Зима гнева

Это жертвоприношение, здесь не место эмоциям.

— Хелла, к тебе взываю!

Гавриил затушил факел в ритуальной чаше. Потом трижды обошел противосолонь вокруг костра, включая в этот круг и жертву. Окропил человека водой из чаши, в которой затушил факел.

Посыпал ячменем.

А потом воздел кинжал.

— Хелла, твоим именем! Тебе посвящаю!

Нож опустился.

Правда, попал Гаврюша не с первого раза, пришлось еще дважды бить, прежде, чем человек замер, испустив последний вздох.

Тишина стояла такая, что казалось, слышно даже тяжелое дыхание Пламенного.

А потом...

Совы летят бесшумно. А потому, когда над костром возник белый призрак, все шарахнулись, а Гаврюша как-то тоненько, по-бабьи взвизгнул.

— Ой, мама!

Насчет мамы — неизвестно. Но визг его не уберег.

На светлейший лоб шлепнулся крупный шматок птичьего помета. Жирный такой... сова явно не голодала. И еще один — контрольный.

Птица сделала круг — и улетела в темноту, ехидно разухавшись откуда-то из леса. Оно и правильно, озверевший Гаврюша выхватил у сына пистолет и высадил по лесу малым не всю обойму.

Птице, правда, не повредил. Но какое-то дерево точно пострадало, метнулось в темноту нечто крупное... животное какое?

Да, наверное...

А Гавриил разразился таким матом, что конюх Гришка, которому вчерась кобыла на ногу наступила, почувствовал бы себя жалким дилетантом. От как благородный-то господин скажет, так сразу чувствуется и опыт, и умение...

Учиться надо!

А не кобылам под хвост заглядывать!

Пламенный благоразумно молчал. В принципе, и так все было ясно. С тем же успехом лично Хелла могла бы возникнуть над костром и плюнуть Гаврюше на крохотную и тщательно маскируемую плешку на макушке.

Жутко это...

Когда белый призрак, на белых крыльях... вот сейчас Пламенный и прочувствовал. И осознал.

И передернулся.

Решение о ликвидации Петера принимал именно он, пробивал тоже он, приказы отдавал он... Так что и ответственность его.

Когда считаешь, что ТАМ ничего нет и не будет — не так страшно. Ясно же, там пустота, и жить надо здесь. А вот когда тебя вдруг примораживает, и ты осознаешь, что боги живы...

Что колокол звонил не просто так...

Что пушка стреляла не из-за происков врага....

Вернусь в Звенигород — прикажу снять обе реликвии и переплавить к едрене вше!

* * *

В том, что Тимка утянулся вечером на рыбалку, ничего удивительного не было. Мать ему сунула кусок хлеба, натертый чесноком, дала луковку и кусок вяленой же рыбы — и рукой махнула.

Иди, сынок.

Рыбаком Тимка был удачливым, и в вершах его перебывало немало крупной рыбы. Считай, семья с нее и жила. Батька-то горькую попивает частенько, а когда пьянка да гулянка — не до работы. Тимка и то уж решил, что как подрастет чуток, так выкинет отца за порог. Ишь ты, мать на поденщине горбатится, лишь бы мелких прокормить, а он только и знает, что пить да гулеванить!

Но пару лет еще подождать придется, сейчас Тимка маловат. Хоть ему и четырнадцать, а все одно, со взрослым мужиком ему не сладить, и надел свой не поднять.

Сейчас, зимой, конечно, какая рыбалка!

Но вершу установить можно. Тимка так и делал, а чтобы за ним не увязались, ходил вечером. Ночью даже...

Честно говоря, рыбачил он у господского дома. Неподалеку...

Тор Гавриил рыбку ловить любил, а потому у поместья ее часто прикармливали. И рыба там была хорошая, крупная, жирная... только вот вряд ли он с пониманием отнесется к Тимкиным нуждам.

А и плевать!

Маменька и малышня голодать, пока он жив, не будут!

