Когда на Земле стало тесно

— Ну рассказывай, как жила? Сколько же лет мы не виделись с тобой... Точно почти двадцать лет, — в голосе царя отчетливо послышалась горечь прожитых лет.

Анна ниже опустила голову, в уголке губ легла грустная складочка, рука суетливо поправила и так идеальную прическу.

Пока женщина, не забывая вытирать аккуратным платочком вовремя скатывавшиеся слезинки рассказывала нервным, задыхающимся от скрытых рыданий голосом, Петр открыл бутылку, густая красная как кровь жидкость полилась в фужеры, в воздухе перебивая угольный дух поплыл винный аромат. Изредка он брал со стола любимый соленый огурец, жевал, торопливо переспрашивал. Время от времени Анна Монс косилась на электрическую лампу на стене, дававшую необычно яркий свет. Он отражался я в лакированном, натертом воском полу, бросал странные тени на расписанном сценами охоты потолке. У них в Германии лишь рассказывали о таком: чудесной лампе, дающей свет, но не тепло, а здесь такие чудеса даже в спрятавшемся в глухих лесах охотничьем домике. Наконец женщина закончила рассказ и благонравно сложила руки под грудью. Полный мольбы взгляд не отрывался от напряженного лица царственного собеседника.

— Значит говоришь муж умер, и ты осталась одна с сыном в нищете...не горюй, этому горю помочь легко.

Женщина вздохнула и утвердительно мотнула головой, стараясь заглянуть бывшему любовнику в глаза.

— Подожди меня здесь.

Петр вскочил с кресла, высокий, нескладный, совсем как давно, в юности и скрылся за дверью, оставив ее открытой.

Рука женщины торопливо скользнула в заманчивый вырез, скрывавший когда-то совершенной формы грудь. На свет божий показалась маленькая коробочка, в каких обычно аптекари продавали снадобья. Пилюль, не было. На ровной поверхности мази от старения кожи, было лишь несколько бугорков. Женщина побледнела, губы невольно выплюнули:

— Scheisse (немецкое ругательство).

Подхватив со стола нож, начала торопливо выковыривать пилюли из липкой и плотной массы.

— Что это?

В дверном проеме возвышался во весь свой немалый рост сам император всероссийский. С заледеневшим кругловатым лицом наблюдал гневно округлившимися глазами за манипуляциями немки.

Женщина вздрогнула слабо ахнула и мгновенно поплыла лицом, кровь отхлынула от побелевшего, словно снег лица. Внезапный холод вмиг выстудил тело до пальцев на потных ногах. Это была уже не та Анна Монс, шутя покорившая сердце юного царя варварской Московии, и даже не ее постаревшая на двадцать лет копия. В лице стоявшей перед все полным сил Петром старухи не было и следов былой красоты, морщины углубились, из глаз ушла жизнь.

И они встретились взглядами. Он ее буквально испепелял.

— Ваше величество, это... — женщина замолчала, сознавая что даже голос, которым она отвечает, ненатуральный, жалкий. Губы свело от страха. Коробка упала по стол. Вслед за ними руки словно из них выдернули стержень, рухнули тряпками. Оправдываться, пытаться обмануть — все бесполезно. На каменном лице императора написано: он догадывается, что пытается вытащить Анна Монс.

— Доставай, это, — с нескрываемым раздражением и ненавистью произнес Петр, указывая перстом на коробку.

— Что? — пролепетала Монс.

— Яд из коробки, дура! — рявкнул император голосом, каким привык перекрикивать шум и грохот брани, впивая почерневшие, враждебные глаза в полные ужаса Монс.

Женщина беззвучно заплакала, но не посмела не выполнить приказ. По щекам медленно текли редкие слезы.

На стол между тарелкой с тонко нарезанной бужениной и полупустым бокалом с багровым вином упали две пилюли, блестевшие в свете электрической лампы желатиновой оболочкой.

Глаза императора выпучились, на щеках и лбу проступили гневные пятна. Крупные капли пота выступили на высоком, побагровевшем от бешенства лбу Петра.

