— Не видите. Мои коллеги носят красные повязки на предплечье. И всегда на левом, — Колесников замолчал, поняв, что сказал не то, что нужно.
— О, вот и одна из досадных мелочей. Спасибо, капитан. Думаю, объяснять, как я угадал звание не нужно… Подумать только, повязка… СССР так и не поменяло их на нашивки. Забавно, но обидно. Я обязан ответить вам тем же за правду. Одного из разведчиков мы вычислили по одной из ваших особенностей. После выпитого крепленого напитка, он делал так, — разведчик поднес запястье к носу.
«Занюхать выпитое, а потом только закусить. Черт, а ведь большинство советских мужчин делает именно так».
— Курите? — спросил Колесников, доставая сигареты.
— Только из запечатанной пачки, — последовал ответ.
— Засранцы подмешивают наркоту в цыбарки. У нас не принято, а вот у них… Предложи выпить, — снова прозвучало в наушнике.
— Может, выпьете? — озвучил предложение Колесников.
— Да. Чай. Прошло достаточно времени, чтобы я смог бесстрашно сделать один глоток. Как и вы, — разведчик чуть пригубил.
Колесников не знал, что ему делать. Что говорить можно, что нельзя, какие вопросы задавать. Его учили тому, как правильно вести себя, находясь на месте «Джона». А вот допрашивать — нет.
— Значит, разведчик, — вытерев губы, утвердительно заметил «Джон». — СССР наивно пытается завербовать меня, прислав того, кого учили именно этому. Не выбивать правду, а пытаться убедить меня, что доносить на родную страну не так уж плохо. Что предложите мне, капитан? Может, кредиты? Или попытаетесь стать моим другом? Или будете угрожать тем, что расстреляете семью?
— Вы тянете время, — сказал Колесников, вновь возвращаясь на место.
— Я предупреждал, что буду заниматься именно этим, — отозвался разведчик.
— А вы понимаете, что вас ждет до расстрела? Слышали про пытки КГБ? Вы тянете время сейчас, но потом дознаватели будут оттягивать момент вашей смерти всеми силами. Почему бы вам не упростить остаток жизни себе и не помочь нам? Альянс настолько убедительно вам доказал, что СССР — самое худшее, что может быть на Земле? Или отрабатываете деньги, которые уже не сможете потратить?
— Вы предпочли угрозы. Банально. Я так и думал. Возможно, я покажусь вам идеалистом, но я действительно верю, что СССР куда более опасный враг, чем остальные расы. Целью номер один по-прежнему остается Кремль. Вряд ли это изменится даже через несколько поколений. Война с турианцами, в которой СССР остался созерцателем, лишний раз убедила правительство в том, что они и так знали.
«Цель номер один — Кремль». Колесникова всегда веселило заблуждение западников, что генсек непременно сидит на башне со звездой. Причем, на самой звезде. Больше же негде. СССР — это Кремль, Красная площадь и Учкудук всего с тремя колодцами. Больше выкопать нельзя — и так места мало. Они так думают? Ну и пусть. А вот отправить большинство своих деятелей на «Арктур» — это действительно глупость. Ну прилетели ракеты к «цели номер один» — к почти пустому Кремлю в пятницу вечером. И что? Отреставрируют, отремонтируют, заново отстроят, если нужно. А вот если Советский Флот обидится за памятник «древней старины», то от «Арктура» ничего не останется. Главы даже эвакуироваться не успеют, а значит, оставят своих детей без правительственной родительской опеки. Все у Альянса через жопу за виски.
— Вот как, — прищурился Колесников. — Мальчишки решили поиграть в войнушку и наполучали синяков. В этом взрослые виноваты? И в чем же конкретно? В том, что не приняли участия в забаве? Или в том, что не побежали мстить обидчикам? Враг Альянса не становится врагом СССР и в договоре это ясно тремя языками написано. Так в чем же обида? Это дает право лично вам вторгаться на территорию, въезд на которую запрещен?