Когда Шарик, взятый с собой за компанию, вдруг заскулил, прижал хвост и потянул Тимку в темноту, паренек послушался сразу. Собака — зверь умный, зазря не сбрешет, значит, чует недоброе. А что сказать не может, так и сам дураком не будь!

Так что Тимка прижался под берег, накрылся беленой холстиной, которую всегда брал с собой на такой именно случай, затащил под нее пса — и отлично все видел.

И как круг рисовали, и как тор Гавриил убил того человека, и сову...

Ой, мамочки, это что ж деется-то!?

И даже слова тора Гавриила: 'без благословения я на трон не сяду...'

И сложно было б не услышать, разорялся означенный тор так, что его в Звенигороде услышать можно было. Хорошо еще, жом Пламенный предусмотрительно приказал своим людям заткнуть уши.

А вот Тимка все слышал.

И соображал.

В четырнадцать лет, на деревне, уже не ребенок. Все он отлично понял... о таких делах среди мальчишек страшные сказки ходили, если что!

И о жертвах баяли... Темной богине то служит!

Это что ж!

Ихний князь, значитца, душу запродал, чтобы на трон сесть? И с освобожденцами стакнулся? Ихнее знамя не узнать сложно было...

Кажись, да.

А богиня-то его и не принимает...

Но Тимка честно рассказал только маменьке.

А маменька — куме. Дело-то такое... страшное дело!

Примерно через три дня знала вся деревня. Через неделю — соседние деревни.

А там и по Русине понеслось — не остановишь. Но кто будет слушать сплетни всякого быдла? Доказательств-то нет?!

* * *

В гостиной тор Гавриил лично прошел к столику с напитками, набуровил себе благородного дубовика в стакан — и жахнул полный.

Посмотрел на Пламенного. На сына.

— Будете?

Мишель качнул головой. Переглянулся с Пламенным.

— PapA, объясните, что случилось?

— А до тебя не дошло? — окрысился Гавриил.

— Нет... подумаешь, птица. Летела — и что?

— Болван. Вот так и понимаешь, что кретина родил...

Мишель сдвинул брови.

— PapA, хватит ругаться. Скажите ясно, что не так?

— Все не так. Хелла нашу жертву не приняла, — неожиданно спокойно ответил Гавриил. И налил себе еще стакан дубовика.

— И что? Народу плевать, он все одно в Единого верит...

— Народ, е-мое, да кого интересует это быдло!? — на глазах пьянея расхохотался Гаврюша. — В кого скажем, в того и верить будут! И плевать на них три раза! А вот заживо сгнить не хочется! И тебя, полудурка, хоронить — тоже.

— Э....

— Плоды просвещения, бать их так! И мать-перемать тоже, — выругался на глазах пьянеющий Гаврюша. — Не веришь, идиотушка! Нет бы подумать, чего тут этот тип штаны протирает? Его б воля, давно б ты в землице гнил, да ромашками снизу вверх любовался!

Жом Пламенный с интересом посмотрел на Гаврюшу. У него бывают проблески сознания? Как интересно и неожиданно!

— То-то и оно, что в отличие от тебя, болванчика паркетного, этот тип кое-что знает! Потому и боится! Потому и бегает сюда! А мог бы обойти условие, так обошел бы.... Да жить охота...

— Отец, так что теперь делать? — достали Мишеля пьяные откровения.

— За... и бегать, — разъяснил Гаврюша. — Наследника искать. Или наследницу, кого там этот ... и ... назначил! А иначе никак...

И упал в кресло, словно тушка.

Третий высосанный стакан дубовика оказался роковым. Гаврюша отключился.

Мишель переглянулся с Пламенным.

— Жом, предлагаю что-нибудь перекусить. И поговорить.

Пламенный кивнул.

М-да, похоже Гаврюша слился. В уборную... А значит — надо искать ему замену. Его сын как раз подойдет.

Пламенный изо всех сил давил в себе мысль, что Хелле могут не подойти ни Гаврюша, ни его сын. Но... работаем с тем, что имеем.

И почему он не работает в Борхуме? Там такого нет... или просто он чего-то не знает? Может ведь и такое быть...

