Когда на Земле стало тесно

— Ваше величество! Хорошо же, я буду говорить, я все скажу!

Людовик повернулся и, не в силах сдерживаться, закричал:

— Так значит он не один? Остановите казнь! Немедленно!

Побледневший герцог де Шеврез коротко наклонил голову и махнул зажатым в руке белоснежным платком, но видимо палачи неправильно поняли его. Свистнули, пластая воздух четыре кнута, и четыре лошади устремились в разные стороны площади.

Ужасающий хруст и громкий продолжительный крик, слышимый далеко от места казни, раздались с помоста эшафота. Руки и ноги несчастного посинели, вытянулись и налились кровью. В лице не осталось ничего человеческого — оно казалось личиной самой смерти.

— Стойте! — закричал Людовик, — Я приказываю немедленно остановить казнь!

Но было уже поздно, голова несчастного в последний раз судорожно ударилась о доски эшафота, из глотки раздался столь душераздирающий крик, что он заглушил рев толпы. Потом голова упала, преступник остался недвижим.

— Я приказываю остановить казнь! — вопил будущий король.

Коней остановили, а поднявшийся на помост медик диагностировал смерть цареубийцы. Сердце не выдержало болевого шока. Тело преступника положили на заранее приготовленную поленницу дров и сожгли. Пепел потом, согласно приговору суда, развеяли по воздуху над Сеной. Когда толпа, немного разочарованная быстрым окончанием казни, начала расходиться, неприметный человечек в надвинутой на брови шляпе, почти скрывающей лицо, прошептал Ad maiorem Dei gloriam (к вящей славе божьей) и неторопливо направился прочь. Все прошло великолепно.

Палачи, проявившие излишнее усердие, были наказаны, но те слова, которые в последние мгновения своей жизни хотел сказать несчастный Николя Прежан, навеки остались тайной.

* * *

Сентябрь заканчивался. Осень 1707 года на Южном Урале выдалась ранней, но Мастерград успел заложить на продовольственные склады на зиму с весной достаточно припасов. Ночью слегка подморозило, но едва солнце приподнялось над горизонтом, убрав с неба ночную черноту, тонкий лед на лужах исчез, изморозь, покрывшая пожелтевшие степные травы, испарилась, словно ее и не было. Утро было солнечным. Это вам не вечно сумрачные Москва и Петербург — Мастерград славился ясными, солнечными днями. Их в окрестностях города было не меньше, чем в Крыму. Два облака на светлеющем небе, одно большое, дру?гое поменьше — точно мать и дитя мчались в казахские степи.

Колонна из двух джипов: главы города, второй охраны, свернула со сверкавшей темными проплешинами свежего ремонта ведущей на юг шоссейной дороги, автомобили уменьшили скорость и горными козлами заскакали по подмерзшей грунтовке навстречу солнцу. До горизонта бескрайнее степное разнотравье; желтые тонкие былинки грустно качались над побледневшей травой, вдали пасется стадо сайгаков — совсем скоро оно уйдет на юг, где легче перезимовать; ни единого признака человеческого существования кроме самой дороги. Лишь позади немым упреком Мастерграду, не сумевшему удержать технический прогресс на уровне двадцать первого века, дырявят безоблачное небо навеки прекратившие дымить трубы ГРЭС.

В передовой машине четверо пассажиров: глава города Маклаков вместе с авторитетным членом временного Военного совета Чепановым, командиром мотострелкового батальона и академиком Симоновым Ильей Петровичем — высоким, сухощавым человеком за сорок с беспомощным взглядом истинного интеллигента.

— Илья, — обратился Маклаков к водителю, держась рукой за скобу в кузове — автомобиль трясся по бездорожью, — сделай радио потише.

Протянув руку к приборной доске тот почти полностью прикрутил громкость.

— Степан Викторович, — обратился Маклаков к своему предшественнику, — как съездил на военный завод? Расскажи.

