Когда на Земле стало тесно

Шло время он втянулся, научился убивать без нервов и с одного удара остро наточенного острия томагавка в голову и даже начал получать от процесса какое-то извращенное удовольствие. Приходилось выезжать в близлежащие города, чтобы там помочь правосудию. Бывали дни, когда было очень много работы, приходилось исполнять до десятка приговоров. Сколько их прошло перед ним... затылков: мужских, женских, черных, рыжих, седых. Страшнее всего было исполнять детей, но потом он и к этому привык, благо платили за труд очень хорошо. Карьера его пошла вверх, начальство его хвалило и даже, как ему казалось, немного побаивалось его, коллеги или уважали или боялись, но ему их отношение было безразлично, даже более того ему нравился их страх. Через год в желтой звезде на его груди красовалась буква 'А', это означало что он относится к высшему слою среди презренных белокожих, вот только с нервами было плохо. Снились они ему, затылки, мужские, женские, детские, брюнеты и блондины, молодые и старые, тогда он с криком и бешено бьющимся о ребра сердцем вскакивал с кровати в собственном доме. Навахо за старание и усердие выделили ему вполне приличный домик, доставшийся от репрессированной супружеской пары и, жил он за пределами лагеря. Приходилось регулярно 'лечить' нервы. Сначала в ход шло испытанное виски, потом пошла конопля, а в конце в ход кокаин, его производили из бешено дорогого сырья, контрабандой вывозимого из Южной Америки. Только после соответствующей дозы он мог надеяться, что кошмар в очередной раз не посетит.

Все случилось три дня назад. Он исполнил приговор какой-то старухе и ногой небрежно перевернул лежащее в быстро расплывающейся луже крови тело. Холод, поднявшийся откуда-то из низа живота, охватил тело, кровь колоколом забило в ушах. Он не мог ошибиться. Это была его МАТЬ, постаревшая, подурневшая, но вполне узнаваемая. Он стал ее убийцей.

— Молодец, — дружески хлопнул по плечу знакомый охранник-навахо, — классно ты с одного удара уложил глупую курицу!

— Да, классно, — помертвевшими губами ответил Майкл и побрел в сторону. Навахо недоуменно посмотрел на палача. 'Что это он? Может настроения нет, проблемы какие-то?'

Трое суток палач трупом лежал в кровати. Он вспоминал как он сильно простудился, так что не мог заснуть, а она всю ночь рассказывала ему сказки, а он, маленький, все просил: давай еще. Как она за ручку вела его в первый класс... Все эти ночи и дни он не спал и не ел, а перед лицом так и стояло лицо убитой им матери. Как он бешено ненавидел всех: себя, жизнь, бога и навахо. Они больше всего виноваты во всем! Наверное, на какое-то время он терял разум, но потом перед мысленным взором появлялась окровавленное лицо матери, и он возвращался в ненавистную реальность. Тогда из его груди вырывался вой, не имеющий ничего человеческого, а пальцы впивались в щеки, разрывая хрупкую плоть и обагряя руки алым. После четвертой ночи он принял решение. Поднявшись с кровати, подошел к клетке. Там содержался хомяк по имени Роджерс, все эти годы он бережно ухаживал за ним, он был его единственным другом в этом лживом мире. Упитанное и такое родное тельце доверчиво ткнулось в протянутую ладонь, пальцы бережно погладили короткую шерстку и, внезапно, изо всех сил сжались. Зверек изо всех сил забился, завырывался из смертельных объятий, но палач сжимал пальцы до тех пор, пока конвульсии не прекратились. Бережно положив трупик на подстилку клетки, он поднял окровавленные руки к лицу. Зверек сумел поцарапать, но это неважно. Сейчас ничего не важно. Собравшись и экипировавшись, он замер на пороге и еще раз оглядел комнату. Он больше не вернется сюда, путь его лежал к церкви для индейцев-навахо...