Тьфу на этих богов!

Какая им разница, кто им молится?! Почему они не могут оставить людей в покое и заниматься своими делами?! Такие планы летят в тартарары из-за одной бабы1 Пусть и богини!

Тьфу!

Ферейские горы.

Селение Ривалек.

Валежный не собирался ни тянуть, ни церемониться. С чего бы это?

Он бодро и весело прошел по горам — и осадил Ривалек.

Как — осадил? Снова — громкое слово, которого совершенно не заслуживало небольшое селение. Нет, не заслуживало...

Долина словно на ладони лежащая меж двух гор. Валежный, не говоря дурного слова, отрядил по двадцать человек с пулеметами, занять возвышенности. А потом послал парламентера.

Предложение было царским.

Вы уходите — и мы вам за это ничего не делаем. Оставляете все награбленное, и вон отсюда. По другим селениям... туда мы еще придем. Но у вас есть шанс удрать дальше, в Чилиан.

Не согласны?

Не обессудьте.

Слава летела впереди Валежного. Но горцы решили еще раз испытать судьбу. А может, и не судьбу... Ривалек был выбран не просто так.

Богатое селение испокон века жило с торговли дурманом. Растили, собирали, продавали... а Валежный ненавидел эту пакость.

С его точки зрения, всех торговцев дурманом надо бы подвесить за ноги и запихивать в них эту дрянь. Пока не подохнут!

Или еще чего придумать... а уж учитывая, что себя, любимых, фереи берегли и для работы с дурманом использовали пленных русин...

Убивал бы!

Медленно и мучительно...

Даже к набегам Валежный относился лояльнее... а эта дрянь шла в Чилиан, потом опять в Русину, медленно убивая, калеча, сводя с ума...

Отказали?

Не обессудьте!

Валежный отдал приказ никого не жалеть — и снова казаки двинулись на приступ.

Хлестнули пулеметы, как сверху, так и из селения. Но Ривалек никогда не осаждали. Он был слишком далеко, обычно война прекращалась раньше. Здесь не было по-настоящему обстрелянных воинов. Здесь не было таких укреплений, как в Халахан-Варте. Здесь Шахры-бека не было, коли на то пошло. Погиб при штурме Халахан-Варта.

Селение продержалось несколько часов, а потом снова началась резня. Хотя в этот раз русины были настроены более мирно.

И все равно...

Уцелели немногие, в основном, женщины и дети, те, кто спрятался по подвалам и сараям, те, кого пощадила шальная пуля...

Кровь, грязь, смерть...

Крики женщин, до которых дорвались разгоряченные солдаты, Валежный поморщился — и решил все равно не вмешиваться. Гадко?

А не гадко надевать золото, в чужой крови вымоченное? Не жгло? То-то и оно...

К вечеру из селения выкинули кучку уцелевших. Им (Валежный все же проиграл своей совести) выдали теплую одежду, дали несколько осликов, чтобы посадить детей, и даже дали немного денег. Пес с ними...

Все равно в селении взяли столько, что Антон лишь головой покачал. Он, конечно, не бухгалтер, но интендант, который остался при нем, потирал руки. И уверял, что взятого хватит на прокорм войска. Уж до лета — точно.

А летом?

А до лета еще дожить надо. Потому как зиму Валежный проводит в горах, а весной собирался спуститься на равнины...

Надо разбираться с освобожденцами.

Надо...

* * *

Фереи прислали парламентеров спустя два дня после взятия Ривалека.

Шестеро седобородых старцев час стояли на коленях у границы лагеря, прежде, чем Валежный решил снизойти и выйти.

Его это коробило, унижение старости — гадость. Но — иначе просто не поймут.

И выйти следовало строго определенным образом. При всем параде, со свитой... все правильно.

Горе побежденным.

Победа одних, поражение других, все это нарочито, подчеркнуто, ярко...

— Что вам угодно?

Один из стариков поднял голову. Валежный подумал, что ему уже лет под сто, как бы не больше. Дряхлый, аж рассыпается...

