— Всем привет !— глава дома Ягров вскидывает трость в салюте, как шашку.
Танкисты в ответ хором взревели ''Здравия желаем !!!'', а М. С., уперев руки в бока с насмешкой осведомилась.
— Мародёрничаешь Бестия ?
— А ля гер ком а ля гер.
Французский Бестии явно оставляет желать лучшего. Но, кроме М. С. , никто из присутствовавших языка не знает, хотя смысл фразы всем известен.
— Как поживает вторая группа?
— А что, по мне не видно ?— вопросом на вопрос ответила Бестия — думала доставить тебе приятную новость. Но...— многозначительно окинула взглядом побоище.
— Ценное что взяли?
— Только пленных. Человек 150-200.
Тем временем стихла стрельба.
— Ну, с лагерем покончено — заметила Бестия.
— Угу — отозвалась М. С. — и крикнула танкистам.
— Ну, что, тухлятину собрали?
— Так точно.
— Так зажигайте, какого хрена на мертвечину любоваться?
Вскоре поднялось несколько столбов густого черного дыма. М. С. щёлкнула пальцами.
— Тьфу ты, чёрт, чуть не забыла. — и уже во весь голос крикнула. — Эй, барахольщики, у кого трофейные пистолеты есть, показывайте мне.
— Зачем они тебе ?— поинтересовалась Кэрдин
— Да, не мне, а Дине.
— Сдурела?
М. С. хитро и весело прищурилась, и с усмешкой ответила.
— Не а.
Образцы, представленные для ознакомления, как правило, самые обыкновенные. Впрочем, М. С. интересуют не они сами, а тип используемых патронов. Про большую часть трофеев и так всё известно, у некоторых вынимает обойму. Наконец, один сержант предъявил какой-то маленький, изящный посеребренный пистолетик с золотым узором.
— И обойма всего семь патронов. Тимовские 8-мм гражданские. То, что надо. Ибо патронов для него не найдёшь. Так что, я позволю себе изъять трофей.
Естественно, сержант не возражал. Но тут неожиданно вмешалась Бестия.
— А чтобы не обидно было трофея лишаться, на тебе взамен, вещица редкая — Морранский ДТ-120 образца 950 года, — с этими словами она расстегнула пряжку и протянула сержанту.
Тот, взяв ремень с кобурой, неожиданно официально сказал.
— Товарищ командующий, могу я обратиться к генерал— полковнику?
— Обращайтесь.
— Товарищ генерал-полковник вы стреляли из этого пистолета?
— Нет, мне он самой меньше часа назад достался.
— Тогда, могу я вас просить выстрелить из него.
— Только если объяснишь, зачем.
— Понимаете, не знаю, как лучше сказать, но вы ведь того, все знают — он понизил голос до шепота— заговорённая. А я суеверный, и говорят, что любого, кто после вас будет стрелять из вашего оружия, того, в общем, пули не берут. А в нашем деле это не лишнее. Да и удачу вообще ваше оружие приносит.
Бестия улыбнулась, устало вздохнув.
— Теперь понятно, почему у меня из аэросаней уже десятый автомат пропадает. Давай сюда. Пальнём, раз ты думаешь, что это удачу принесёт.
Только удача она того, тётка рыжая. Это я тебе как Бестия говорю. Я то с ней, с удачей этой, по-всякому знакома была. Бывает, ждать не ждёшь, а вот она сидит. Бывает, и наоборот. Капризная, как и все женщины. То тебя любит, то другого, то к третьему уйдёт. Но может, и вернуться. А может, и нет. Переменчива она и ветрена. И драться надо за её благосклонность. Лентяев, нытиков и трусов не любит. Даже, наверное, и ненавидит. И никогда к ним не приходит. А к тем, кто не такой, кто готов к борьбе и борется... Ты встретишь её, эту рыжую и ветреную красавицу. Обязательно встретит. Ибо Надеждой зовут её первую и единственную подругу. А от пули заговора ещё не придумали.
Рванул воздух выстрел. Отлетела в снег горячая гильза. Может, в ней и запрятана чья-то удача.
