Когда на Земле стало тесно

— Вычисляю, — отрапортовал тот, — но где-то двести двадцать километров до Города Свободы.

Шум лопастей смешивался с рокотом двигателей, но почти не проникал в кабину управления дирижабля. Внизу огромное стадо бизонов приближалось к блестящей в утренних лучах синей линии безымянной реки. Командир откинулся в кресле, примерно через час он возьмет управление на себя а пока можно и полюбоваться видом проплывающей за иллюминаторами девственной земли.

— Михайлыч, кофе будешь? — второй пилот отпустил штурвал и нащупав в захвате внизу металлический термос, протянул его командиру. Тот благодарно кивнул. Открыл пробку. В нос ударил аромат крепкого кофе. Развернувшись к стене открыл дверцу и достал свой стакан — большой на поллитра, как любил. Налил и глотнул обжигающе горячего и черного как деготь кофе из арабики, изрядно взбодривший сонный разум. Несмотря на войну с османами, кофейные зерна контрабандно поставляли в обмен на мастерградские товары из арабских стран. Итак, через два часа они будут над столицей навахо. С самого начала он был против экспедиции, считая ее авантюрой. Во-первых объект находится слишком глубоко в глубине территории противника и в случае форс-мажора, от которого никто не застрахован, помочь будет некому. Во-вторых отсутствовали не только сведения о технических характеристиках воздушных кораблей навахо, не было известно даже есть ли они у навахо, но приказ есть приказ. В армии не принято их обсуждать. Командир начал вспоминать те немногие сведения, которые разведка смогла собрать о городе. Судя по ним, он достаточно компактный, много одноэтажных деревянных зданий. Значит целесообразно сбросить ОДАБ (объемно-детонирующая авиабомба) в центре города. А для пригородов пригодятся больше пятнадцать тонн зажигательных и осколочно-фугасных бомб.

Второй пилот откинулся в кресле. В тесном пространстве кабины управления послышалась старая, еще времен второй мировой войны песня.

Мы летим, ковыляя во мгле,

Мы ползем на последнем крыле.

Бак пробит, хвост горит и машина летит

На честном слове и на одном крыле...

Командир отхлебнул еще глоток кофе и недовольно поморщился. Летчики народ суеверный а тут еще задание, которое многоопытный Михайлыч считал изрядной авантюрой.

— Сереж, — произнес негромко, — прекращай тут каркать.

— Да что такое? Нормальная песня!

— Бак пробит, хвост горит, — передразнил командир, — вот отбомбимся и уйдем с объекта пой что хочешь, а сейчас не надо. Плохая примета поминать аварию, — последние слова он произнес с нажимом.

— Есть, — слегка обиженным тоном произнес правак и отвернулся к фонарю (прозрачная часть кабины).

С удовольствием допив кофе, командир спрятал кружку на место. Сверкнул стеклами вытащенный на свет двадцатикратный бинокль, Михайлыч поднес его к глазам. Десяток минут в кабине царило молчание потом в дрожащем поле бинокля на горизонте что-то мелькнуло, какие-то точки, скользящие вдоль земли. Он подстроил бинокль и нервно вздохнул. С юга, не далее чем в десятке километров, появилось множество крылатых силуэтов. Мощные линзы приблизили и сузили пейзаж, в котором чужеродным для неба элементом возникла большая, машин в двадцать, группа самолетов: бипланы с двумя двигателями, установленными по бокам от короткой гондолы на стойках между крыльями. Командир несколько мгновений напряженно рассматривал, потом опустил бинокль.

— У нас гости...самолеты навахо.

— Черт... — слегка напряженно рассмеялся второй пилот, — действительно накаркал, вот и не верь после этого в приметы.

— Обожди... — сквозь зубы ответил капитан, крепко стискивая пальцами бинокль, — поднимаемся на максимальную высоту, — коротко скомандовал он, — и передать команду на 'Александра Невского'. Стрелки по местам, огонь открывать самостоятельно. Кислородные маски подготовить к использованию!

