Дверь открыта, выход свободный, на дворе лёгкий мороз и тонкий слой свежевыпавшего снега, который не надо убирать, так что... Гуляем, браты и сестрёнки!
Мимо надзирательской, по лестнице и через верхний холл проходили с опаской: от перепившихся надзирателей всего ждать можно, да и трезвые они не лучше, но, оказавшись на дворе, на свету, даже солнце показалось, забыли обо всем!
И как все, одурев, опьянев от солнечного морозного простора, бегал и орал, задираясь и отругиваясь, Гаор. Такого счастья он не испытывал никогда. И нет светового круга, чёткой границы, иди куда хочешь. Конечно, не такой он дурак, чтобы соваться к ограде, под пули внешней охраны, или на фасадный двор, где возвышалась видимая даже здесь нарядная ёлка, да и на хрен ему ёлка, на ней ни подарков, ни чего ещё ему не приготовлено, а вот сумасшедший бег по лестнице за девчонками, сорвавшими у него шапку с головы — это другое дело! Они попробовали, когда он их запер на верхней площадке, перекидываться его шапкой, но Гаор, вспомнив волейбольную площадку в училище, перехватил её первым же броском, и теперь уже девчонки с визгом бросились от него вниз по лестнице. Гаор рассмеялся им вслед, сел на стальную трубу ограждения и, оттолкнувшись ногой, заскользил вниз, обогнал и встал перед ними. А когда они попытались обежать его с двух сторон, он, раскинув руки, поймал сразу обеих.
— Рыжий, пусти!
— Рыженький, не надоть!
— А чего не надо? — смеялся Гаор, притискивая их к себе, — попались, так попались!
— А чего на выкуп возьмёшь? — сообразила Аюшка.
— По два поцелуя с каждой!
— А не жирно будет?!
— А у меня рот большой! Целуйте, а то ща вниз перекину!
Аюшка с Вячкой ещё немного побарахтались и повизжали в его руках, потом сдались и поцеловали его с двух сторон в обе щёки, и он их отпустил.
Девчонки с визгом убежали вниз, а Гаор, всё ещё смеясь, спустился уже спокойным шагом, доставая на ходу сигареты. Но сидеть и курить не хотелось, и он сунул пачку обратно.
— Рыжий, стыкнемся? — позвали его.
— А это чего? — поинтересовался Гаор, входя в круг из парней и мужчин.
Оказалось, это выйти в центр круга и, держа руки за спиной, постараться плечом вытолкнуть противника. В училище Гаор занимался и боксом, и борьбой, и рукопашкой, дрался и по правилам, и без правил, это было что-то новенькое, и он с удовольствием постыкался, выбив почти всех своих противников, но, оказавшись против Асила, вылетел с первого же толчка и, поскользнувшись, упал. С необидным гоготом его подняли и поставили на ноги. Булдырь бы, может, и съязвил, но его самого Гаор вытолкнул, а против Асила и впятером не устоять. Недаром Асил!
Ага, и это имя что-то значит — сообразил Гаор. Что у всех рабов клички и имена не различаются, он давно догадался, ещё когда получил в камере своё прозвище, но на незнакомые слова думал, что это просто переврано какое-то слово, а оказывается... ну да, и Дубравка, и ещё... И увидев пристроившегося с сигаретой в безветренном уголке Плешака, подошёл к нему и присел рядом на корточки, достал сигареты.
— Силён ты, паря, — пыхнул дымом Плешак, — в силу войдёшь, всех кидать будешь. На Асила не потянуть тебе, кость тонковата, а так силён.
Гаор счёл момент подходящим.
— А что это? Асил?
— А! Богатырь значит. Мы-то, волохи, говорим велеты, грят, были, тоже, ходили, земля под ними прогибалась. А он, значитца, из криушан, там асилы.
Гаор по возможности незаметно перевёл дыхание. Он получил гораздо больше, чем рассчитывал. Впервые прозвучало странное, но явно название племени. Даже два. Криушане и волохи. А асилы и велеты — богатыри. Но это он обдумает позже, лёжа на койке, над белым листом бумаги. А сейчас...
— Стенку тута не заведёшь, — рассуждал тем временем Плешак, — не дадут. На кулачках тоже... могут прицепиться, не любят они вишь, драк, а кака драка, коль на людях и по правилам. А в посёлке я когда был, и на стенку ходил, и сам на сам бился.
