Когда на Земле стало тесно

Прошло три месяца и из-за океана пришло подписанное английской королевой письмо, в котором королева соглашалась с условиями Святого престола, но просила подождать с переходом в католичество до окончания войны с Францией, так как это могло стать поводом для протестантских фанатиков восстать против Короны. Вместе с письмом пришла копия парламентского билля, коим протестанты и католики уравнивались в правах.

Вечерело. Тьма сгущалась над семью холмами, помнившими времена легендарного Ромула, равно пряча от человеческого глаза и роскошные палаццо аристократов и жалкие лачуги бедняков и Palazzo Apostolico — резиденцию римского Папы. Зайдя в кабинет Климент XI уселся за потемневший от времени письменный стол, помнивший времена авиньонской ссылки Пап и пододвинул поближе лампу, источавшую вместе с светом едва уловимый запах керосина. Горящий от возбуждения взгляд еще раз пробежался по строкам подготовленной секретарем буллы. Вроде все верно. Скрюченные от артроза пальцы подняли ручку, привычно посетовал про себя, опять мастерградское изделие, богопротивные еретики буквально наводнили Европу своей продукцией. Куда не кинешь взгляд — везде их ручки, светильники мебель и одежда! Впрочем удобство их продукции он не мог отрицать. Пристальный взгляд остановился на пляшущем огоньке внутри стеклянной колбы, светильника. С тревожным чувством он подписывал буллу, но возвращение Англии в лоно Церкви — великая вещь, к тому же она косвенно била по союзникам Франции-ортодоксам, препятствовавшим усилиям Святого престола объединить христианский мир под своей властью. Существование мощной православной империи на востоке Европы недопустимо. И так уже утрачены бывшие восточные земли Речи Посполитой а верные сыны римско-католической церкви — польские и литовские дворяне подвергаются гонениям и тысячами высылаются в Европу. 'Fais ce que dois, advienne, que pourra' (Делай что должен и будь что будет!) вспомнилась чеканная фраза древнеримского императора Марка Аврелия. Папа вздохнул.

Внизу искусно написанного текста появилась замысловатая роспись а рядом оттиск печати. На следующий день булла была оглашена.

Подписано в Римме, в год воплощения Господня 1707, в шестой день до мартовских календ (24 февраля); в 8-й год нашего понтификата', епископ, слуга слуг Божьих'...

Зима 1707 года в русской Прибалтике выдалась теплой. Все вокруг пропитала всепроникающая влага, словно сама природа плакала. Сырой ветер гнал густой, белый туман с моря; совсем рядом шумел невидимый Петроград, звуки большого города — отрады души императора, смешивались с вечным шумом накатывающихся на песчаный берег волн и воем ветра в поредевших ельниках вокруг города.

Император Петр, уже не наивный юноша — тридцать пять минуло, собственными руками, правда с помощью Мастерграда, создавший на востоке Европы православную империю, спускался по мокрым ступеням кирпичной лестницы. Сквозь узенькие окна под потолком едва проникал утренний свет, позволяя разглядеть круглое, как у кота и, слегка обрюзгшее, настороженное лицо, жесткую полоску усов, тело, длинное, худое как оглобля, на плечах расстегнутая куртка мастерградского фасона. Затем двинулся по полутемным, пропахшим мышами, сыростью и людскими страданиями переходам. Впереди, семеня и с фонарем в руке шел служащий возглавляемого неизменным князем Ромодановским Министерство безопасности. Одет в опрятное форменное платье, из кармана на груди торчит дорогая мастерградская ручка, сразу видно, деньги у него имеются. Встречные служащие отступали к стенке и безмолвно кланялись. У железной двери усатые солдаты внутренней стражи с винтовками в руках узнали императора, вытянулись во фрунт. Петр с силой толкнул дверь и, нагнувшись, зашел, на миг заслонив выход широкой спиной, в пыточную. Остановился, настороженно оглядываясь.

Под потемневшими кирпичными сводами на дыбе висел человек: вывернутые в лопатках и связанные руки подтянуты к перекладине. Наголо бритая голова, лицо в свете висевших по углам комнатушки фонарей зеленоватое, искажено страданием. Пахло кровью, человеческой мочой и тошнотворным запахом сгоревшей человеческой плоти. Обнаженное и грязное тело с выпирающими ребрами покрыто пятнами копоти, на спине свежие кровяные полосы — следы от ударов плетью. Пленнику только-что дали двадцать ударов кнутом. Внизу стоят двое зверовидных мужиков в кожаных передниках — палачи: один с иссиню-бледным лицом с ослепительно-красными губами, второй бородатый, помоложе. В углу перед очагом колченогий стол с фонарем и пачкой бумаг, за ним угрюмый человек в засаленном мундире, зябко кутающийся в полушубок— дознаватель. На огне багрово светились щипцы, ножи при одном взгляде на них непривычному человеку может стать худо.

