор и решил просто уйти. Сегодняшнюю норму он уже выкурил, но можно просто постоять с остальными курильщиками, а заодно, может, и выяснить, куда ещё бегают курить: в умывалке не все курят, куда-то же уходят. И тут его окликнул Старший.
— Рыжий, пошли.
— Иду, — сразу ответил Гаор, заправляя рубашку в штаны.
Ни куда, ни зачем он не спросил по неистребимой армейской привычке к подчинению.
Вслед за Старшим он прошёл по коридору... к Матуне? Совсем интересно! Может, чем-то помочь надо? Он уже как-то разбирал для Матуни рваные и мятые коробочки, читая надписи. Но в кладовке Матуни их ждали. Мать, остальные матери, Мастак, степенный немолодой Юрила и пользовавшийся общим уважением, как уже заметил Гаор, светловолосый в желтизну и с необычно светлыми голубыми глазами Асил, по комплекции не уступавший памятному по камере Слону.
Все стояли в глубине кладовки, и как только он и Старший вошли, Матуня ловко задвинула самодельный засов.
Гаор насторожился.
— Проходи, — мягко подтолкнул его в спину Старший.
На суд похоже — подумал Гаор. Но судить его не за что, если и нарушил он что, то по незнанию. До сих пор к его промахам относились снисходительно, называя, правда, иногда тёмным. А больше всего это молчаливое собрание походило именно на свой, тихий и безжалостный, как он хорошо знал, суд. Сам в таких участвовал, когда на фронте решались вопросы, которые офицеры знать не должны. И случалось приговорённый таким судом исчезал. Неприятно потянуло холодом по спине.
— Такое дело, — начал Старший, как только они встали в общий круг. — Рыжий-то, похоже, и не знает всего, на Тукмана сердце за то держит.
Так это из-за Тукмана? За то, что он тогда ему нос разбил? Да на хрена, там уж и зажило всё, это его так отделали, что до сих пор синяки не сходят. Гаор начал злиться и нарушил главное правило таких судов: пока не спросили, помалкивай.
— Он меня лапать полез, я же и виноват?!
Мать покачала головой.
— Придурочный он, роста только большого, а ума как у малого.
— Я его не трогаю, — возразил Гаор, — пусть не лезет только. Что он как приклеился ко мне.
— Он ко всем так, — вздохнула Матуха, — ласки просит.
— Ты что, не помнишь? — спросил Мастак, — отметелили тебя когда, только свет погасили, всё и разъяснилось.
— Как били, помню, — буркнул Гаор, — а потом мне только больно было.
— Ну, так знай, — заговорил Асил. — Зуда это виноват. Наплёл Тукману, что ты гладкий со всех сторон и нету у тебя ничего, а, дескать, не веришь, пощупай, как заснёт. Тот с дурости своей и полез. Ему ж что скажи, то и сделает.
Гаор прикусил губу. События той ночи теперь выстраивались совсем по-другому.
— Так что на Тукмана ты зла не держи, — заговорил Юрила. — Его пошлют, он и пойдёт, куда послали.
Все негромко и не очень весело рассмеялись. Улыбнулся невольно и Гаор.
— А вот с Зудой что делать? — спросил Старший, глядя на Гаора.
Гаор молча пожал плечами.
— Он под смерть тебя подставил, — сказала Маанька, — тебе теперь его жизнь решать.
— А тоже ведь не со зла, — задумчиво сказала Мамушка, командовавшая, как уже знал Гаор, всеми женщинами по работе.
— Ну, так и убить не хотел, — сказала Матуня, — и выжил Рыжий не по его старанию.
— Вот и бултыхается он теперь как дерьмо в проруби, не тонет, не всплывает, — с досадой сказал Юрила, — пообещал ты ему Старший, что он за Рыжего жизнью ответит, по делу обещал, чего уж там. Так ведь жив Рыжий, надо и Зуде жизнь дать.
— Или уж убить, чтоб зазря не маялся, — усмехнулся Асил. — Решай, Рыжий, вас одной верёвочкой повязали.
Пока говорили, неспешно, как и положено, на суде, Гаор успел обдумать, и после слов Асила честно ответил.
— Я обычаев не знаю, как вы скажете, так и сделаю.
Слова его матерям понравились, Мать даже улыбнулась ему.
— Так что, звать Зуду? — спросил Старший.
— Нет, — сказала Мать. — То при всех было, и это пусть так же. Согласен, Рыжий, простить Зуду? Что не со зла так получилось?
Гаор пожал плечами. Они молча ждали его ответа.
— Ничего нет дороже жизни, — наконец тихо сказал Гаор. — Я ему смерти не хочу.
— Так и будет, — веско сказала Мать.
Кивнули и остальные.
Гаор перевёл дыхание. Не промахнулся! И в самом деле, дежурь в ту ночь другой надзиратель, не эта сволочь, обошлось бы куда меньшим. Зуда ж не подгадывал именно под того, а ходить и ждать смерти — тоже... то ещё удовольствие. Пробовали, знаем. Нет, пусть Зуда живёт, а если полезет, он сам ему и врежет. Теперь ему уже можно. Но вот почему на суде получилось, что матери главные? Он чувствовал, что неспроста это, что с женщинами тут по-особому. Но это потом.
Они уже вошли в спальню, готовившуюся ко сну.
— Зуда, — не повышая голоса, но так, что его сразу все услышали, позвал Старший.
Зуда уже лёг, но тут же выскочил из-под одеяла и, как был, нагишом, подбежал к Старшему. Немедленно притихли остальные, окружив их тесным кольцом.
— Так, браты, — строго и даже торжественно, заговорил Старший, — сами знаете, как оно было. С Тукмана спроса нет, обиженный он, такого не судят. Подставил Рыжего Зуда, крепко подставил.
Все дружно закивали. Зуда, бледный и съёжившийся, дрожал мелкой дрожью, не смея поднять глаза на Гаора, стоявшего рядом со Старшим.
— Рыжий жив, в том заслуги Зуды нет. Это матери, да натура у парня крепкая. А чтоб дале у нас все ладом было, надо, чтоб Рыжий при всех Зуду простил. Что не будет мстить ему.
Толпа одобрительно загудела. Гаора и Зуду мягкими толчками поставили друг против друга.
— Проси прощения, Зуда.
По лицу Зуды текли слезы.
— Прости меня Рыжий, — всхлипнул он, — то глупость моя, не со зла я, не хотел я тебе такого.
