Зима гнева

Вспомнились слова той странной торы.

Придут.

Хлеб отберут, убивать будут, грабить, жечь...

Ничем ты это не остановишь, только себя и детей сберечь попробуй...

И Прасковья выпихнула мальчишек из дома быстрее, чем сообразила, что делает.

— Бегите в наш схрон! Там прячьтесь, пока я сама за вами не приду! И не смейте возвращаться!

Ванятка с Васяткой метнулись мышами, бегущими от кошки.

Они не помнили слов странной гостьи. Но страх в голосе матери был убедительнее любой памяти. Страх — и ее глаза.

Жуткие, темные...

Когда приходит беда, птица уводит врага от своего гнезда. Притворяется раненой, припадает на крыло...

Прасковья не может сбежать — ее будут искать. Но ее детей не найдут. Она скажет, что отослала их в соседнюю деревню.

И... не удержалась.

Стукнула к соседке.

— Мотря, детей и хлеб спрячь!

Послушается ли, нет ли... а все одним грехом на душе меньше будет!

* * *

Когда начали стрелять...

Когда раздался дикий крик: "Убииииилиии!!!"...

Когда крестьяне заволновались...

Прасковья стояла рядом с Мотрей. Детей ее на площади, кстати, не было. То ли в погреб пихнула, то ли на чердак, но хоть с собой не потащила.

Убивать будут, грабить, жечь...

Чутьем загнанного зверя Прасковья поняла, ЧТО сейчас будет.

Рванула за руку Мотрю, дернулась к ближайшему плетню... какие там заборы? Плетень, да еще и с прорехами, а к чему больше-то?

Все свои, все друг друга знают, никто чужого не замает...

Мотря была негибкой, она не понимала.

А...

Крестьяне заволновались.

— СТОЯТЬ!!! — заорал кто-то из "збройных".

Толпа — опасный зверь. Сейчас кинется, и их сомнут, задавят числом, уничтожат...

Не так их много, чтобы справиться, когда на людей находит остервенение. Они опасны... они кидаются, они зубами и когтями во врага вцепляются, они о себе уже не думают...

Те, кто носят оружие, знают об этой особенности. И — боятся.

Человеку в таком состоянии неважно — на пулеметы идти, на пушки... он — дойдет. И вцепится.

Прасковья упала за секунду до того, как раздались первые выстрелы.

Упала, потянув за собой подругу.

Упала под плетень, откатываясь подальше от ног и дороги, на обочину...

Летом здесь росли лопухи. Густые, высокие, способные укрыть.

Сейчас их не было.

Но...

Никому до Прасковьи и дела не было.

Первые выстрелы.

Первая кровь.

Первые упавшие люди.

Крики, вой, растерянность толпы, которая не успела стать зверем, крики врагов — что бы они не говорили о своих высоких целях, они все равно враги...

Те, кто приходит отнимать хлеб, отнимают самое жизнь. Они не могут быть никем иным, только врагами. Только убийцами.

Пуля — или голод?

Пуля милосерднее...

Прасковья лежала и молились. И рука Мотри в ее ладони дрожала. Подруга была жива, это было хорошо...

— Парашка, как же так...

Почему шепот слышнее крика?

— Не дергайся.

Сейчас важно только это.

Чтобы не пристрелили по ошибке. Не затоптали. Не...

У нее дети. Она должна выжить, остальное — побоку.

Ванятка и Васятка сейчас в лесу. Если мать не придет, они обречены. Она должна выжить...

А еще Прасковья знала — когда ее муж вернется... жены у него не будет.

И семьи у него тоже не будет.

Женщина может простить многое, но когда их детям нужна была защита, мужа не было рядом. Когда ей нужна была помощь, его не было рядом. А коли так....

Не было тебя рядом?

Обошлись?

И иди к Хелле! Женщины могут простить — за себя. Но за детей они не простят.

* * *

Лежать пришлось минут пятнадцать. Но страшнее времени в жизни женщин — не было.

Лежать, слушать выстрелы, слышать крики... а ведь и их тоже... могут.