Стенка, сам на сам... варианты кулачного боя? Тоже интересно. И тоже туда же. А сейчас... сейчас вон опять к его шапке подбираются, думают, он не видит. Гаор подпустил девчонок вплотную, делая вид, что занят исключительно куревом. Плешак, тоже всё поняв и сообразив, не мешал ему, благодушно попыхивая сигаретой и тоже не глядя на девчонок. В последний момент Гаор пригнулся и перекатом отлетел в сторону, подшибив девчонок так, что они упали на Плешака.
— А чтоб вас, лягвы пучеглазые! — радостно заорал Плешак, — Вот я вас!
— Ой, дяденька, мы не на тебя! — завизжали девчонки, — нас Рыжий подставил!
— Чего?! — громогласно возмутился вскочивший на ноги Гаор. У него даже сигарета не погасла.
Девчонки воробьями прыснули в стороны, на ходу крича и визжа про рыжего-конопатого.
— Иди, паря, — Плешак даже закашлялся от смеха, — иди, играйся, твоё время сейчас.
Но Гаор и без его советов понимал, что упускать ни доли, ни мгновения этого морозного солнечного дня нельзя. Когда он ещё теперь солнце увидит? Только если опять в поездке, а будет ли она... А вот если...
Он смерил взглядом лестницу, по которой гонялся за Аюшкой и Вячкой, растёр пальцами окурок и легко побежал к лестнице. Если получится... а почему и нет. Перила обледенели в самый раз, наклон крутой, но удержаться не проблема.
Катание на перилах было любимым развлечением в училище. Это запрещалось, пойманные на этом попадали в карцер, но никаких особых помех, вроде перильных шишек или шаров, как он видел в университете, куда его отец однажды отправил за Братцем, никогда не ставили. И с шиком прокатиться по всему коробу, все шесть этажей, лихо отталкиваясь на поворотах ногой, эффектно спрыгивая в конце и с ходу впечатываясь в пол по стойке "смирно", считалось молодечеством и для старших курсантов. Случалось, такой полёт заканчивался стойкой перед сержантом, а значит, и карцером, но что за курсант, коли карцера не нюхал, к "губе" не готовился? А опасность, вполне реальная, не удержать крена, свалиться в лестничный короб и разбиться насмерть, только прибавляла азарта.
Поднявшись наверх, Гаор попробовал на всякий случай крепость перил и немного потёрся о них бедром, проверяя, как будет скользить комбез.
— Рыжий, ты чего? — спросили его шёпотом.
Гаор огляделся и увидел забившуюся в щель под маленьким пандусом-въездом в дверь Кису.
— А ты чего здесь? — ответил он вопросом.
— Мы в прятки играем. А ты?
У Гаора озорно заблестели глаза.
— Хочешь, прокачу?
— Это как? — Киса ещё шире распахнула свои и без того большие глаза, невиданного никогда Гаором ярко-зелёного цвета.
— Вылезай и иди сюда.
Помедлив с мгновение, Киса вылезла из укрытия и подошла к нему.
— Чур-чура, Кису вижу! — заорали снизу.
Но Кисе уже было не до этого. Творилось неслыханное и невиданное, каки-таки прятки тута?! Ну их к лягвам в болото.
Гаор сел на перила спиной наружу — всё-таки не катался давно, особо не пошикуешь — и протянул к Кисе руки.
— Иди ко мне.
И когда она подошла, посадил её впереди себя, и, обхватив, прижал к себе.
— Хочешь визжать визжи, только не дёргайся, — предупредил он.
Киса доверчиво прижалась к нему.
— Ну, поехали! — Гаор резко оттолкнулся каблуком, и их понесло вниз.
Он был выше Кисы, и её голова не мешала ему следить за дорогой и вовремя отталкиваться на поворотах. Бьющий в лицо ветер и упоительное чувство полёта... Против его ожиданий, Киса не визжала, вернее, она чуть-чуть взвизгнула в самом начале, а потом только молча прижималась к нему, задыхаясь от режущего лицо ветра, созданного их полётом.