Что солдат, может, сегодня ты и встретил эту красавицу. И всё-то у тебя будет! И жизнь, и любовь, и слава! И в твоем рюкзаке лежит маршальский жезл. И тебе улыбнется принцесса. Веры, главное не терять! И надежды!
Ещё через некоторое время показались возвращавшиеся машины отряда. И не только они. Один из бездельничающих танкистов поднёс к глазам бинокль, да так и застыл в люке.
— Бензовозы — почти без звука выдохнул.
Но этого слова вполне хватило. Все у кого есть бинокли, полезли на танки, чтобы лучше видеть.
— Гардэ!— крикнул кто-то, первым посчитавший количество бензовозов и рефрижераторов.
— Гардэ!-взревели все остальные , подбрасывая в воздух танкошлемы.
М. С. без труда перекрикнула шум.
— Погодите радоваться, это небось их штатный остроумец Хьюг развлекается.
— А сейчас они подъедут, и поглядим — сказала Бестия.
— Если этот Хьюг, или ещё кто там такой остряк, подобную охрану к пустым бензовозам присобачил, то я его... разжалую.
— И через месяц произведёшь обратно. Такие, как он в рядовых не задерживаются.
— Если мы проживём этот месяц.
В ответ Бестия только хмыкнула.
Во главе возвращавшейся колонны идёт трофейный тяжёлый танк, за собой тащит на буксире другой, повреждённый. За ним лёгкие танки с забравшимися на броню лыжниками и бронетранспортёры. А вот и первый бензовоз. На крыше тягача сидит Хьюг с ручным пулемётом. Ещё двое солдат устроились на подножках. Увидев М. С. , Хьюг соскочил на капот и крикнул.
— Привет, хозяйка! С тебя тонна спирта.
— Слезть и доложить как положено— ледяным тоном сказала М. С.
Хьюг спрыгнул на землю, подойдя к генералам, вытянулся по стойке смирно, и поднеся руку к каске, заговорил, чеканя слова.
-Товарищ командующий военным округом докладывает командир сводного механизированного отряда лейтенант Хьюг. Противостоявшая нам группировка противника полностью разгромлена. Захвачено два тяжёлых и один лёгкий танк, бронеавтомобиль, неучтённое количество легкового и грузового гражданского автотранспорта и стрелкового оружия. Пленных— до тысячи человек. Потери — один убитый и шестеро раненых.
Хьюг замолчал.
— Блестящий рапорт! — М. С. пнула носком сапога колесо бензовоза — ну, а это что такое?
Хьюг бестолково захлопал глазами, а затем, понизив голос, сказал.
— Э-э видимо, машина.
Вокруг грянул хохот.
— С чем машина?
— Не знаю.
М. С. мгновенно разозлилась.
— Значит так, лейтенант, или вы немедленно прекратите придуриваться, или прощайтесь с погонами.
Хьюг снова вытянулся и доложил.
— Кроме того, захвачено 28 тяжёлых бензовозов и 9 машин— рефрижераторов. Все полные. Это несколько сотен тонн топлива и около ста тонн продуктов. А за подобные трофеи полагается...
— Я сама знаю, что полагается. Можете получить на складе. Но учтите, лейтенант, увижу хоть одну пьяную рожу— расстреляю собственноручно.
-Так точно, хозяйка! — снова козырнул Хьюг, запрыгнул на подножку бензовоза и крикнул ''заводи''.
М. С. повернулась к танкистам.
— Хватит воздух обогревать. Разворачивайте машины и в город.
— А вы? — окликнули её с самоходки.
— А я потом приеду. И ещё оповестите всех командиров секторов. Сегодня в 20. 00 в централи совещание. Бестия, в твоём драндулете ещё одно место найдётся?
— Полезай.
— Ну, отдам я сегодня Дине пистолет, раз обещала. А патронов-то и нет. Где она искать будет?
— Сумасшедшая. Нашла, что дарить ребёнку.
— Не больше, чем ты. Кстати, ты сейчас куда? Не на склад?