Прасковья это понимала, и лежала тихо-тихо. Мотря — та вообще обеспамятела от страха, замерла, аки заяц, и только тихо-тихо вздыхала. Иногда.

Наступающая зима покрывала лужи первым ледком, припорашивала легким инеем.

На белом кровь — алая. На черном — тоже алая.

Долготерпение было вознаграждено.

— Гони их по домам!

Крики, шум...

Прасковья вылезла, только когда на площади никого не осталось. И то — вылезла...

Не встала во весь рост, не принялась отряхиваться, не пошла домой гордо и с достоинством...

Перевернулась на живот, пнула как следует подругу, чтобы та пришла в себя, и кое-как поползла. Медленно, очень медленно, вдоль канавы...

Ничего.

Лучше пять раз покрыться грязью, чем один раз — накрыться землей. Мотря, похоже, думала так же. Она ползла за подругой, и для разнообразия больше не вздыхала. Только икала. Тихо, часто и отчетливо...

* * *

Женщины отважились встать на ноги только ближе к окраине деревни, когда их не видно было за кустарником. Мотря потрясла головой.

Еще раз икнула.

И — в ноги поклонилась Прасковье.

— Век благодарна буду, сестрица.

Прасковья ответила таким же поклоном.

— Кто доброе дело сделает, тому Господь отплатит.

— Воистину, — отозвалась Мотря.

На этом ритуал был закончен, и дамы перешли к делу.

— Парашка, откуль ты про таких знала? — принялась выспрашивать Мотря.

— Откуль... оттуль, — проворчала Прасковья. — Предупредили. Беги домой, да зарой в подполе, что сможешь. Скотины у тебя вроде как немного, может, что и оставят... а вот зерно точно заберут. И детей прибери, у тебя старшенькая в пору входит.

— Я уж ей сказала ховаться в погребе...

— Ты меня послушай, — глаза у Прасковьи были серьезными.

Страшно серьезными.

Грабить будут. Убивать. Насиловать...

Тора Яна была права. Сейчас Прасковья благодарила Творца, что к ней на порог занесло эту женщину.

Мотря кивнула. И затрусила к своей избе.

А Прасковья, не особо задумываясь, отправилась в лес.

А чего ей?

Подожгут избу?

Да и пес с ней, самой бы живой остаться. Все одно, там из живности только тараканы. Плохо, конечно, и добра жалко, а только жизни лишиться — не хочется. Или, того веселее, не просто так ее лишиться. Мужики злые, молодые, голодные... если они здесь хоть на пару дней задержатся — в лесу оно безопаснее будет.

Остальная деревня?

Так и сами не маленькие...

Прасковья совершенно не рвалась бегать и всех предупреждать. Что — никому не ясно? После выстрелов-то?

После трех или четырех трупов, которые остались на площади? Кажется, там был фельдшер, кто-то из баб, пара мужчин... дядька Силантий... нет, точно Прасковья сказать не взялась бы. И то, что уже помнила — чудо.

Лучше она в лесу с мальчишками отсидится, все спокойнее будет.

* * *

И было спокойно.

Когда она подходила к землянке.

Когда кинулись ей на шею сыновья.

Когда побледнел мертвенно Ванятка — мам, у тебя кровь на лице...

Чужая.

Повезло — это просто чужая кровь. Брызнуло, наверное. А могла бы и ее быть...

Если бы не тора Яна, так и было бы. А еще она накупила бы всего и оставила в доме. И детей не прятала бы...

Глупость?

Так ведь мир!

Кому придет в голову такое проделывать, ежели войны нет? Когда враг приходит, тут понятно — ничего хорошего от него не ждешь.

А от своих?

От тех, кто с тобой на одном языке говорит?

Кто, может, вчера рядом жил, мало не в соседней избе... Прасковья, хоть и вся в тревоге была, а Федьку-бобыля заметила. Стоял рядом с одним из "збройных".

Стоял, смотрел, говорил что-то...

А и пусть!

