Когда на Земле стало тесно

— Вы, как и все остальные, слишком невысоко цените меня, но придет время, и вы поймете, что время моего правления — это вершина величия Франции!

Женщина посмотрела на царственного собеседника удивленно, словно проснувшись от необычайного сна и вспыхнула.

— Сир, что вы говорите! Последний парижский клошар гордиться величием Франции! Весь запад континента трепетно внимает каждому слову Версаля!

— И он же проклинает меня за строгость при обуздании эпидемии чумы!

— Сир, вы наговариваете на себя. Вашими трудами эпидемия остановлена и прибрежные города живут нормальной жизнью!

Король отвернулся к реке, рассеянный взгляд скользил по сверкающей в солнечных лучах речной глади. Перед ним развертывалась великолепная панорама. За широкой и медленной рекой — длинная и ломаная вереница зданий с резными балками и нависшими друг над другом этажами. Цветными оконными стеклами дома слепо уставились на реку. Некоторое время король молчал, потом повернулся к женщине.

— Мадам, вы разбираетесь в сновидениях?

— Не более чем любая женщина, сир, но кое-что о них знаю.

— Сегодня мне приснился дурной сон. Как будто я снова на похоронах отца, но гроб открылся сам собой, и отец потребовал отдать ему его сердце, — острый взгляд короля остановился на ошеломленном лице фаворитки, на котором ее все еще угадывались следы былой красоты.

— Сир, — через несколько мгновений женщина решилась ответить, — я точно не могу сказать о значении вашего сна, но, несомненно, он предупреждает о чем-то плохом. Сир, вам необходимо поберечься, а я сегодня же наведу справки у знающих людей.

Гулял по парку король недолго, не прошло и часа, как королевская кавалькада тронулась в обратный путь. Размашисто били копыта по камням мостовой. Снаружи доносился уличный шум — громкие крики торговцев, торговавшихся с покупателями, шум тележек, прыгающих по булыжным мостовым, цоканье копыт лошадей многочисленных всадников. Мимо окон на расстоянии нескольких шагов проплывали беленые фасады двух, а то и трехэтажных зданий. Стараясь отвлечь короля и мужа от мрачных мыслей маркиза Ментеньон щебетала бе умолку, рассказывая повелителю свежие придворные сплетни и тут же их комментируя, кого-то высмеивая, кого-то хваля. Карета повернула за угол и внезапно остановилась, инерция едва не повалила фаворитку на короля, она испуганно ойкнула. Снаружи послышался шум, словно упало на камни нечто большое, брань. Карета остановилась. Король наклонился к окну, пытаясь понять, что произошло.

Грязный угол дома. Разбитые булыжники мостовой, между камней упрямо растут тонкие травинки. Внезапно дверь открылась. Человек, вскочивший на подножку королевской кареты был самым заурядным. На такого в парижской толчее и не посмотришь, если бы не лицо — длинное, словно у лошади с холодными ледяными глазами и самое главное: в правой руке у него сверкал длинный рондель (разновидность кинжала). Щербатый рот победно оскалился, в глазах мелькнула сумасшедшинка, человек направил левую руку на короля и поднял ладонь, словно приветствуя — натянулась скрытая под одеждой проволока. В тот же миг на грани слышимости взвизгнула пружина колесцового замка. Из завернутого рукава камзола воплощением смерти на короля глядел черный зрачок пистолетного ствола.

Рот короля пересох, а сердце бешено заколотилось о клетку ребер. Рука только начала подниматься навстречу убийце, когда пистолет оглушительно выстрелил. Огненный удар в грудь швырнул Людовика вглубь кареты на подушки. Лошади поднялись на дыбы, с диким ржанием рванули. Перед глазами короля мелькнули совершенно круглые глаза маркизы Ментеньон. Женщина истошно завизжала и этот крик словно стал для убийцы сигналом к действию. Он согнулся внутрь кареты, кинжал с силой ударил короля в грудь, тот почувствовал пронзающий плоть металл, вскрикнул. Не утруждая себя вытаскиванием застрявшего между ребер орудия, убийца повис над бешено летящими навстречу крупными булыжниками мостовой. Примерился, спрыгнул, упал, покатился по камням. Вскочив, прихрамывая побежал, расплескивая лужи от ночного дождя. Королевский телохранитель на вороном скакуне догнал беглеца, удар рукоятью шпаги оглушил убийцу. Тот рухнул на мокрую мостовую, а еще через пару мгновений подскакали мушкетеры короля. Спрыгнув мостовую, связали пленника по рукам и ногам и забросили на коня.