Второй пилот потянулся к тумблеру, корабль тряхнуло — это сбрасывалась балластная вода. Земля начала плавно удаляться, но и самолеты в бинокле заметно приблизились. Они отставали от дирижаблей в скорости подъема но, все же упрямо поднимались навстречу пухлым, белым, пронизанным солнцем кучевым облакам.

Дирижабли снова тряхнуло, корабли поднялись на максимальную высоту: 4000 метров, но продолжали упрямо идти на юго-юго-восток. В фонаре кабины были уже заметны кружащие над зеленой, холмистой равниной черные, уже видимыми невооруженным глазом, точки. В кабину поступили доклады стрелков о готовности, между тем самолеты навахо подымались все выше и выше. Командир корабля нервно вздохнул и подстроил бинокль.

— Похоже оторваться не получится.

Во всем облике чувствовалось предельное напряжение, в то время как второй пилот, напротив, был спокоен и расслаблен.

— Михалыч, что ты волнуешься? У краснокожих нет шансов. На четыре тысячи метров они не поднимутся.

— Посмотрим, — коротко бросил командир и продолжил наблюдать за приближающимися самолетами.

Напряжение в кабине нарастало. Неожиданно хлопнул, открываясь иллюминатор, поток холодного воздуха вместе с шумом пластающих воздух лопастей ворвался в кабину. Торопливо вскочивший с кресла шкипер закрыл его, стало гораздо тише.

'Тра-та-та' — оглушительно громко забился в истерике первый тяжелый пулемет, второй, третий. Модернизированные двигатели с турбонаддувом позволяли им устойчиво работать на больших высотах. Самолеты внизу прыснули в стороны, но упрямо продолжали ввинчиваться в хмурую синь неба. Пока они не отвечали — угол подъема пулемета не позволял отвечать стрелкам русских.

Командир поиграл желваками, в глазах застыло напряженное выражение.

— Сбросить бомбы!

— Командир... все?

— Все я сказал! Поворачиваем на базу!

Дирижабль плавно подпрыгнул вверх. Через минуту внизу на земле расплылись огненные кляксы разрывов, накрыв пустое поле с необъятным стадом овец.

Воздушные корабли поднялись еще на тысячу метров и экипажу пришлось одеть кислородные маски, на максимальной скорости корабли устремились на северо-запад.

Огненные струи расположенных по всей туше дирижабля пулеметов дотянулись до одного самолета, второго, третьего. Хвосты окутались клубами черного дыма, подбитые аппараты со снижением пошли на юго-восток. Еще один превратился в огненно-дымное облако, через миг развеявшееся. Груда обломков самолета-неудачника рухнула вниз, но остальные поднялись на высоту дирижаблей.

На 'Александра Невского' навалились четыре самолета, еще шесть на 'Иосифа Сталина'. Присвистывая и подвывая, стаей хищных ос они кружились вокруг огрызающихся огненными струями тихоходных гигантов, выпуская короткие пулеметные очереди. Время от времени трассы пулеметов русских стрелков дотягивались до воздушных хищников. Тогда один из самолетов рушился вниз, до далекой земли за ним полз черный траурный дым. Но и усилия навахо не оказались напрасными, все больше дырок дырявили тонкую шкуру воздушных кораблей, все больше отверстий пулевых попаданий бороздили когда-то безупречного очертания гондолы, таращившиеся на неумолимых преследователей выбитыми иллюминаторами.

Огромные черепахи израненных дирижаблей, насилуя двигатели, изо всех сил упрямо тянули на северо-восток. Экипажи делали все, что только могли, боролись за живучесть кораблей, отстреливались от врага, умирали и убивали и надеялись на чудо. Воздушные корабли дрожали, от свиста пронзающих плоть корабля и хрупкую плоть людей, теряя надежду и вновь борясь, только уже без нее.