Он-то знает, что у нее взять нечего. Разве что саму Прасковью, и то! Полувдовья жизнь никого не украсит...

А все одно — никуда она отсюда не уйдет. И продукты забирать не будет, разве что спрячет получше. И домой приносить будет крайне осторожно, по горсточке.

Прасковья помнила, как в ту зиму мальчишки у нее кусочек хлебушка просили. Помнила — и повторять это не хотела.

* * *

В лесу она прожила пять дней.

По ночам приходила в деревню, ни к кому не заходила, да и ни к чему такое было.

Дом ее так и стоял, никому не нужный. Поджигать?

Зачем?

Обыск явно устроили, не нашли ничего ценного, разве пару полотенец забрали, да и пес с ними. А на пятый день и подводы из деревни двинулись.

Тут Прасковья и вернуться решила.

Ответила Мотре, что в соседнюю деревню бегала — там предупредить. Там с мальчишками и пожили. И лишний раз порадовалась.

Как уж там что...

Выгребли из деревни все лишнее. Забрали половину скота, овощи, зерно забрали, рухляди прихватили, старосту пристрелили, невесток его снасильничали...

Мотря сейчас радовалась — она как только домой пришла, так дочку и отослала к родне. На дальний хутор.

Заходили ведь! Явно искали... дочка-то у нее в самый сок вошла — парни заглядывались. А коли снасильничают?

Позор?

Да плевать на тот позор! Чай не деготь, отмоется...

А вот увечья... фершала ведь тоже... того...

Прасковья слушала — и ежилась. Что рядом-то просвистело, будто те пули. И нигде не сказано, что другие не придут.

Так она Мотре и сказала.

Прятать все. И дочку прятать. И сторожиться...

Темные времена грядут. Страшные.

И кровавые пятна на первом инее — только начало...

Русина, окрестности Ирольска.

— Тор Изюмский!

— Что случилось, Прошка?

Мальчишка подбежал, что тот конь — бодрой рысью.

— Новости у меня, тор! Да такие!

— Какие?

— Тор, я подслушал тут... говорят о раскулачивании.

— Вот как?

— Не токма благородных будут в расход — еще и по деревням пойдут!

— Та-ак...

— Говорят — кулаки, мироеды...

Вот кто бы сомневался?

Что обещают революционеры? Одно и то же!

Блага всем, кто пойдет за ними! Точнее — кто дойдет.

Но чтобы эти блага раздавать, надо их откуда-то взять.

Производить? Покупать?

Зачем?

Куда как проще произвести перераспределение. Был ты голытьба на селе — так найди самого богатого и отними у него добро. И подели на всех.

А там и пропить можно!

Не хватит?

А что — у вас один богатей на селе? Нет, конечно! А не найдем, так назначим...

— За села решили приняться?

— Тор... да.

— И кто же у нас в кулаки попадает? Не говорили?

Прошка почесал в затылке. Так, для стимуляции памяти. Немного...

— У кого техника есть. Кто ее в наем отдавал или рабочих нанимал. Али торговал...*

*— кодекс законов о труде. Только сокращенный, прим. авт.

— Почитай, треть села. Любой зажиточный хозяин подойдет...

Тор Изюмский едва за голову не схватился.

Это ж как!

Если эта шваль на усадьбу налетит — он отобьется.

А на села?

На его людей? Его крестьян?

В каждом селе охрану ставить?

Армию иметь надобно! И то не поможет... а если по паре человек — тоже не поможет. Перебьют...

Но и людей без защиты оставлять нельзя. Крестьяне его кормят, не будет хлеба, так и он зубы на полку положит.

Что же делать, что делать!?

Яна, Звенигород.

— Б...!!!

Что может быть хуже?

Стоять перед закрытым домом — и не знать, куда все подевались?

Вообще — куда угодно. Если у Илюшкиной сестрички ума хоть на капельку больше, чем у диванной подушки, она уедет из столицы.

Яна бы уехала.

Если ума будет больше, чем у козы — уедет за границу, на всякий случай прихватив ценности.

Меньше?