Дознаватель встал, наклонил коротко стриженную голову, император прошел мимо склонившихся палачей к узнику, некоторое время со все возрастающим гневом смотрел в бледное лицо с черными кругами вокруг глаз.

— Что говорит? — не оборачиваясь бросил дознавателю.

— Упрямится, не хочет отвечать, только ругается по-польски и на латинском. Даже имя свое не говорит, но ничего, у нас даже немые говорят! — хриплым голосом ответил начальник заплечных дел мастеров.

Император повернулся, ожег дознавателя пламенем в глазах, тот незаметно поежился, опуская глаза, уж больно страшно побагровевшее от гнева лицо Петра. Господи, пронеси!

— Образованный, неужто шведская королева осмелилась на богопротивное дело, чумных крыс подбрасывать в города?

— Вряд ли, прятался вор у ксендзов литовских а они первейшие враги шведской короны.

— Тогда кто? Кто враг мой смертный?

Крупный пот выступил на высоком лбу императора, сухенькая ладонь дознавателя нашарила платок на столе, провела, протирая, по лицу.

— По моему разумению, — осторожно произнес дознаватель, — или королева английская или иезуиты. Любят они дела тайные.

Петр повернулся, рука схватила за подбородок узника, заставляя того смотреть в перекосившиеся от ярости глаза императора. Он старался сдерживать себя, да и мастерградские лекарства для успокоения нервов в этом помогали. Любимая жена— Мария, не одобрит, если даст волю гневу.

— Говори, вор, кто приказал чумных крыс подбрасывать? Иезуита или английские собаки? Признавайся!

Бледные губы беззвучно зашевелились, на шее надулись жилы. Узник вздрогнул, во взгляде появилась обреченность. Петр придвинулся поближе но ничего не услышал.

— Вор! Ты знаешь, вор, что в Елгаве уже люди гибнут от чумы? — рука с силой оттолкнул закачавшегося на веревках пленника, — Стул мне! — бешено закричал Петр, изо всех сил пытаясь успокоиться.

Когда император расположился за столом, внимательно наблюдавший за узником дознаватель перегнулся к уху Петра, шепнул, указывая глазами на узника.

— Молитву шепчет по-латински, ей богу молитву шепчет!

— Кнута ему!

— Пять! — приказал служивый.

Заплечных дел мастер, тот что постарше, вытащил из-за пояса кнут, расправил его по земле, неторопливо примерился.

На губах узника появилась кровавая пена, на грязный пол изо рта выпал ярко-алый кусок плоти.

— Снять его, быстро! — вскочив со стула яростно заорал дознаватель.

Когда палачи сняли узника с дыбы, на бледных губах гуляла победная улыбка а еще через несколько минут, так и не сказав ни кто он, ни кто его послал, узник скончался от кровопотери.

Так началось огромное и страшное дело об заражении северо-западных городов империи чумными крысами, потрясшее вновь присоединенные земли и изрядно проредившее потенциальных противников Петра, прежде всего католическое и протестантское духовенство.

Чума — ужас средневековья посетила северо-запад русского государства а расстояние от Елагвы до любезной сердцу русского императора северной Пальмиры — Петрограда было меньше одного дневного перехода конницы. Медлить Петр не стал. В тот же день, одновременно с просьбой о помощи в Мастерград, два полка: драгунский и гвардейский измайловский отправились по рижской дороге в Елагву. Император повелел изолировать источник заразы.

Круглый диск луны отражался в воде тихой и неспешной как народ населявший эти земли реки Лиелупе, когда передовой дозор кавалеристов, проскакал через бурые полосы остатков жнивья к домишкам окраин. За сотню метров до рва городских бастионов они спешились и натянули поперек дороги канат. По императорскому указу солдаты никого не пропускали из очага чумы и никого не впускали в город.

Ближе к утру подтянулись боевые возы и паровые автомобили — паромобили измайловского полка, при свете фонарей и факелов усатые ветераны соскакивали на скованную ночными заморозками землю, строились. В чистом поле за пол километра от города закипела работа. Звонко стучали топоры плотников, шум, гам, отчаянное ржание коней смешивались бодрящим матерком сержантов. Утром пораженные горожане проснулись от громких голосов, проникавших даже через стены. Усиленные громкоговорителями голоса повторяли императорский указ: '...а в город Елагву никому не входить и никому не выходить под страхом казни немедленной. А жителям сидеть по домам и никуда не выходить, дабы заразу не распространять...' Голоса не шутили, на рижской дороге белели палатки солдатского стана а на всех дорогах ведущих из города, даже самых маленьких, стояли заставы — несколько солдат во главе с сержантами. Между ними — щетинились металлическими остриями два ряда колючей проволоки, в ней мастерградец без труда мог опознать 'егозу'. Ни конному, ни пешему не перебраться через нее иначе, как не перекусив проволоку или с помощью настила. С внешней стороны охраняемого периметра неторопливо и часто дефилировали парные патрули драгун.