— Постойте, — крикнул палач, — У меня есть подарок для вас!

— Какой? — почему-то шепотом спросил проповедник, делая знак остановиться.

— Вот! — с торжеством в голосе воскликнул палач вырывая руку из кармана плаща и расхохотался словно дьявол, заполучивший в когтистые лапы очередную грешную душу. В раскрытой ладони поблескивало металлическое кольцо с болтающимися металлическими 'усиками'. В гробовой тишине отчетливо послышалось схожее на змеиное шипение. 'Что это?' похолодел проповедник и пошатнулся, ноги внезапно сделались ватными. Он не знал, что это за предмет, но зато его сразу узнали навахо-военные: кольцо от гранаты.

— Ложись! — запоздалый крик раненой птицей взлетел под белоснежные своды кирхи, лихорадочно заметался между поддерживающих своды высоких колонн. Но поздно, слишком поздно! Мало кто сумел понять, что произошло и тем более последовать доброму совету. Несколько человек попытались упасть на пол, большая часть замерла в недоумении, и лишь несколько навахо метнулись сквозь толпу к бледнолицему. Добежать до палача не успел никто. Несколько лет тому назад в его руки попала граната и несколько килограммов С-4 (разновидность пластичных взрывчатых веществ). Имея мощную взрывчатку сделать пояс шахида нетрудно. Взрыв чудовищной силы вышиб стекла, в хлам разметав внутренности церкви и обрушил потолок на прихожан. Эхо, похожее на близкий гром, слышали ньюйоркцы в окрестности целой мили. До вечера навахо и мобилизованные ими бледнолицые разбирали завал, десятки носилок выносили окровавленные тела. Мерзавец, совершивший подрыв позаботился о том, чтобы смешать взрывчатку с металлической мелочевкой и мелкими камнями и выживших было чрезвычайно мало...

* * *

К лету 1708 года казна Франции после победоносной, но тяжелой войны за испанское наследство была пуста словно закрома у последнего бедняка, экономика страны сильно пострадала от эпидемии чумы, недорода и потери канадских колоний. Народ обнищал, крестьянство голодало и было на грани всеобщего бунта. В поисках выхода из ситуации — срочно нужны были деньги, много денег, чтобы закрыть прорехи в дырявом бюджете, но повышение налогов даже на один денье (самая мелкая монета Франции) могло вызвать уже не отдельные бунты, а всеобщее восстание, по совету высших нобилей, король подписал указ о созыве Генеральных штатов, не созывавшихся в стране с далекого 1614 года.

Выборы вызвали невиданный всплеск активности французского народа. Одним из лидеров партии третьего сословия в Генеральных штатах стал депутат от города Лилля мсье Дюгем. Его смелая брошюра 'Третье сословие', имело просто грандиозный успех в обществе. Завсегдатаи всех литературных и прочих салонов не только Парижа, но и других городов Франции оживленно обсуждали сформулированные в брошюре тезисы, одним из самых главных из них стало: 'третье сословие основа страны, но что оно в политической жизни королевства? Ничто! Но оно должно участвовать в определении судьбы королевства!' Во всех слоях общества нарастало кипение, словно в нагретом до предела новомодном паровом котле. Крестьяне требовали бесплатной раздачи хлеба и уничтожения феодальных прав сеньоров. Третье сословие жаждало обложения дворянских и церковных земель в таком же размере, как и их собственные. Крупная буржуазия — власти и отмены всех стеснений торговли и промышленности. Свои требования были и у почувствовавшей слабость молодого короля аристократии: вернуть слабую королевскую власть какой она была до короля — Солнце и возвращения к временам дворянской вольницы. У каждого сословия были свои интересы, часто противоположные, но это было не важно, ибо сходились они в главном. Все требовали перемен! Еще больше подогрело страсти изданная в отношении нового короля папская булла. Вслед за великим предшественником юный король отказал папскому послу в его требовании порвать отношения с императором схизматиков. Отношения с сильной военной державой, контролировавшей восток и частично центр Европы были слишком важны, чтобы жертвовать ими в угоду прихоти папы. К тому же Россия была крупнейшим экспортером зерна, а Франция отчаянно нуждалась в поставках для своего голодающего населения. В ответ папа анафемствовал Людовика XV и запретил верным чадам римско-католической Церкви вступать 'с таковым извергом рода человеческого в какое-либо общение'. Юный король не пользовался таким авторитетом в стране как его великий предшественник и от Бреста до Марселя церквях и соборах, в городах и деревнях открыто заговорили о бунте против врага римско-католической церкви.