Тот полуобернулся с переднего сидения рядом с водителем. За годы, прошедшие после отставки, он постарел: углубились морщины и последние волосы покинули голову, но выцветшие глаза по-прежнему смотрели цепко и умно. Усмехнулся.

— Ну что сказать, производственники молодцы. Построили практически промышленную линию под патроны к Калашникову, так что открывал я ее с удовольствием. Ходатайствую о премировании Владимира Степановича и коллектива по его представлению.

— Заявленная производительность подтверждается?

— Вполне, сам засекал время — ежеминутно по 5-6 готовых патронов. Обещают, когда наловчатся еще ее увеличить, хватило бы из чего делать патроны.

Маклаков, довольно улыбаясь, повернулся к сидевшему рядом офицеру.

— А вы что думаете о перевооружении батальона на Калашникова?

Тот осторожно откашлялся.

— Если на Калаши с 'НЗ', то я согласен, а нашего производства не стоит, дерьмовая машинка получилась.

Градоначальник молча кивнул, однако, судя по недовольному выражению лица, слова офицера ему не понравились, он насупился.

— Сергей Валерьевич, — осторожно прикоснулся к плечу градоначальника профессор, — остановите здесь.

Маклаков посмотрел вперед. Уже достаточно развиднелось, чтобы видеть примерно в километре построенные посреди чистого поля строения.

— Игорь, останови, — градоначальник прикоснулся к плечу водителя.

Пассажиры осторожно ступили в не успевшую подмерзнуть грязь, под ногами чавкнуло, столпились вокруг машины. За ними вышли пять бойцов охраны. Маклаков повернулся к нахохлившемуся на холодном ветру профессору.

— Долго ждать?

— А, что? — суетливо вскинулся академик, затем беспомощно улыбнулся, — еще минут пять.

— Значит успеем перекурить!

Мужчины достали трубки, прикрыв от ветра робкие огоньки зажигалок, прикурили, поглядывая на застрявшее у кромки горизонта солнце. После того, как в городе закончились запасы курева из двадцать первого века, большинство курильщиков перешли на трубки. Курили местный, самопальный табачок. Синие струйки дыма поднимались в стремительно синеющее небо, смешиваясь с запахом сырости, свежести и нотками ароматов увядших степных трав.

— Вот он! — громко произнес, почти крикнул профессор, показывая пальцем в наплывающую со стороны Мастерграда толстую сосиску небольшого дирижабля, грузоподъемностью десять тонн.

— Здесь не опасно? — безразличным и слегка хриплым голосом спросил Маклаков, глаза его не отрываясь следили за дирижаблем.

— Не беспокойтесь, Сергей Валерьевич, — чуть беспомощно улыбнулся профессор, — здесь нам ничего не угрожает, заряд для этого слишком маленький.

Миновав на высоте приблизительно километра небольшую группу людей, дирижабль направился точно на строения впереди. Под его днищем на талях висела, сверкая металлом на утреннем солнце... Винная бочка! Лишь небольшие крылья стабилизаторов намекали на то, что это и есть она: большая БОМБА. Летающий гигант поравнялся с целью, завис. Воздушные винты закрутились в обратную сторону, компенсирую инерцию движения и небольшой ветер. Издалека послышался предупредительный гудок. Висевшая под 'брюхом' дирижабля черная точка бомбы стремительно рухнула вниз и Маклаков торопливо вскинул к глазам бинокль. Бомба приблизилась, стал виден прикрепленный к ней снизу длинный штырь. Несколько секунд полета, в течение которых точка сближалась с землей, за ней завороженно наблюдали десять пар глаз.