Город замер в испуге и недоумении, на узеньких средневековых улицах никого, лишь вороны и вездесущие чайки вольно летали в нахмуренном небе. Ближе к обеду несколько слишком смелых и непонятливых попытались выскользнуть из города и только пролетевшая над головой пуля, заставила их вернуться назад. С наступлением ночи попытки выскользнуть за пределы карантина продолжились, но оказались все так же безуспешными, фонари и лунное небо давали караульным достаточно света чтобы контролировать окрестности города.

Прошли еще сутки и в хмуром зимнем небе появился вытянутый мешок — дирижабль. Приблизился к полевому лагерю, под дружные крики ожидавших внизу людей, на земле полетели канаты. Дружно навалились, еще через несколько минут дирижабль прочно заякорили, началась разгрузка. На землю потек поток грузов: костюмов биологической защиты, оборудование полевого госпиталя, ящиков с медикаментами от стрептоцида до недавно полученных антибиотиков, последними спустились пассажиры: врачи и санитары. Блеклое прибалтийское зимнее солнце едва перевалило за полдень когда, миновав ворота, на безлюдные городские улицы въехали три грузовых паромобиля со свеженарисованными красными крестами на кабинах. Внешним видом машины напоминали британские Foden C Type Steam wagon 1926 года из истории попаданцев, только ведущих колес обе пары и гораздо совершеннее кабина. Паромобили уже несколько лет собирали на заводе в Москве, сначала полностью из доставленных из Мастерграда запчастей и агрегатов, но к зиме 1707 года, большая часть деталей, кроме паровых машин, резиновых колес и некоторых других сложных агрегатов, производилась на месте. Большая часть продукции потом шла на оснащение армии и строительство железной дороги на Киев и дальше к Азову, поэтому железные 'кони' были для большинства еще в диковинку.

Колеса загремели по булыжникам мостовой, мимо пролетали одно и даже двухэтажные здания — лицом на улицу с длинными окнами с мелкими стеклами, за которыми скорее угадывались, чем виделись лица горожан: немцев и русских. Машины останавливались у каждого, даже самого захудалого дома. Люди в белоснежных костюмах биологической защиты и масками на лицах выгружали пакеты с продуктами и ведра с водой, заносили их в дома. Побыв там некоторое время и проверив состояние здоровья жителей, отправлялись дальше. В полевой госпиталь санитары возвращались уже при свете фар, объехав все дома. День за днем они отважно въезжали в Елагву, неся жителям города продовольствие и воду и вывозя из него мечущихся от жара, полуобморочных больных. Прошел месяц когда начальник госпиталя приказал отправить радиограмму: 'Очаг чумы в Елагве ликвидирован, предлагаю свернуть карантинные мероприятия'. Несмотря на все усилия врачей и невиданные в семнадцатом веке лекарства, черная смерть собрала обильную жатву: сто пятьдесят пять мужчин, женщин и детей, в том числе мастерградский врач, совсем еще юная женщина из тех приютских, кто своим умом и стремлением к знаниям сумели получить гражданство. Маленькая ошибка — неправильно снятый защитный костюм, стоил девушке жизни.

* * *

Зимой 1707 г. в Мастерграде помимо проблем, связанных с попытками создать рукотворную эпидемию чумы во Франции и на новых, северо-восточных землях России хватало и других непростых задач. Прошло почти четыре года, как руководство Мастерграда получило сведения, что их южноуральский город не единственный попаданец в семнадцатый век. Одновременно с ним в прошлое перенесся значительный кусок США — резервация Навахо. Тогда по решению временного Военного совета — неформального, но от этого не менее могущественного учреждения, на котором решались стратегические вопросы развития города, Мастерград решил ограничиться наблюдением за навахо: агентурной разведкой и радиоразведкой. Их государство располагалось по другую сторону необъятного Атлантического океана и уровень технического развития индейцев был гораздо ниже — примерно конец девятнадцатого века и только по отдельным направлениям начало двадцатого. События последнего года: продажа навахо оружия и передача некоторых технологий военного назначения вроде бы поверженным англичанам, убедила руководство города в том, что они ошиблись, полагая, что в ближайшее время Мастерград не столкнется с навахо. В Владивосток полетела телеграмма с приказом — весной — летом провести детальную разведку тихоокеанского побережья Америки и выслать экспедиции на все крупные острова, включая Австралию. Одновременно решили попытаться связаться с навахо, ведь плохой мир, гораздо лучше доброй ссоры...