— Генерал, ты идешь по нашим горам, словно великан. Ты повергаешь ниц своих врагов. Мы умоляем тебя уйти... хватит жертв. Хватит горя...

Валежный хмыкнул.

— Когда вы несли горе в наши дома, вы не слушали никого. Почему я должен вас послушать?

— Потому что твой дом в огне, генерал. Ты можешь сжечь наши дома, но и свой ты не спасешь.

Валежный нахмурился.

— Все верно. Я сожгу ваши дома и уйду через горы. В Чилиан. Меня пропустят, даже не сомневайтесь. А Русина пусть горит — не я ее поджигал.

— Но стоит ли тогда....

— Стоит, старик. Мне столько раз не давали этого сделать, — кровожадную улыбку Валежного можно было помещать на плакаты и пугать детей по ночам, — что сейчас я хочу отыграться напоследок. Даже если и сдохну — то со вкусом вашей крови на губах!

— Мы умоляем тебя остановиться.

— Вас не трогали чужие мольбы...

— Чего ты хочешь, генерал?

— Я уже сказал, — поморщился Валежный. Вот ведь народ!

Все и всё прекрасно понимают, но вилять и изворачиваться будут до последнего. А смогут ударить в спину — ударят. И яду подсыплют, и еще как нагадят...

Торг продолжался несколько дней и завершился разгромной победой Валежного.

Его армия до конца не уходила из гор. Все селения, в которые ступила нога русина, оставались за русинами. И там будут жить — заложники.

По десять человек от каждого рода.

Десять человек.

Не просто мужчины, а женщины и дети... подло?

Ничего, авось так вы удержитесь от подлостей! Зная, что их головы полетят первыми.

Потому что командовать парадом Валежный поставил Али-хана. Али-хан, собственно, был таким же, как Барза-бек, только с другой стороны медали.

Беременная русинка умудрилась убить хозяина и бежать из гор.

Невозможно?

Да! Особенно когда тебе четырнадцать лет, когда ты еще ребенок, когда тебя не воспринимают всерьез. Но ей это удалось. И Али-хан, названный так в память о горах, отлично знал историю своей матери.

И очень не любил фереев.

Прекрасно знал язык, обычаи, знал, на что надавить, как погладить... и ненавидел тех, кто стал причиной ее боли!

Русинка выбралась к своим, вышла замуж — за такое сокровище казаки просто передрались, это ж не жена, а сказка! Такая не просто детей — богатырей подарит! Али-хан вырос с отчимом, который никому и никогда не позволял обидеть его мать. И сам Али-хан драться научился, и в семье его любили, и постоять он за себя мог.

И все равно — ненавидел.

Потому что знал, как убили его деда и бабку. Как убивали дядьев и теток. Как оставили его мать, потому что та была действительно красива, и подарили толстому гадкому старику. Как мать все время притворялась, что слабая, глупая, ничтожная и несчастная. Как готовилась к побегу.

Как убивала, как травила собак, как пустила погоню по ложному следу — чего ей это стоило в горах! Как шла одна по горным тропам...

Вышла и выжила она чудом.

Одна, беременная... и у чуда было имя. Имя ее отца, ее деда, прадеда... не просто так извели под корень ее род. Старинный род, в котором первой игрушкой даже девочкам давали деревянный кинжал, а второй — боевой.

Горцы тоже знали эту историю. И были очень недовольны. Но Валежному было плевать.

Али-хан справится. А он побудет здесь еще месяц, соберет выкуп (война должна быть выгодной, вы нас сами этому научили, неуважаемые) — и вернется к весне на равнины.

Его ждут освобожденцы.

Свободные герцогства.

— Что со Станиславом?

Зинаида искренне удивилась, не обнаружив доктора на его законном месте.

Берта, которая теперь намного лучше относилась к девушке, мимоходом сунула Полкану в пасть что-то вкусное, потрепала собаку по голове — и разъяснила.

— Приболел. Обещал скоро вернуться.

— Как же так? — расстроилась Ида.