На первом же заседании Генеральных штатов прозвучали крамольные речи о необходимости превращения их в Учредительное национальное собрание; о конституции и о возвращении дворянских вольностей, о регулировании зерновой торговли и о воспрещении вмешиваться в торговую деятельность. С совершенно блестящей речью выступил любимец всех парижских салонов депутат Дюгем. Он требовал свободы народу и ограничения произвола королевских судейских чинов, который решительно невозможно терпеть и расследования злодейств королевской армии при подавлении восстания в Бретани. Под громогласные аплодисменты депутатов, в том числе и аристократов — завсегдатаев литературных салонов столицы, он триумфатором покинул трибуну, в одночасье став лидером парламентской партии прогрессистов. Уже не просивших, а требовавших у короля реформ. Каждому слову депутатов трепетно внимала парижская улица, с каждым днем радикализируясь. Дошло до того, что чиновникам и солдатам стало небезопасно в одиночку появляться на улицах. Угроза новой Фронды стремительно нарастала. Положение усугублялось еще тем, что представители в Генеральных штатах от первого сословия: духовенства разделились. Часть сохраняла верность королю, но примерно половина после папской анафемы отказывала ему в верности. Их предводитель епископ Монпелье Клод дю Белле потребовал от короля отречься от власти и уйти в монастырь. Словом, страсти кипели нешуточные.

У первого министра герцога де Шеврез ненадолго хватило терпения на, как он с тонкой усмешкой заявил королю, балаган. К столице потянулись наемные полки, которым казна с трудом погасила долги, швейцарские и немецкие, общим числом почти двадцать тысяч человек. 'Я раздавлю мятеж!' — заявил герцог де Шеврез — 'даже если для этого придется спалить половину Парижа!'

Узнав об угрозах первого министра короля, признанный народный трибун депутат Дюгем, размахивая на трибуне пистолетом, призвал народ к оружию. Уже в полдень под колокольный набатный бой толпы возбужденного народа высыпали на узкие улицы Парижа. Город вскипел. В летнем воздухе слышались крики: 'К оружию!', 'Да здравствует Дюгем!' Руководство движением взяло на себя Постоянный комитет Генеральных штатов, состоявших, что и неудивительно из членов партии прогрессистов. На окраинах города началось возведение баррикад и поиски оружия, увенчавшиеся успехом. К вечеру на руках у восставших было почти тридцать тысяч фузей и пистолетов. Кому не хватило огнестрельного оружия, вооружались чем придется: косами, молотками, ножами. Потом в толпе распространился слух что подлые королевские наймиты похитили народного героя депутата Дюгема и держат его в Бастилии — одним из немногих мест, остающихся под контролем лояльных к королю сил и что его вот-вот казнят. Среди толпы яростно закричали, подсучивая рукава. Кто-то оставшийся неизвестным схватился за фузею, истошно заорал:

— На Бастилию!

Разъяренная толпа ринулась на выручку народному любимцу.

Страшно гудели колокола над Парижем, звон плыл над древними улицами, видевшими еще римлян, над величавой Сеной, пробуждая в сердцах истинно гальскую отвагу. Прошло не более полчаса, а восставшие уже добрались до серых стен королевского пугала: Бастилии. Позади осталось несколько разбитых магазинов и особняков знати, в узких переулках по пути лежало несколько тел несчастных, осмелившихся сопротивляться, да испуганно носились оседланные лошади. Часть сумели поймать, остальные разбежались. В это время в Бастилии содержалось восемь узников: четверо фальшивомонетчиков, двое убийц и еще двое сумасшедших и, разумеется, никакого Дюгема там не было.