— Сейчас как... — мальчишеским голосом произнес командир батальона, но не договорил. Штырь под бомбой коснулся земли, бомба взорвалась мутным и плотным облаком. Еще несколько тревожных секунд. Неужели не сработает? В середине облака ярко, словно вспышка сварки сверкнула искорка и тут же вспухло чудовищных размеров бело-красным полукругом. Накрыла строения, стремительно расширилась дальше. Миг и на его месте стоит колоссальных размеров огненный нарыв. Еще через две секунды ГРОМЫХНУЛО, одновременно с этим в лица столпившихся у машины людей наотмашь ударило, словно боксер, тугим воздушным кулаком, на месте взрыва в светлеющее небо поднялся черный гриб. Земля ощутимо вздрогнула, попыталась уйти из-под ног.

— Знатно шарандахнуло... — не отрывая взгляда от расплывающейся пыльной тучи произнес Маклаков восхищенным голосом, — наконец у нас появилась большая дубинка против европейцев и навахо! Профессор оглянулся, на миг остановив взгляд на горящих от возбуждения глазах военного.

— А кто такие навахо? — надевая очки, поинтересовался сияющий словно начищенный пятак профессор, — какие-то индейцы? Случайно не те самые?

Маклаков посмотрел полным досады взглядом. Информация о попаданцах из США не была секретной и многие о них знали, но закрытой, до поры до времени о них не в городской газете, не говорили по радио и телевидению.

— Илья Петрович, — шутливо погрозил пальцем Маклаков, — Есть некоторые вещи, которые вам знать не нужно. Лучше расскажите о параметрах вашей бомбы.

— Хорошо, хорошо, — понятливо кивнул профессор, о военной тайне он в силу специфики работы понятие имел, — в качестве горючего в АБОВ — авиационной бомбе объемного взрыва использовано пять тонн окиси этилена, что эквивалентно двадцати тоннам тротила. Радиус гарантированного поражения 100 м. Дирижабль — двадцатитонник способен одновременно поднять до трех АБОВ, что позволяет гарантированно поразить площадь от 150000 до 200000 квадратных метров, что вполне сравнимо с взрывом сверхмалого ядерного боеприпасов.

Маклаков повернулся к месту взрыва. Там все еще стоял черный гриб, что для выходцев из двадцать первого века навевало мысли о ядерном взрыве.

— Молодцы, Илья Петрович, порадовали, порадовали, — Маклаков протянул руку профессору и с силой сжал горячую и немного влажную ладонь и тотчас того окружили, пожимая руку и дружески хлопая по плечу.

* * *

На покрытом рытым бархатом столе тихо потрескивали две свечи, бросая причудливые тени на огромные шкафы в углу гостиной, заставленные дорогой посудой — китайским и мастерградским фарфором, на лежащие рядом музыкальный ящик, шахматы, трубки, и коробку с табаком. Капли воска сползали в серебряный подсвечник, застывали белым комком. Сквозь очень узкое окно с матовым стеклом виднелись холодные звезды и ветви деревьев. Иногда, при особенно сильном порыве ветра в полосе света из гостинной пролетал сухой лист.

За столом восседал, по-другому и не назовешь, Дюгем, депутат Генеральных штатов (Генеральные штаты являлись представительным органом, созываемым по инициативе королевской власти в критические моменты для оказания помощи правительству.) от Лилля, известный буян и заводила фронды со стороны третьего сословия. Еще он был известен заявлением о том, что в период, когда Французское королевство переживает несчастные дни, долг всех сословий, включая дворянство и духовенство поддержать государство и отказаться от устаревшей привилегии не платить налоги. Предложение представители двух первых сословий благополучно провалили, но славу защитника справедливости у буржуа и народа он успел приобрести. Дюгем был уже изрядно пожилым человеком, с болезненным — темно-желтым, но довольно бодрым и даже хитрым лицом под белоснежным париком. Украшенной драгоценными камнями одеждой, мягкими руками, полными перстней, он походил на дворянина хотя таковым ни в коем случае не был.