Хм... а куда бы рванулась коза? В хлев?

Вряд ли. Когда горит дом, животные не бегут в огонь. Но то животные, они умные. А что сделает Ирина-как-ее-там?

Яна вздохнула.

Что угодно.

Предсказать действия человека, о котором ты ничего не знаешь — невозможно.

Метаться — глупо.

Выход?

Найти того, кто знает ответ.

И девушка еще раз пнула дверь.

Закрыто и никого нет. Какие есть варианты?

Пойти расспрашивать по соседям. Только не в таком виде, сейчас ей и двери-то не откроют. Где тут можно остановиться и привести себя в порядок?

Глава 2

Как запоздалая месть

летнему буйству трав.

Работают ли гостиницы во время революции?

Да как вам сказать?

Если где господа есть, там и халдеи будут. Другой вопрос, что живущим в гостинице стоит опасаться визита 'комитетов освобождения'. А вот они как раз Яне были без надобности.

Ей вообще в Звенигороде задерживаться...

Ни к чему.

Но надо бы хоть переодеться где, да и попробовать поспрашивать.

Лебедева, говорите? Ирина Ивановна?

Вдова с ребенком...

Яна огляделась по сторонам.

А почему бы не попробовать? Улица здесь не то, чтобы очень парадная, вымощена даже не камнем — досками. Брусчатая мостовая. Но выметенная. А значит — что?

Где подметают, там и дворники есть. А коли есть дворники, будет и информация.

Как вызвать дворника?

Эммм... в этом веке — непонятно. А так они на мусор реагируют! Яна точно знала.

Вот сидишь в институте на подоконнике, грызешь мороженое, а потом доела — и куда бы бумажку деть? Так вот, стоит попробовать бросить ее на пол, как тут же из полной пустоты (куда там джиннам из арабских сказок!?) возникает уборщица в синем халате. И ты слышишь про себя много всего лестного.

А вот чем бы тут насвинячить?

Яна подумала, потом вытащила из сумки бутерброд, припасенный еще с поезда — и огляделась выискивая местечко почище.

Сейчас перекушу, а бумагу, в которую бутерброд был завернут...

— Энто ишшо че такое?! А ну брысь отседова!

Местный дворник был еще круче уборщицы тети Симы. Он появлялся не в момент и не после совершения тяжкого преступления насвинячивания. Он явился еще ДО оного.

* * *

В претензии Яна не была. И о презумпции невиновности не заикнулась. Вместо этого уважительно склонила голову.

— День добрый, уважаемый жом.

— Ну... добрый.

— Скажите пожалуйста, вы здесь убираете?

Вежливость — первое оружие. Любого разумного. Дворника оно тоже притормозило, как медведя — рогатина.

— Ну... энто... я, да. А шо?

— Чисто тут у вас. Везде разруха, развал, а у вас хорошо, чисто, выметено все, как языком вылизано. Вот и хотела присесть перекусить. С утра во рту росинки маковой не было.

Дворник пригляделся повнимательнее.

— Простите, жама. Не признал.

— Сейчас так лучше, чтобы не признавали, — объяснила Яна. — Я пока из провинции добиралась... плохо в стране. Маетно. А к подруге приехала — той нет дома.

Дволрник посмотрел еще немного, послушал...

— Идемте ко мне, жама. Я вам чайку налью...

— Благодарствую! — расцвела Яна. — А только что ж я без угощения, — в пальцах сверкнула серебряная полтина. — Может, вы скажете, где к чаю... прикупить?

Произошло чудо.

Монета сверкнула — и растворилась в воздухе, полностью опровергая все законы химии и физики. Дворник расплылся в улыбке.

— Так я, жама, сейчас вас устрою, да и схожу. Чего вам ноги бить... видно ж! Пехом шли, устали...

Яна и не спорила.

И пешком шла, и устала...

Другое дело, человек, который вырос на кордоне, может и по лесу долго ходить, и не слишком страдать от голода. Это сейчас шоколадки — мармеладки — плюшки — фигнюшки...

А раньше как?