— Все глобальнее, чем придуманная обида. Наши государства равны лишь потому, что работаем мы с вами. Уравниваем прогресс обоих стран. Не дипломаты, состязающиеся в красноречии, а именно мы — разведчики. Как только у одной из держав появится хоть малейшее превосходство, война неминуема. Как бы крепко не сжимали в приветствии руки наши главы, а ненависть заложена на уровне корневой системы. Обратите внимание на чертежи, которые у меня изъяли. Я не успел разобраться, но скорее всего — это проект таза на колесах, а не обещанный агентом линейный крейсер. Вы думаете, ваша разведка всегда получает верные данные? Нет. На этом и строится равенство. Пока мы по полученным проектам изобретаем заново колесо, полагая, что ваяем машину времени, вы создаете вентилятор, а считаете, что это — двигатель, способный развить сверхсветовую скорость без посредника-ретранслятора. Правительства тратят средства и получают то, что получают. А именно отсутствие всякого преимущества.
— Прописная истина, — не услышав ничего интересного, постановил Колесников.
— СССР любит именно такие истины, поэтому я и говорю с вами шаблонами. Как у вас принято, — отозвался «Джон».
— Выходи, — услышал в наушник Колесников.
— Спасибо за разговор, — сказал он. — Жаль, что вы не пытаетесь помочь. Это могло бы отсрочить ваш приговор. А может и изменить.
— Не буду прощаться, так как похоже скоро снова увидимся. При такой работе рассчитывать на приход старости неумно. Особенно, в СССР.
Колесников молча проглотил издевку и вышел из кабинета. Уже позже он узнал, что более грубый допрос результатов никаких не дал. Обученный мужчина даже под действием препаратов говорил не то, что от него хотели. И скончался только от передозировки какой-то дряни, не дожив до расстрела.
* * *
Колесников тряхнул головой, прогоняя сон. Сколько прошло времени с того допроса, который и допросом-то не назовешь. Десять? Или чуть больше? Он давно и думать забыл о том разведчике, который пытался предсказать ему скорую встречу. Временной промежуток их разделял очень даже солидный по человеческим меркам, хотя, как говорил тот странный ученый: «все относительно». Для общего галактического летоисчисления это ерунда, мелочь, доля секунды, если пытаться перевести на человеческое понимание времени. Доля секунды — незначительный интервал. И сама его жизнь такая же незначительная и бессмысленная, со всеми его сомнениями, раздумываниями, неудачами и победами. Ну кто вспомнит через несколько сотен лет о том, что был во вселенный полковник Колесников? Что он всегда старался быть лучше, чем он был и пытался поступать правильней, чем требовалось. Да никто. И это навевало на мысль о бессмысленности его жизни. И для чего она вообще нужна, если срок ее столь незначителен?
Сигнал связи заставил встать с места и принять вызов. Разумеется, это был Михайлович, который хотел первый узнать о его решении. Он сегодня должен был дать ответ генсеку. Как быстро пролетели эти три дня…
— Физиономия у тебя кислая, — удовлетворенно заметил Михайлович. — Значит, моя посылка с лимонами до тебя дошла, и ты откушал. Набирайся витаминов, но старайся, чтобы вокруг талии они обильно не сосредотачивались. Ненавижу жирных руководителей. Чего грустный? Еще не генсек, а уже ответственность на лицевые мышцы давит?
— Да переосмысление у меня и переоценка ценностей. Со всяким бывает. Ну, кроме тебя, наверное. Вот ты думал, что оставишь после себя?
— А зачем думать, я и так знаю, что оставлю. Мой колоссальный опыт. Передам только детям исключительно из вредности, — отозвался Михайлович.
— Но у тебя нет детей. Да и не будет уже, наверное.
— Ты прав. Наверное, не будет. Ну что ж, тогда внукам все расскажу.
Колесников рассмеялся. Настроение улучшилось.