— Нет. Пойду часок подрыхну. А то больше двух суток не спала. Башка раскалывается. Часа через два подъезжай. На нефтеперегонный надо будет успеть сгонять до совещания.
— Зашла бы ты лучше к Марине. Она тебя по полмесяца не видит. Ей ведь очень одиноко.
— Сейчас меня больше интересуют проблемы с производством бензина, а равно нехватка продовольствия и тёплых вещей. А уж если на то пошло, то можно подумать, будто ты у неё не бываешь.
— Чем болтать, давно бы к ней сходила.
— Даст мне кто-нибудь выспаться, или как?
В ответ — только вой пропеллера.
Марина проснулась, как обычно, очень рано. Привычка нескольких лет оказалась сильнее всего. Хотя теперь рано вставать совсем не нужно, не нужно пока ходить в школу, часами простаивать у балетного станка, не нужно вообще что-либо делать. Всё то, чем Марина жила до войны попросту исчезло. Сгорело во всех смыслах этого слова. Исчез тот мир. Исчез тот город. Исчезли почти все люди, которых Марина знала. Не стало всех друзей. От прошлого осталась только Мама, Кэрдин, Саргон и маленькая Дина.
А остальные... От многих не осталось даже вмурованных в стену разрушенного бомбоубежища урн с пеплом. Марина уже знает, где Мама и другие офицеры решили устроить центральное кладбище. Она уже побывала там. И ей показали, где лежат те, кто были в единственном из убежищ класса А, где купол не выдержал бомбы. Слишком много на табличках знакомых имён. Большинству — по тринадцать-пятнадцать лет. Как Марине. Почти на всех плитках видно — к могилам никто не приходит. И не придёт уже никогда. Она чувствовала себя словно виноватой перед ними.
Это был где-то пятидесятый день войны. В убежище войны было почти не слышно, только всё больше становилось принесённых сверху раненных. Значит, наши держатся. Марина даже почти не боялась. На её коротком веку это уже четвертая война. Но именно в этот день, она поняла, что эта война непохожа на те. Она так и не вспомнила потом, кто ей сказал, что за ней приехала мать.
Она не узнала матери. Не узнала в этой почти седой, до смерти измотанной женщине— генерале с чёрным от усталости лицом и красными от недосыпания глазами. Она узнала только когда та неожиданно окликнула её голосом матери. Марине сразу стало жутко. Она слишком хорошо знала, насколько сильна мать. М. С, железной зовут не друзья, так зовут те, кто смертельно ненавидит. Марина была почти уверена в отсутствии у М. С. каких-либо чувств. И вдруг такое...
Почему-то сразу вспомнился любимый рельеф Софи. Та самая умирающая львица, которой уже почти три тысячи лет. Яростный оскал. Крепко стоящие на земле передние лапы. Сильные когти на них. И невозможность пустить в дело ещё крепкие клыки. Потому что перебит хребет, пронзили тело стрелы. Она умирает. Это конец, но львица не верит, и не поверит никогда, покуда останется хоть капля жизни. Ибо она сильна, очень сильна. Но на силу нашлась большая сила. И нечего ей противопоставить.
А наверху горело всё.
И Марина не узнавала города. Столицы не было. Вокруг просто сюрреалистическая картина, писавшаяся кровью, огнем и свинцом. Время суток отсутствует. Дымы, кругом дымы. Сквозь них то здесь, то там что-то просвечивает. Не солнце, ибо в нескольких местах там где должно быть небо, видны багровые пятна. Засыпанные битым стеклом улицы. До неузнаваемости преображенные силуэты знакомых зданий. Носящиеся по улицам военные, пожарные и санитарные машины. Назло всему возвышающиеся башни ПВО. Даже с низу огромными кажутся задравшие стволы зенитки. Слышен их грохот. Размеренно бьют. Словно часы. Без перерыва который уже день.
И пожары. Горит везде. Горит всё. Но в этом огне, в этой стихии ещё наличествует какой-то, противоречивший ему, порядок. Марина помнила, как было тогда страшно. Но она помнила и другое— то ли разбомбленный, то ли взорванный мост. Другой, рядом с ним, которого не видно, он под водой, он колышется, машины идут по оси в воде.