— Псица! — выкрикнул яростно, — Тварь!

Женщина рухнула на колени, бессвязно, с истеричной слезой в голосе забормотала по-немецки.

Громко топая ногами и, не обращая внимания на невнятные оправдания женщины, Петр подошел к подоконнику, из окна вглядывался внутрь вечерний, заснеженный прибалтийский лес. Пальцы яростно вдавили неприметную кнопку.

Через несколько секунд на лестнице послышался грохот подкованных сапог. В комнате от солдат караула внутренней стражи во главе с глядевшем с обожанием на императора безусым лейтенантом, сразу стало тесно.

— Взять эту! — произнес император, — пыталась меня отравить.

Женщина взвыла, но солдаты подхватили ее под руки и, не забыв завернуть в бумагу пилюли и забрать их, потащили ее на выход. Женский вой удалялся, пока его не стало слышно.

Император, кругловатое лицо — осунулось, глаза — припухли, а темные усики уныло опустились, прислонился пылавшим жаром лицом к прохладному оконному стеклу. Боль острой иглой когтила сердце. Хорошо, расстались, но у каждого была собственная жизнь, зачем убивать? На улице кружился снег, засыпая ровным белоснежным слоем землю, и деревья, и следы: человеческие и звериные. Через несколько минут послышались крики извозчика, загнавшего во двор крытые сани. А еще через несколько минут двое солдат на руках внесли в них обморочно повисшую женщину. Щелкнул, закрываясь замок и оба солдата встали на выносной. Кучер щелкнул кнутом, осыпая коней снежной пылью, сани тронулись и исчезли за воротами. Там их Петру уже не было видно.

— Дура, — почти спокойно прошептали губы императора.

Прошло три дня. Петр отложил на край стола картонный скоросшиватель с этикеткой: уголовное дело номер 3540 на край стола, задумчиво застучал пальцами по столешнице. Он прочел все протоколы допросов Анны Монс, в том числе под пыткой. Министерство Безопасности, откуда год тому назад на покой ушел князь Ромодановский, не пренебрегало старыми, проверенными методами допроса.

— Дура, что же за дура. Нет бы по-человечески попросила помочь... а она травить, — император плюнул на пол, раздраженно топнув ногой.

Петр поднялся из кресла, голова лишь немного не доставала до низкого потолка. Подойдя к окну, открыл форточку и набил трубку. Блеснул огонек зажигалки. К потолку, а затем на улицу потекли клубы ароматного дыма, а взгляд невольно зацепился за невзрачный конверт рядом с папкой уголовного дела. Ладно... прочитаю, потом. Смяв его в кулаке, небрежно засунул в карман.

Письмо он прочел на небольшой яхте, ее он купил вскоре после того, как переименовал бывшую шведскую Ригу в Петроград. Одетый в серую штормовку Петр совсем не напоминал того императора всероссийского, надменного и величественного, которого изредка видели на официальных приемах иностранные послы. Сейчас он мог быть самим собой и не претворяться. Он подтянул шкоты гика, выставив угол паруса на максимальную эффективность. Свежий ветер с востока запузырил, туго надул материю, яхта отвалила от пирса, начала уверенно разгоняться. Теперь очередь стакселя. Он закрепил шкот, чтобы намертво закрепить парус, принялся поднимать стаксель. Когда дело было сделано, ветер охотно надул и второй парус, заскрипел такелажем. Утлый кораблик, словно живой прыгал по небольшим пенным волнам, бившим в борта, ветер швырял в лицо соленые брызги пополам с пеной. Присев у руля, вытащил из кармана смятую бумажку, разгладил на коленке

— 'Ваше величество, я знаю, что мой поступок непростителен, я грешна перед богом и недостойна снисхождения. Однако ж, хотя я и грешная, но, дерзаю надеяться токмо на ваше человеколюбие. Мой единственный сын остался в ставшем для меня родным Миндене в руках у некоего человека, назвавшегося отец Гельмут. Это страшный человек, непременно убьет моего сына, ежели я не справлюсь с порученным мне. Заклинаю вас, Ваше величество Христом и молю о снисхождении, не ко мне, а к моему сыну. Молю вас спасите его! По сем прощайте, на веки неисчетные...'