— Я уже решил отказаться. Расстреляют, так расстреляют. Невелика потеря для мира. А прятать страх за новой должностью — это не по-мужски даже.
— Какой же ты дурашка, Колесников, — взялся за голову Михайлович. — Смиренный стал, как, прости партия, святой папаша. Не хочешь рук марать о политическую грязь? Какой аккуратист! Ты, долбанный КГБшник, еще и боишься запачкаться. Что, лучше людей пытать? Или бегать по чужой территории и бояться, что тебя за кокушки — хвать? Или все-таки лучше действовать согласно своим убеждениям и нести в «темное царство» ЦК «луч света» твоих знаний и опыта? Отвечай мне. Струсил? Боишься, что глупость во всеуслышание скажешь? Не переживай — уже все что можно наговорили. Или это детское «не хочу кашу, хочу конфет»? Боюсь огорчить, но на поводу у такого ребенка идут только родители-дегенераты. Наша держава не такой родитель. Или, — Михайлович отдал честь, — Или туда, — закатил он глаза.
— Ну тебя, — отмахнулся Колесников. — Раз такой убежденный — вот и ступай на высокую должность. А других толкать не надо, иначе я подумаю, что ты просто хочешь снискать милости у генсека, который по совместительству твой друг.
— Что сейчас сказал? Мне послышалось? У Михайловича друг — генсек — это даже не звучит. А вот генеральный секретарь Колесников имеет честь стирать подштанники адмиралу Михайловичу — в этом что-то есть. Это я тебе нужен, а не ты мне.
— Ладно, «нужный», мне надо генсеку сообщить о решении. Бывай. Встретимся в аду? — постарался улыбнуться Колесников.
— Подожди меня у ворот, — кивнул Михайлович.
Колесников ухмыльнулся.
— Знаете, мое решение стало причиной глобального недовольства, — сразу заговорил генсек. — Никогда не чувствовал себя такой важной птицей. Даже на мгновение задумался о правильности своего решения.
— И что потом? — заинтересовался Колесников.
— А потом уснул в машине, — ответил генсек. — Знаешь, как неприятно ехать, когда в колонне сопровождающих аэрокаров есть катафалк? А они меня обманывают, что это «скорая» так замаскирована. Ха, не удивлюсь, если под кремлевской стеной уже ямка готова. Не хочу, понимаешь, сдохнуть на работе. Хочу в окружении внуков, на крайний случай и врачей.
— Понимаю. Очень понимаю.
— А не должен понимать, — нахмурился генсек. — Ты еще молодой и зеленый горошек.
— Увы. Молодость ушла к другому. Я принял решение. Возможно, оно вас огорчит и разочарует, но я отказываюсь. Не готов и никогда к этому не подготовлюсь. Не хочу насиловать державу своим узкодумием и плоскомыслием.
Заметив недовольство глазах генсека, Колесников добавил:
— Готов выполнить любое другое задание партии.
* * *
Призрак вышагивал по кабинету, измеряя его шагами. Его организация работала настолько слаженно, что следить за каждой мелочью не было нужды. Но и заняться было нечем, кроме как ходить и раздумывать. Можно было пригласить одну из красоток, которая бы скрасила ему вечер своим присутствием, но не было настроения. А без настроения Харпер не брался даже за мелочи: знал, что ничего хорошего не выйдет. Ему был важен азарт, охота, постоянные раздумья. А раз нет этого, значит и цели нет. Получается трата драгоценного времени, а он не мог распоряжаться им столь расточительно.