Один из телохранителей открыл дверцу кареты. Король, бледный словно простыня, прижимал окровавленные руки к груди. Из выреза камзола торчала окровавленная рукоять кинжала. Вытянутое лицо Людовика со следами былой красоты приобрело выражение не свойственных ранее смирения и покорности.

— Ваше величество, вы ранены?

— Нет, я убит...

Во дворец доставили уже хладный труп — удар кинжалом поразил легкое и рассек аорту. Сначала Париж, а потом и вся Франция погрузились в траур. Солнце Галлии — великий и противоречивый король-солнце скончался.

На следующее утро после злополучного дня, когда Франция потеряла одного из самых великих королей, члены 'благочестивой партии' — клуба друзей наследника престола, собрались в замке Во-Ле-Виконт, в полутора десятках лье к юго-востоку от Парижа. Из окна кабинета на втором этаже открывался великолепный вид на огромный и пышный парк, где плескалось множество фонтанов, на лужайках темнели кусты, подстриженные то в виде шара, то петуха или пирамиды. Под стать парку был и замок, один из самых больших из построенных в ХVII веке, талантливым архитектором Луи Лево, он поражал роскошью — позолотой, изобилием произведений искусства, прекрасными фресками на античные темы внутренних помещений.

— Господа, видит Бог, страшная гибель короля — это великая утрата для labelle France (прекрасной Франции), — с постным видом произнес человек в фиолетовой рясе с морщинистым лицом, пронзительными, умными глазами и перекрестился. Взгляд благочестиво остановился на потолке. Из-за несносной духоты гости сидели в креслах близ раскрытого окна. Сквозняк надувал тяжелые портьеры парусом и нес по кабинету тонкий запах вина, будоражащий воспоминания о налитых гроздьях винограда и лете, из стоящих на французском столике двух открытых бутылок вина и четырех бокалов — по числу членов 'благочестивой' партии: учителя, одновременно богослова и епископа Фенелона, герцогов де Бовийе и де Шеврез, а также известного мемуариста и по совместительству герцога Луи де Сен-Симона. В стенных зеркалах отражались шпалерные картины в пышных венецианских рамах. Все дышало богатством и успехом.

— Да-да, но это и большая удача для нашего Людовика и для всех нас, — с тонкой усмешкой произнес де Сен-Симон. Горящий взгляд по очереди прошелся по лицам присутствующих. Скорби на лице ни одного, за исключением священника, не наблюдалось. Более того на губах мелькали довольные улыбки. Сузившиеся зрачки остановились на герцоге Де Шевриз, — и главное своевременно! Ходили слухи, что король недоволен нашим принцем. Это грозило опалой некоторым из нас.

— На что вы намекаете, милостивый государь? — поправив букли парика высокомерным тоном произнес герцог де Шеврез, желваки на лице надулись, — уж не хотите ли вы сказать, что я неким образом причастен к злосчастным событиям в Париже?

Стоявшие на полу часы дивной работы внезапно ожили, невидимые молоточки забили, обозначая начало следующего часа и, заставляя противников немного прерваться. Ветер донес шум падающей воды фонтана. Герцог де Бовийе вздрогнул. Так получилось, что он не успел посетить известное заведение, куда даже короли ходят пешком и уйти с собрания, где решаются судьбы Франции он не мог. Он сильнее сжал ноги и попытался сконцентрироваться на происходящем. Получалось не очень.