Невысокая женщина, поддерживаемая под локти двумя служителями, прихрамывая, ковыляла по утоптанному снегу плаца. Жесткий снег хрустел под ботинками, под утро мороз усилился, но женщине не было холодно. Ее открытый рот жадно вдыхал пахнущий сыростью, углем и конскими каштанами воздух, словно она не могла надышаться. Солнце еще только собиралось подняться над горизонтом, его первые лучи уже наливали красным хмурые, словно зимние тучи на горизонте, дальше все тонуло в темноте — последние звезды еще таинственно посверкивали на западе, но мутные очертания крепостных стен уже проступали. С реки сильно тянуло зябкой сыростью. Расставленные по границам плаца факелы отвоевывали у глубоких, черных теней вдоль зданий немного пространства посредине, бросали колеблющийся под порывами ветра свет на кучку людей перед деревянной п-образной виселицей, на которой поджидали жертву палач и его помощник...

Вчера судья, торжественный и величавый словно сама Мойра (богиня судьбы в древнегреческой мифологии), но только в мужском обличии, зачитал безучастно стоящей Анне Монс приговор — 'За злоумышление против государя и попытку оного отравить, приговорить вышеупомянутую Анну Монс к смертной казни через повешение'. Приговор женщина восприняла с совершенно спокойным лицом, лишь немного побледнела и это не было только последствием отупляющих пыток. С самого начала, когда она согласилась выполнить требования похитителей ее солнышка, ее единственной радости — сына: убить бывшего любовника, на иной исход она и не рассчитывала. Она нисколько не раскаивалась, хотя прекрасно понимала, что, если ее замысел удастся, вряд ли она успеет покинуть пределы России, но это была единственная возможность спасти ее мальчика, а остальное не важно.

После суда ее отвезли на закрытом самодвижущемся экипаже обратно в тайную тюрьму Министерства Безопасности, где содержали только самых важных государственных преступников. Оно и понятно, статьи по которым ее судили были одними из страшнейших в Соборном уложении государей Петра и Ивана. Оставшиеся часы до наступления следующего дня она провела без сна на узких и жестких тюремных нарах, уставившись сухими и уже мертвыми глазами в камень стены. Смертельного страха и сосущей тоски, при мысли о том, что скоро у нее отнимут жизнь, заставлявших в первые дни выть по ночам, уже не было. Она готовилась к смерти основательно, тасуя воспоминания и складывая их в памяти по полочкам. Вот детство, вот ее сынишка, а там все остальное... Она мельком вспомнила о горячо любимом отце, кольнуло в сердце горячим уколом вины. Она беспутная дочь, грешная: она и прелюбодействовала, и пыталась убить помазанника Божьего — что грех вообще непростительный. Все что ей осталось в этой жизни это несколько часов, а после этого ей предстояла встреча с тем, кто даст оценку всей ее жизни. Потом думы ее остановились на отраде ее жизни, на ее мальчике. Согласится ли Петр исполнить просьбу смертницы? Она страстно надеялась на это, хотя тот, Петр, какого она знала когда-то давно, никогда бы не пошел на это... Она готовилась к смерти как к отдыху после горького и страшного пути, когда навалившаяся усталость столь велика, что уже ничего не может волновать.

На исходе ночи она глухо взвыла, крик, грудной, запредельный, так плачут взрослые, страшно, зло оплакивая себя и свою беспутную жизнь. Потом пришел священник, а после того, как он ушел, ее вывели в тюремный двор и вновь посадили в уже знакомый самодвижущийся экипаж...

Женщину ввели внутрь узкого круга солдат внутренней стражи, охранявших виселицу. Служители подсадили ее, палачи подхватили и через миг она уже стояла напротив раскачивающейся на ветру пеньковой веревки.

— Ты бабонька не сомневайся, все как надо сделаем, раз и ты уже на небесах, — защекотал ухо грубый голос.