Охранял крепость небольшой гарнизон из восьмидесяти ветеранов и двух десятков наемных немцев, присланных для укрепления обороны — явно недостаточно для обороны, но сила крепости была не в этом, а в толстых и высоких стенах, 25-ти метровом рвом перед ними и поднятых подъемных мостах.

В незащищенном внешнем дворе крепости волновалась, шумела и гневалась плотная многотысячная, вооруженная чем попало толпа. Вместе безоружные и с фузеями в руках, клошары и буржуа, ремесленники и вчерашние крестьяне, объединяло их общее стремление — захватить цитадель ненавистного тирана. Все злее кричали голоса, требуя от коменданта немедленно открыть ворота. Около часа дня, осознав, что помощи не будет, тот высунулся между зубьев стены: 'Дескать нет никакого Дюгема в крепости. Можете выслать делегацию и проверить', раздался одинокий выстрел, комендант рухнул внутрь. Дружного залп со стен, укрыл их густым дымом, на брусчатку рухнули десятки мертвых и раненных, но это только подзадорило толпу, ответившую ружейным огнем.

Заколыхались над головами откуда-то захваченные лестницы. Их приставили к поднятым мостам. С ревом полезли густо, невзирая на срывавшихся в ров. Двоим, по виду похожим на парижских клошаров удалось перерубить удерживавшие мост канаты. Толпа ворвалась во внутренний двор. Это стало началом конца. Древняя Бастилия пала. Разъяренная потерями толпа растерзала труп коменданта, так, что там мало что осталось хоронить.

Предложение первого министра герцога де Шеврез, бросить войска на Париж, а самому пока будут давить бунт в столице, уехать на запад страны в новые провинции западнее Рейна и укрыться среди 20-ти тысячной армии герцога д'Артуа молодой король отверг и предпочел путь компромиссов. На следующий день лично явился на заседании Генеральных штатов, где объявил, что отзывает войска от Парижа и признает собрание Учредительным, выражающим интересы всей нации и носителем верховной власти в стране. В этот же день первый министр под ликование парижской толпы получил отставку. Через неделю собравшиеся в ратуше парижские выборщики избрали мэром Парижа знаменитого депутата Дюгема.

Захватившие власть революционеры, боролись за разные, порой достаточно противоречивые интересы и могли только драть глотку и произносить красивые слова, под прикрытием этого они решали собственные финансовые дела, периодически вспыхивали кровавые 'разборки' между разными группировками революционеров. В стране воцарился беспредел и анархия, а к концу лета французская королевская семья оказалась под арестом в Париже, где и ожидала своей участи.

* * *

— Нет — произнес вождь Йэлгок 'анкау-тлен' (великий вождь) из влиятельного и знатного рода чуканеди.

Даже сейчас, после сокрушительного поражения и изгнания колошей с Аляски на территорию, в будущем называвшуюся Канада, он контролировал до тысячи соплеменников. Свет костра горевшего в четырехугольном углублении посредине дома, бросал тревожные отблески на перегородки, украшенные изящным геометрическим орнаментом и тотемными изображениями с инкрустацией перламутром зубами животных и раковинами, вырывал из мрака деревянные полати для сна вдоль стен и ближайший, покрытый резьбой, делавшей честь таланту мастера, угловой столб. Дальше все тонуло во мраке. Ветер выл, врываясь из отверстия в потолке напротив очага, то почти притушивал огонь, тогда лицо вождя становилось белым пятном в полумраке, то наоборот — раздувал и тогда оно походило на неподвижную маску индейского демона, разукрашенную черными и красными красками.