Его собеседник одетый гораздо скромнее — в одежды черного цвета с улыбкой на тонких губах пододвинул к Дюгему лист бумаги, украшенный несколькими круглыми печатями. На худощавом лице ястребиный тонкий нос; узкие, постоянно прищуренные глаза, отчего взгляд, обычно кроткий, иногда становился хищным, словно у затаившегося в засаде волка. Лишь совсем немногие знали, что этот человек принадлежал к могущественному и таинственному обществу Исуса (ордену иезуитов) — своего рода масонскому ордену с добавкой отвратительной гнусности и, в тысячи раз более опасный.

Морщинки на лбу депутата Дюгема разгладились, глазки сузились. Презрительно поджатые губы — все говорило об испытываемых им чувствах, кроме предателей глаз, которые пытались прочесть цифры на бумаге.

— Что это, месье?

— Это, друг мой, банковский чек на пятьдесят тысяч ливров.

Депутат пристально глянул на бумагу, не прикасаясь к ней. Потом морщинки на лбу разгладились, глазки сузились, а черты лица растянулись. Он вдруг залился нервным, продолжительным смехом, волнуясь и колыхаясь немалым телом. Иезуит ждал, кротко улыбаясь.

— Дешево же вы меня цените, если думаете за такую сумму я предам Францию и его величество короля?

— голос депутата дрогнул, а во взгляде направленном в лицо визави было столько негодования и честности, что любой менее опытный человек, чем иезуит принял бы возмущение за чистую монету, — Я патриот своей страны!

— Друг мой, вы все не так поняли. Я абсолютно уверен, что вы истинный патриот. Я и мои друзья хотят всего лишь содействовать вашей благородной деятельности по противодействию тирану.

— Тирану? Кого вы называете тираном?

— А как можно еще назвать человека, который получил власть над несчастной Францией с помощью кинжала убийцы?

— Вы полагаете, что... — над столом повисло неловкое молчание.

— Друг мой, насколько я помню вы получили образование юриста в университете Гренобля? — иезуит произнес это, глядя куда-то в сторону.

Депутат утвердительно склонил голову.

— Я уверен, вспомните латинское правило: vultus pro aliquem profitable (ищи кому выгодно)!

— Знаете, я человек прямой и честный, но действительно это крайне подозрительно. Неужели на королевский престол воссел отцеубийца?

Иезуит скорбно поднял глаза вверх, губы беззвучно зашептали молитву. Депутат со скорбным видом ждал, лишь изредка, словно ненароком его взгляд останавливался на чеке и тут же, словно устыдившись, убегал прочь. Вокруг свечей закружилась мошкара, опалившись — они падали навзничь на стол. Дюгем брезгливо поморщился и, поднявшись, плотно закрыл окно, потом снова уселся напротив иезуита.

— Друг мой, вам и вашей совести решать, достоин ли такой человек королевского престола.

— Да, да, я вас понял, — взгляд депутата в очередной раз 'приласкал' лежащую перед ним бумагу, — Долг каждого честного француза бороться с тираном, но, к сожалению, это требует средств и немалых!

Несколько мгновений иезуит ласково смотрел в глаза депутата, так ласково, так понимающе, что Дюгем вздрогнул. Слухи, неизменно опровергаемые ходили об ордене страшноватые, его связывали со многими таинственными смертями. Словно подтверждая 'славу' ордена с улицы послышался длинный и протяжный фабричный гудок. При покойном короле начали по примеру московитов оснащать мануфактуры паровыми двигателями. Теперь они по утрам и вечерам — в конце рабочей смены пугали добрых католиков гудками.

— Да, да мой друг и я вас понял, пожалуй, вы правы.

Из папки перед иезуитом появился еще один листок бумаги, идентичный первому.

— Здесь еще пятьдесят тысяч ливров. Надеюсь, вы будете информировать меня как продвигается ваша благородная борьба во имя Франции? — произнес он, придерживая оба листка цепкими и хорошо ухоженными руками.

— Безусловно мсье, безусловно! Вы будете в курсе всех моих действий, направленных на благо Франции!

— И борьбы с тираном.

— Безусловно, безусловно мсье! — взгляд его чуть вильнул, что не укрылось от внимательных глаз собеседника.