А вокруг все наматывали в смертельной карусели круги демонами из ада самолеты навахо, терзая и терзая хрупкие тела воздушных элефантов. Человеку из двадцать первого века они показались бы неуклюжими 'этажерками' но по сравнению с летучими кораблями мастерградцев они были чудом маневренности и скорости. Неустойчивое равновесие не могло продолжаться долго. Внезапно 'Иосиф Сталин' вспыхнул в районе гондолы. Мгновение спустя его оболочка уже пылала с ужасным шипением и треском. Каркас корежился от огня, принимая самые уродливые формы. Затем все это превратилось в пылающий шар, стремительно рухнувший на землю. Не выпрыгнул никто.

Освободившиеся самолеты повернули к последнему дирижаблю русских. Это был конец. Сколько он еще продержится. Минуту? Две? Не принципиально.

— Прыгаем, — приказал командир 'Алекандра Невского'. Сердце его колотилось, словно мельничная ступа, пот лил градом.

Дождавшись, пока последний парашют раскроется в небе огромным одуванчиком, он погладил стену ставшим родного корабля и вывалился в бездну под ногами.

Самолеты навахо немного покрутились над парашютистами и дружно потянули на аэродром.

Через два месяца пароходофрегат 'Гордость Владивостока' на побережье Калифорнии встретил двух истощенных и оборванных людей, последних из оставшихся в живых членов экипажа дирижабля 'Александр Невский'.

* * *

Ровные ряды заключенных застыли под полуденным солнцем на утоптанному до каменного состояния плацу, ветер тащил по нему обломки веток, листья и мусор. Взгляды заключенных, как и предписано правилами концлагеря, направлены вперед. В одном строю белые — их большинство, несколько черных и десяток индейцев. Несмотря на то, что навахо практически не вмешивались во внутреннюю жизнь племен, далеко не всем из вольных сынов первозданных лесов и прерий нравились порядки соединенных племен Америки. И тогда недовольные в лучшем случае попадали в лагерь а в худшем к ним направлялись каратели. В строю не было только навахо-попаданцев. Противники националистических порядков давно, еще во время вспыхнувшей вскоре после Переноса гражданской войны и последовавших после нее чисток погибли или поняли тщетность попыток сопротивляться и затаились. Старый еврей-ювелир стоял во втором ряду, но и оттуда было хорошо видно все происходящее. Однажды он доигрался и комендант отправил его на два месяца в лагерь перевоспитания. Пришлось хлебнуть всякого и тяжелую двенадцатичасовую работу и полуголодное существование и издевательства, правда ни разу не били: он не давал повода да и номер на полосатой робе говорил знающему человеку что он ценный специалист а зачем портить инструмент, который может принести еще много пользы?

Между тем в центре плаца, возле виселицы — комендант лагеря господин Браун обожал экзотику и не разменивался на банальщину вроде умерщвления томагавком, собралось все лагерное начальство. Последним под конвоем двух воинов вывели оборванного человека. Ювелир всмотрелся в похудевшее лицо со следами побоев, распухшие губы упрямо сжаты, на груди белеет табличка с надписью на английском: 'Я сопротивлялся хозяевам этой страны и потому умру!' Ювелир удивленно поднял седые брови. Этого человека он никогда не видел в лагере, хотя в лицо знал всех. В отличие от большинства узников которых скотское существование, голод, издевательства и побои превратили в бессловесный скот, он еще не потерял способность удивляться и сочувствовать...

Комендант, он был любителем произнести 'воспитательную' речь — говорят до Переноса исчадий ада — навахо, был учителем, начал вещать, то и дело обвиняюще тыкая пальцем в узника.