Колесников… Он изучил все, что было о нем доступно и даже расспросил Петровского. Но тот особо не старался вставить недостающие детали в общую картину. Было ли это солидарностью? Или дружбой, ради сохранения которой он молчал? Или он лишь выполнял очередное задание КГБ, внедрившись к нему в организацию? Призрак не доверял ему, пытался следить за его работой, связями, разговорами. Ничего не выдавало в нем убежденного коммуниста, каким он должен был быть. И пусть он разочаровался в государстве, но ведь любовь к отчизне и понимание правильности ее идеологии советские граждане получали, наверное, с молоком матери. Петровский никогда не говорил плохо о стране, не ругал конкретное лицо, не угодившее ему. Он просто ушел. Сказал, что он разочаровался и все. А в чем конкретно? Ответа не было. Он не пытался донести, что коммунизм — единственно верная политическая идеология, но ругал Альянс. Значит, он все-таки не столь сильно утратил связь с родиной, если не может говорить о ней плохо. Каковы же его настоящие цели? На этот вопрос Призрак ответа не знал, но видел полезность в действиях Петровского. Полезность… Вот он и нахватался от своего нового друга слов. Полезность. Это понятие — шаблон СССР. Не Альянса, все еще говорившего о важности личности каждого. Помнится, Петровский сказал, что западное «я» — это эгоизм, как и любая лживая забота об индивидуальности. Нет никакого «Я» — оно не нужно. Есть только «мы» на политической арене. Призрак тогда пытался спорить, но аргументов не хватило. Можно ли переспорить человека, дающего на каждый нестандартный вопрос стандартный ответ? Шаблонный, ГОСТовский, одобренный партией? Может и можно, но сложно. И у Призрака не вышло. Зато он несколько минут считал себя уязвленным. Что ж, хоть какое-то разнообразие в жизни. И несомненный опыт.
Закурив, он подошел к иллюминатору. Любоваться холодной звездой входило у него в привычку. А, учитывая, что больше в его кабинете любоваться нечем, то и вариантов других не оставалось, как только полюбить смотреть на гигантскую сферу. Смотреть и думать. Думать и смотреть. И время от времени выслушивать доклады о деятельности Шепарда. Выражаясь языком Петровского, «он геморройный персонаж». В этом Призрак был полностью согласен. Никакой уверенности в нем не было. Вроде герой, но такой негеройский. Слишком правильный там, где нужно быть испорченным. И слишком недальновиден, где нужно смотреть в корень и копать до сути. Долго и упорно. Как и он сам когда-то.
— Можно? — спросил Петровский.
— Знаешь, меня всегда восхищала это чисто советская привычка: спросить разрешение войти, находясь уже в кабинете, — улыбнулся Призрак. — Можно и даже нужно.
Глава 5
— Я начинаю верить в судьбу, Шепард, — признался Колесников идущему рядом капитану. — Разве не она, чертовка, так вовремя сводит нас вместе. Правда, вовремя для меня.
— Не жалко. Хотя, меня посетила мысль напечатать билет и продать вам по заоблачной цене, но потом я вспомнил, что при коммунизме денег нет, а значит, советский посол беден, как церковная мышь, и решил побыть благородным.
— Вот совсем несмешно получилось, — чуть подтолкнул плечом наглого капитана Колесников. — Если бы я не был так озабочен сохранением многих тайн, то рассказал бы вам про партийные запасы. Смолчу, чтобы Альянс в вашем лице не комплексовал.
— Надеюсь, партия не будет их скрывать, когда понадобятся ресурсы для ведения войны? — обеспокоенно спросил Шепард.
— Не знаю, что там партия собирается делать. Сейчас нового генсека только выбрали. Он осматривается, вникает в дела. Мне так вовремя отпуск дал, так как ему не до дипломатических работ. Голову забивать не хочет, и я его понимаю, — Колесников действительно его понимал. А еще в тайне был счастлив, что избранником оказался председатель КГБ. Даже если он вспомнит о Колесникове, то после чистки, которую устроит всему аппарату.
— А правда, что вы могли баллотироваться? — полюбопытствовал Шепард.
— У нас нет такого слова. Есть слово «избираться». Мог, но с радостью этот шанс упустил. Спасибо Тали, которая вовремя вправила мне мозги и опустила на землю из фантазий.