На аэродроме не было врагов. Но застланный дымом, освещенный огнем пожаров, он выглядел словно во время первого путча. Первого боя, первых смертей, увиденных Мариной.
У края поля— несколько покореженных самолетов. То ли старье, валяющееся тут с довоенных времен, то ли что-то тяжело поврежденное в боях. Проехали слишком быстро. Рассмотреть не успела. Но помнит, что опять подумала о Софи. Уже зная, что её больше нет...
Потом перелет куда-то. Летели довольно долго. Марина видела, как Мама почти всё время говорила с кем-то по рации. Цифры, какие-то непонятные ей фразы — и отборнейшая площадная ругань. Усталая ругань. От безысходности, и невозможности что-либо сделать.
А ведь это было ещё далеко не концом...
Потом она слишком много видела мертвецов. Смертей. Как люди горели заживо. Как их рвало на куски. Как в госпиталь притаскивали такие обрубки, от которых было оторвано слишком мало, что бы умереть на месте, но всё-таки достаточно много, чтобы уже быть не человеком, а комком боли, страданий, крика... и дерьма.
Тот бой был потом. Дошедший до рукопашной. Человек, казавшийся очень добрым, перерезал горло. Вбежавший бандит не увидел Марину. Она, наверное, успела бы застрелить его. Но тот офицер бросился сзади. Сверкнул нож. И уже фактически мёртвое тело повалилось к ногам Марины. А офицер содрал с мертвеца автомат и сумку с обоймами и убежал.
Он был убит в этом бою. Как и почти все.
Самое жуткое её воспоминание. То самое, от которого она чаще всего просыпалась в холодном поту. Когда убитый бандит встал сначала на четвереньки, а потом во весь рост. Увидел Марину. И зверино ощерившись, пошёл на неё.
У неё как раз кончилась обойма. Время словно замедлило свой бег. Она как зачарованная, смотрела в эти уже не человеческие глаза. В которых смерть. Её смерть. Она смотрела в глаза. Она ничего больше в этот момент не видела.
Но руки за эти дни слишком привыкли к оружию. Руки всё сделали сами. Пустая обойма упала на битый кирпич. Бандит уже возле неё, когда вскинут автомат. На стволе длинный и тонкий штык. От удара Марины увернулся бы любой. Но она успела вставить обойму. Длинная очередь ударила в упор. Марина успела заметить, как что-то изменилось в зверином взгляде. А очереди у автомата не фиксированы. Пока давишь на курок, оружие стреляет.
Туша напоролась на штык. Автомат рвануло из рук. От ужаса Марина не отпускала курка. В лицо брызнули горячие капли. Падавший мертвец сбил её с ног.
В себя она пришла от того, что кто-то бил её по щекам. Это Мама. Почему-то Марина сразу заметила абсолютно пустое выражение лица. Впрочем, на лице М. С., после конца войны такое выражение постоянно. Он сказала голосом, в котором нет интонации. Вообще.
— Ты не ранена. Это хорошо. Нас осталось двое. Больше — никого. Ни наших, ни их.
Помогла Марине встать. Марина увидела убитого. Лежит на боку. И увидела свой автомат. Он весь в крови. Воткнут в грудь человека. А штык торчит из спины. М. С. замечает взгляд.
— Круто ты с ним. — и что-то вроде полу усмешки в уголках губ.
Марина взглянула на себя. Одежда и руки все в засохшей крови. Она как-то странно посмотрела на М. С. . Та совершенно спокойным голосом говорит.
— Ты не ранена. Можешь не волноваться. Это только кровь, не грязь. И она не твоя.
Марина повалилась на колени. Она плакала, и её жутко рвёт. Просто выворачивает наизнанку. Пошла даже какая-то зелёная желчь. М. С. стоит рядом. Дала ей потом кусок какой-то чистой тряпки.
Именно вид пронзённого тела постоянно преследует Марину в кошмарах. Кровь на её руках. Пятно крови, залитое рвотой.