Второй пилот не слушал его. Или точнее бывший второй пилот дирижабля 'Александр Невский'. Он стоял перед п-образным строем одетых в полосатые робы узников, словно сошедших со страниц исторической книге о жертвах концлагерей. Тот, кто знал его раньше вряд ли опознал в и истощенном узнике с распухшим от побоев лицом красавца — пилота дирижабля, балагура и любимца женщин. Пожалуй только глаза и упрямо стиснутые губы выдавали его, прежнего. За спинами заключенных на фоне аквамаринового неба виднелись одноэтажные бревенчатые бараки, дальше стены с вышками охранников. А еще дальше только бесконечная полупустыня, заросшая неприхотливым сорняком. Русский вздохнул всей грудью, легкие обжег нагревшийся за день воздух. Где-то в отбитых внутренностях заболело и он глухо закашлял. Жизнь заканчивалась совсем не так, как он бы хотел, но что поделаешь если судьба злодейка метнула кости именно так? Последние сутки его не пытали. Поняли, что от упрямого русского правды не дождешься. Нет он не был героем способным выдерживать индейские пытки. Множество раз он, приведенный умелыми палачами в комок визжащего мяса, захлебываясь словами пел, пел... упрямо мешая крупицы правды с тоннами выдумок. Смерть, он ее призывал, но она, словно издеваясь, не приходила. Русскому не верили и вновь пытали а он рассказывал о ядерных испытаниях в Сибири и выведенном на орбиту земли спутнике и что всем им — навахо скоро придет конец.

Прошлой ночью он до утра лежал на клочке прогнившей соломы в углу камеры, прислушиваясь к учащенному бою сердца и жадно ловил губами прохладный ночной ветерок, сквозивший в перекрытое толстой дубовой решеткой окно. Он знал это его последние часы на Земле. Сами собой нахлынули воспоминания, светлые, хорошие. О матери, о счастливых днях учебы в мастерградском университете, потом об Анне... он намеревался сделать ей предложение. Не судьба. Это доставило умиротворенно-счастливое облегчение. После того, что он пережил за последние две недели меньше всего пугали думы о смерти. Скорее он воспринимал смерть как облегчение, как конец незаслуженных мучений и отдых.

Комендант закончил речь. Безмолвного, покорившегося узника конвоиры подхватили под мышки, отволокли к виселице, силком поставили на табуретку, грубые руки набросили на шею петлю.

То, что увидел потом старый еврей, потрясло его настолько, что он запомнил на всю оставшуюся жизнь. К приговоренному неторопливо подошел комендант. Он любил сам приводить в исполнение собственноручно вынесенные приговоры. Подойдя к русскому навахо посмотрел узнику в глаза и внезапно что-то в его лице испуганно дрогнуло. Видимо он увидел нечто, что ему очень не понравилось.

Узник успел первым, он изо всех сил подпрыгнул и ногами ударил навахо в лицо — словно мячик от удара голкипера тот отлетел на несколько метров назад. Рухнул на пыльной земле плаца, остался лежать на ней. А узник умер, рывок сломал хрупкие человеческие позвонки. Тело маятником закачалось в петле, несколько мгновений старый ювелир не мог поверить собственным глазам. Несмотря на жару он почувствовал, как похолодели ноги, а спина покрылась холодным потом. А потом он увидел выражение лица русского. Хотя он и стоял довольно далеко и, зрение было уже не то, что в юности, но старый ювелир мог поклясться чем угодно, что умерший столь страшной смертью человек улыбался. Сжатые в кулаки пальцы изо всех сил, до кровавых борозд впились в ладони. Да, это был человек с большой Буквы! Если у русских таких много, это достойные противники навахо. Словно в ответ на улыбку русского на лице старого еврея появилась улыбка. Этот невероятный человек что-то изменил в душе ювелира, только пока он не знал что.

— Чтоб я так жил как ты умер, юноша, — прошептали губы.

Гул, грозный гул, пронесся по смешавшемуся строю, надзиратели кинулись к узникам, палочными ударами наводя порядок. Один из навахо склонился над окровавленным комендантом, приставил два пальца к шее. Несколько секунд прислушивался, потом поднял взгляд на окружившее его лагерное начальство и отрицательно покачал головой.