Это было уже выше сил Анны, в голове загудело, перед глазами запрыгали черные мушки, в глубоком обмороке женская фигура распласталась на грубых досках эшафота.

На снежно-бледном лице медленно поднялись веки. Утреннее серое небо, мягкий снежок падал на лицо, морозя и так ледяную кожу. Она еще жива? Лучше бы ей уже умереть. Холод сдавил тело.

'Сыночек мой, Иоганчик... мама так и не смогла тебе помочь, прости меня если сможешь...'

— Что же ты бабонька, — сверху наклонилось кругловатое и бородатое лицо палача, — Вставай, вставай, радость тебе великая!

Сильные руки подхватили под мышки, подняли, охлопали по платью, стряхивая налипший снег. Среди окружавших помост людей в военной и судейской форме появился новый человек в шинели с придворными эмблемами и с кожаной сумкой на боку. Он вышел вперед.

— Она очухалась? Сможет выслушать императорский рескрипт?

— Да, — склонил голову палач, одной рукой поддерживая пошатнувшуюся от слабости женщину, — Ваше Высокородие!

— Хорошо, — кивнул придворный и вытащил из сумки бумагу, гулко откашлялся.

— Мы, Петр Первый, император и самодержец Всероссийский... — Анне стало трудно дышать она судорожно втягивала воздух в горящую болью грудь и слова с трудом доходили до сознания, — объявляю свою волю... оторвавшись от бумаги придворный со значением посмотрел на женщину, — означенную Анну Монс, освободить от наказания и препроводить за пределы Русской империи. Границы русских земель означенной Монс пресекать воспретить, под страхом исполнения приговора. Самолично подписано его императорским величеством — Петр.

Не глядя на окружающих, придворный аккуратно сложил документ в сумку и завязал завязки.

Что? — она оглянулась на улыбающегося щербатым ртом палача, — 'неужели помиловал?' Перед глазами возникло родное лицо сына. А как же он? С новой силой загорелось в груди, кровь глухо забухала в висках, а женщина рухнула в снег на колени, по впалым щекам потянулись мокрые дорожки. В умоляющем жесте протянула руки к посланнику своего бывшего любовника.

— Freundlicher Herr (добрый господин) — прошептала, путая немецкие и полузабытые русские слова, — казните меня, но помогите моему сыну, молю вас.

— Про сына твоего мне неведомо, — отворачивая лицо произнес придворный и вновь закопался в сумке, — вот, велено передать тебе для прочтения. Он протянул коленопреклоненной женщине белый лист.

Болезненным жестом — в груди болело все сильнее, странная слабость терзало тело, Анна смахнула рукой слезы с глаз. Ошалелыми глазами непонимающе смотрела на неровные строки, бегущие наискось с левого края листа вниз на правый, пока они наконец не сложились в слова.

'Ты не просила у меня помилования, но я не воюю с дурами, бери ее непрошенной! Сына твоего уже спасли. Петр.'

Несколько мгновений женщина с открытым ртом смотрела на записку императора, жжение в груди все нарастало, пока стало совсем невыносимым. 'Боже, спасибо тебе Петруша!' — совсем как тогда, почти двадцать лет тому назад, подумала женщина. Тело охватило невыразимая слабость. 'Все', — скользнула мысль, принесшая странное облегчение. Она начала мягко заваливаться на бок, письмо выпало из рук, закружилось между падающих с неба снежинок, упало на покрытый свежим девственным снегом плац, придворный чин немедленно нагнулся, через миг оно скрылось в сумке. Стремительно пронеслись навстречу припорошенные снегом доски. Сознание милосердно покинуло злосчастную Анну Монс. В окружавшей виселицу толпе возникло брожение, на помост к лежащей без движения женщине забрался медик, торопливо присел перед телом. Проверил пульс, провел непонятные манипуляции с вынутым из кармана маленьким зеркалом у посиневших губ женщины. Поднявшись, повернулся и беспомощно развел руками: 'Она мертва'.