— Я? Я ничего не имел в виду. Я всего лишь констатирую что с вступлением на престол нашего принца нас ждут просто великолепные перспективы. И карьерные и воплощение в жизнь реформ, о которых мы мечтали и тот факт, что вы говорили, что нам необходимо всячески способствовать приходу принца к власти.

Щека герцога едва заметно дернулась, вспыльчивая натура его взяла вверх над добрым расположением духа.

— Да я говорил об 'просвещенном абсолютизме' и восстановлении попранных прав дворянства так же, как и остальные здесь присутствующие, и что? Это дает вам право намекать на нечто? Я полагаю, герцог что вы не глупы и знаете, что без причины не обвиняют в причастности к известным событиям. Черт возьми, должны быть основания! Извольте высказать подозрения мне в глаза, как пристало дворянину.

— Господа, господа, не ссорьтесь! Видит бог, мы все в одной лодке и должны помогать нашему принцу и друг-другу. Latrante uno cane latrat statium et alter canis! (Как только лает одна собака, тут же лает и другая) — священник наставительно поднял указательный палец, — мы собрались сюда чтобы предложить нашему принцу кандидатуры на высшие должности в королевстве и план реформ. Господа, выпьем за здоровье нашего принца.

Густая багровая 'кровь' земли полилась в бокалы, в кабинете еще сильнее запахло знойным летом. Герцог де Бовийе мученически поднял глаза вверх. Отказаться пить за здоровье принца было невозможно.

— Итак господа я предлагая на должность первого министра герцога де Сен-Симона. Во-первых он... — произнес священник, но его перебил де Бовийе, — Извините господа, я вас оставлю ненадолго.

Под недоумевающими взглядами собравшихся он поднялся и деревянной походкой направился к двери.

'Благочестивая' партия заседала до вечера, когда от замка одна за другой отъехали четыре кареты. Итогом их трудов стал документ в несколько страниц, в нем перечислялись кандидаты на должности, а в самом конце — список реформ, в том числе сокращение придворных штатов, разграничение духовной и светской власти, свободу торговли как у британце и главное: создание консультативных аристократических 'советов', одновременно ограничивающими произвол короля и оттеснявших буржуазию от кормила власти.

Убийцу короля, им оказался скромный кондитер из пригородов Парижа и, одновременно, ревностный протестант, по фамилии Николя Прежан, подвергли многодневным пыткам огнем и водой, требуя выдать сообщников. Не выдержав мучений, он надиктовал список, который на поверку оказался насквозь фальшивым. Королевские следователи посчитали, что дальнейшие пытки заставят убийцу лишь оговорить новых невинных, его передали королевскому суду, приговорившему его к смертной казни. Через три дня Николя Прежан отвезли на place de Grève (Гревскую площадь) — традиционное место казней. Жизнь во Франции начала семнадцатого века была бесконечно далека от реалий двадцать первого. Особенно это заметно в плане развлечений. Если высшим слоям общества были доступны изысканные развлечения — светские приемы и балы, то на долю простонародья оставались лишь народные игры и массовые мероприятия, в том числе публичные казни. Поэтому в час казни площадь заполнили густые народные толпы, полные нетерпения и жадного стремления собственными глазами увидеть людскую смерть и мучения. От эшафота их отделял двойной ряд солдат полка господина Жуанвили с ружьями на плечах. Из каждого окна прилегающих к площади зданий выглядывали любопытные горожане всех сословий. Многие родители пришли с детьми, их они держали на плечах, откуда малолетним зрителям было отлично видно место казни. Людской шум был подобен грохоту моря в шторм. Жара, духота — люди устали ждать, а преступник все не появлялся. Два помощника палача, сидя на эшафоте закусывали в ожидании казни, передавая друг другу флягу с вином и заедая хлебом с колбасой.