На дворе наступила тишина. Задрав головы, люди молча следили как две, маленькие снизу, фигурки в куртках поверх оранжевых комбинезонов стремительно катятся вниз, то исчезая за поворотом, и тогда все затаивали дыхание, то появляясь, и вздох облегчения пробегал по толпе. Из будочки у ворот вышли охранники и также молча смотрели на скользившие по обвивавшей главный складской корпус лестнице оранжево-тёмные черточки.
— Десантура? — задумчиво спросил один из охранников.
Второй пожал плечами.
— Отчаюга.
— Ну, чтоб в рабы угодить...
— Да уж, не скромняга.
— На чём спёкся, интересно.
У ворот стоял блестящий лимузин, и сидевшая за рулём молодая женщина в шубке и тюрбане из леопардового меха тоже молча смотрела и не беспокоила охрану сигналом, чтобы ей открыли.
Гаор все-таки немного не рассчитал: лестница была гораздо длиннее училищной, да ещё на морозе, а комбез хоть и поверх брюк, но холоднее училищной зимней формы, ноги застыли, и вместо эффектного соскока в стойку Гаор просто спрыгнул в конце на землю, еле сам удержавшись на ногах и удержав Кису. И с удивлением увидел, что все стоят и молча смотрят на них.
Он что, нарушил что? Но тут Киса наконец-то завизжала и, подпрыгнув, прямо села на него, обхватив руками за плечи, а ногами за талию, и стала целовать его взасос и орать что-то невразумительное. Их окружили, его били по плечам и спине, отдирали от него Кису и дёргали во все стороны. Пробился Старший и с ходу влепил ему раза по шее.
— А если б навернулся?! — сердито, но, улыбаясь, сказал Старший.
— Так не навернулся же, — ответил Гаор, избавившись, наконец, от висевшей на нём Кисы и вытирая рукавом обслюнявленное лицо.
— Рыжий, Рыженький, — дёргали его за рукава и полы, — ну прокати, а? Ну, Рыженький.
— Да пошли вы, — отбивался Гаор, — я вам что... сами катайтесь.
— Я им покатаюсь! — рыкнул уже всерьёз Старший. — Я им такие салазки загну, что не встанут.
Грянул дружный хохот. Смеялся и Гаор, до конца так и не поняв, над кем и чем он смеётся.
Кто-то из парней попробовал сесть на перила, но тут же упал, и Старший рассердился уже не на шутку.
— А чтоб тебя, Рыжий, перебаламутил всех и лыбишься!
— А что мне, плакать? — пробурчал, отходя, Гаор.
С одной стороны, он получил от Старшего вполне справедливо, но за свою глупость, а за чужую он не в ответе. И ещё одно слово не забыть: салазки и загнуть салазки. Ладно, потом...
А сейчас ему что горелки, что ловитки, что ручеёк, что... ещё что. Лишь бы от души, без оглядки.
Самые верные часы — собственный живот — показывали обеденное время. И толпа начала редеть, потихоньку втягиваясь в открытые двери рабского корпуса.
Гаор достал сигареты и закурил. После обеда опять можно будет гулять, но солнца уже не будет. Вон оно, красное и круглое, уже низко как, не то что голову поднимать не надо, он уже выше солнца смотреть может.
Гаор стоял у двери, привычно запрятав сигарету в кулак, так что ни огонька, ни дыма не увидишь, и курил, глядя, не отрываясь, на солнце. Лицо его стало угрюмо тоскливым. Прошагивавшегося вдоль парапета охранника — проспались и вылезли сволочи — он не замечал. Но и тот даже не смотрел на него.
— Рыжий, — тихо сказали у него за спиной.
Гаор вздрогнул и обернулся. Мать. Без комбеза и куртки, в одной рубашке и брюках, каштановые волосы закручены на макушке, открывая высокий лоб с синим кружком в центре, тёмно-синие глаза смотрят сразу и строго, и ласково.
— Иди есть, Рыжий. Сегодня обед хороший, праздничный.
Гаор молча раздавил в пальцах и уронил себе под ноги окурок, не заметив ожога, а там ещё на полторы затяжки было, не меньше, и шагнул к ней. Мать молча обняла его, прижав его голову к своему плечу, и чувствуя, как задрожали у неё под руками в беззвучном плаче его плечи.
— Ничего, — шептала она, — ничего, сынок, живой ты, вот и больно тебе, и это тебя от боли так шарахает, сам ещё не знаешь, куда понесёт тебя, ничего, всё будет у тебя, Рыжий, ты молодой ещё, и здоровый, и сильный, и знаешь много, будешь долго жить, пронесёт тебя Мать-Вода мимо бед, по нраву ты ей пришелся... отмолила тебя матерь твоя...
Гаор не понимал и не хотел сейчас ничего понимать.
Наконец, он справился с собой, поднял голову и постарался улыбнуться через висевшие на ресницах слёзы.
— Прости, Мать, заморозил я тебя, да? Сейчас, снегом лицо протру только.
Кивнув, Мать отпустила его. По-прежнему не замечая охранника, Гаор подошёл к парапету, сгрёб пригоршню снега, протёр лицо и обернулся уже весёлый, по-настоящему весёлый.
— Иду, Мать.
Внизу шум и беготня перед обедом, смех, шутки, беззлобная ругань и стычки не всерьёз. Гаор быстро разделся и прежде, чем повесить комбез, осмотрел швы и присвистнул. Да, придется шить, а то задница засверкает.
-Что, Рыжий, — съязвил кто-то — докатался, что штаны протёр.
Грохнул хохот, и Гаор опять смеялся вместе со всеми, стараясь удержать в памяти блаженное чувство полёта над пустотой. Ну и ни хрена, посидит после ужина с иголкой, зато хорошо было!
Праздничный обед, необыкновенно вкусный и сытный, и опять гулянье, и там... видно будет, чем заняться.
Нет, если весь год такой, то он согласен!
После Нового года Гаора стали чаще дёргать со склада, то на расчистку снега, то в гараж осмотреть и заново отрегулировать "коробочку", правда, в поездки не посылали, то помочь на другом складе, на внешней погрузке, несколько раз возил товары в зал, то ещё что...
— Шило у них в заднице, что ли ча, — ворчал потихоньку Плешак, — совсем работать не дают.
Гаор чувствовал себя виноватым перед Плешаком, ведь когда его дёргают, Плешаку опять одному ворочать, но и не сам же он просится или отлынивает, его дело подневольное: куда хозяин пошлёт, туда и иди... вперёд и не оглядываясь.
И ещё был у него с Плешаком инцидент. Правда, обошлось, но Плешак целую неделю смотрел на него... ну если как не на врага, то с подозрением. А всего-то и было, что вскоре после Нового года, когда его никуда не дёрнули, они, как обычно, "играли в слова", и Гаор спросил.
— Плешак, а вот криушане, волохи, а ещё какие есть?
И у него на глазах Плешак побелел, как, скажи, он ранил его, и вся кровь вытекла.
— Плешак, — даже испугался Гаор, — что с тобой?
— Ты... — наконец выговорил непослушными, дрожащими губами Плешак, — ты... откуда... ты что... это ж...
— Что "это"?
Гаор ничего не понимал. Наконец, Плешак отдышался и начал его ругать. Да так, как он за всю свою жизнь ещё не слышал. Гаор терпеливо переждал ругань, чувствуя, что это не так со зла, как от страха и растерянности. Похоже, он затронул нечто, действительно...
— Ты жить хочешь? — закончил Плешак неожиданным вопросом.
— Хочу, — согласился с очевидным Гаор.
— Тады молчи об этом, вмёртвую молчи. И кто тебе только вякнул про это?!
"Ты и вякнул", — хотел сказать Гаор, но предусмотрительно промолчал. А то у Плешака и разрыв сердца может быть. Но... кое-какие мысли у него и раньше появлялись, и кажется, он в своих предположениях оказался прав не на сто, а на двести процентов.
— Нельзя про это, — успокоившись, Плешак заговорил непривычно тихо и серьёзно. — Всем смерть тогда. И кто сказал, и кто слышал. И не просто смерть, а... не могу я, Рыжий, страшно это. Если услышит кто, да дойдёт, ты ж не на себя там иль меня, или ещё кого, ты на посёлки смерть наведёшь. Всем тогда зачистка, помнишь, сам рассказывал. А никого не останется, тады что? Нас и так-то мало осталось, а тогда... молчи, Рыжий, клятву брать с тебя нельзя, не на чем здесь, да и что вам клятвы, вы ж...