Солнце прошло почти половину пути по небосводу, когда на узкой, окруженной солдатами дорожке со стороны Сены появился осужденный — красивый но бледный малый лет двадцати пяти с вольным и диким взором, заросший короткой, отпущенной в тюрьме бородой. Его вели под руки двое священников. Толпа яростно взревела, отдельные крики, проклятия и пожелания смерти слились в подобный грому небесному рев. Людские тела нахлынули на охрану, солдаты заработали прикладами, отгоняя парижан. Крики, шум, толпа отхлынула назад. Покойного короля если и не обожали, то безусловно уважали за то величие, которое он принес Франции.

Будущий король Людовик XV де Бурбон, весь в черном, вместе с герцогами де Шеврез и де Сен-Симон наблюдал за разворачивающимся внизу зрелищем из окна Парижской ратуши. Он был бледен, с поджатыми губами, всем видом демонстрируя сомнение. Один лишь герцог де Шеврез показывал завидное спокойствие. Мало того, на губах его стыла легкая улыбка.

Людовик отвернулся от окна и обратился к де Шеврез:

— Герцог, мы не спешим с казнью цареубийцы?

Он умолк, стиснув кулаки, иначе все и так с трудом сдерживаемые эмоции выплеснулись из него наружу. Любви между дедом и старшим внуком не было, но великого предшественника он искренне уважал, и его внезапная смерть стала для наследника престола страшным ударом.

Между тем осужденный остановился перед эшафотом.

Герцог пожал плечами, ноздри его раздувались, словно у почуявшего кровь хищного зверя:

— Сир! Вы же видите это законченный фанатик. Доподлинно известно, что он решился на убийство с целью отомстить королю за отмену Нантского эдикта.

— Значит это все-таки протестант... — задумчиво произнес Людовик, — а где они, там обязательно замешены Англия или Голландия.

— Что ж, — пробормотал герцог да Сен-Симон, — а если это правда?

Казнимый начал вырываться из рук священников, рыча, словно дикий зверь, извивался, пытаясь порвать веревки и пиная сопровождающих. На охрану накатила приливная волна разъяренных горожан, вынудив солдат вновь заработать прикладами, раздавались то мужские, то женские яростные голоса: 'Смерть, смерть! Казнить его! Смерть ему!'. От этих криков целые стаи ворон, хлопая крыльями и пронзительно каркая, слетели с островерхих крыш окруживших площадь мрачных и высоких зданий, словно радуясь зрелищу предстоящей казни. Толпа — зверь страшный, злой, очень глупый, но охочий до кровавых развлечений, а казнь на Гревской площади — это и мщение, и зрелище, да еще какое! Возгласы становились все громче, под окном, в котором расположился Людовик, молодой женский голос крикнул сквозь слезы:

— Смерть цареубийце!

Помощники палача торопливо спрыгнули на мостовую, затащили извивающегося цареубийцу на эшафот и привязали брыкающееся тело к торчащим из досок заржавелым кольцам цепями, пропустив одну под мышками, а другую через живот немного выше бедер. Потом палач и его помощники привязали руки и ноги преступника канатами, идущими к четырем лошадям. Четверо человек запрыгнули на седла. Меж тем серая пелена туч затянула небо, стало мрачно словно вечером.

Будущий король задумчиво почесал чисто выбритый подбородок.

— Он так и не признался кто его сообщники.

Герцог де Шеврез тонко улыбнулся.

— Ей-богу же, сир, вы чересчур требовательны. Протестанты — это особый род людей, совершенно отличный от нас — добрых католиков. Лгать католикам во имя веры для них— это праведное дело. Поэтому сколько не пытай его, добьемся лишь новой порции лжи.

Плечи будущего короля опустились, он отвернулся от окна. Лицо его побледнело, но он твердо решил дождаться конца тягостного зрелища. Меж тем Николя Прежан, столь доблестно терпевший страшные пытки наконец перестал брыкаться. Он оглянулся. Вокруг столько глаз и все они — глаза врагов. Все мольбы и проклятия направлены только на одно — чтобы он скорее погиб ужасной смертью. Он почувствовал себя таким одиноким, наверное, это и стало той последней соломинкой, сломавшей спину верблюду. Несчастный изо всех сил закричал: