Марина снова ходит в ту же балетную школу, что и раньше. Напару с Эрией. А те кто недавно травили их, теперь стали перед подругами заискивать. Как дети, так и взрослые.

Что там произошло в школе, М. С. точно не знала, но цинизм, сарказм и призрение к сверстникам в словах Марины поразил даже М. С.. Да все это ещё подано под такой милой масочкой!

В дерьме валять маленьких поганцев всё-таки не стала. Но и забывать никому ничего не забыла.

Еггт доченька, можно не сомневаться, да ещё какой Еггт!

Демонстративно одевается как старшая школьница. Формы такого размера, конечно, не шьют, но ведь и счета Софи теперь не блокированы.

А Марина ещё и всем демонстрирует, кто она. Медаль ''25.IV.965 '' получила (не иначе без Кэрдин тут не обошлось) надевает с красным бантом, и в школу так ходит. В пику всем.

Я мол, одна такая, неповторимая.

Да и если разобраться, за свои выходки на суде девчонка не медали, а ордена заслуживает. И немаленького.

Без матери Марина часто скучает, но когда проводишь проводить с ней время подолгу, достаточно быстро начинаешь уставать от её шумности, громогласности, и каком-то невероятном умении оказываться повсюду. Марина любит тишину, но М. С. и тишина — несовместимые понятия. Причём, без разницы, в хорошем или плохом она настроении.

Но стоит ей уехать, или Марине вернуться обратно в школу, как по всепроникающему шуму начинаешь скучать. В шуме кипит настоящая яростная жизнь, жизнь, где хватакт всякого, но одного точно нет — фальши. М. С. смеётся искренне, и столь же искренне ненавидит. Всё, что ни делается, делается от души. Хотя Марина и сомневается в том, что М. С. не задумывается о последствиях своих слов, и, тем болеее, дел.

Марина иногда жалеет, что мама так мало проводит времени с ней.

То, что у неё нет отца, не удивляло никого, что взрослых, что детей. Военное поколение. У многих отцы и старшие братья с войны не вернулись. А вот то, что братьев-сестёр у неё нет, казалось странным. Многие не верили, когда Марина говорила, что её мама — танкист.

Как-то раз даже заявили, что мам — танкистов не бывает. Результат — подбитый Мариной глаз. Даже ни сразу поверили, что синяк поставлен Мариной. "Отвр" по поведению ставили с видимой неохотой. Но никуда не денешься — уж очень качественный синяк получился.

Марина думала, что мама будет ругаться, но та только расхохоталась и одобрительно треснула Марину по спине. Марина с трудом удержалась, что бы не поморщиться. Силу мама контролировать не умеет совершенно.

— Так его! Пусть теперь знает, что за любую болтовню следует отвечать.

Марина убирает ранец в пристегнутую к мотоциклу кожаную сумку. Привычно отмечает, что многие косятся, только вот не поймёшь, на маму, или на неё. Видимо, здесь ещё не привыкли к колоритному облику Марининой мамы. Как-никак, далеко не у каждой будущей балерины мать разъезжает на армейском мотоцикле, в танкистской кожаной куртке и с толстенной сигарой в зубах, да ещё массивную деревянную кобуру на виду носит.

Поехали!

У Марины уже не раз спрашивали, не страшно ли ей так ездить. Она только плечами пожимает. Сколько себя помнит — всегда с матерью на мотоцикле без шлема ездила. Чего бояться-то? Марина усмехнулась. Её первый приезд в школу запомнился многим. Оглушительный рёв мотоцикла, мама лихо тормозит у главного входа, Марина легко спрыгивает с мотоцикла. Такого количества удивлённых лиц одновременно Марине видеть ещё не приходилось. Мама была чем-то очень довольна.

Свободная минутка выдалась, заехала за ней в школу. Только закончился последний урок, и на дворе шум, гам и беготня. Старшие классы ещё учатся. А семи — тринадцатилетние носятся по двору. Голубые и светло-серые платья. И сквозь гурьбу веселящихся детей как нож сквозь масло идёт она. Марина-Елизавета. Их высочество по духу в гораздо большей степени, чем по крови. Не по годам строгое, и кажется вовсе не умеющее улыбаться лицо. Ни смешинки во взгляде. Холодок берёт от взгляда зелёных глаз. Морозной гордости — на десятерых взрослых хватит, и ещё останется. Чёрный костюм-тройка, черные лакированные туфельки. И тоже, как у взрослых, на высоких каблучках.

И даже сквозь шум слышен их стук по асфальту.

Вызов во всем. И вызовом всем и вся сверкает медаль. Только росточек и говорит о возрасте. Ох и не любят таких, кто слишком уж выделяется! Но ей-то это прекрасно известно. Но все и вся должны знать — она одна такая.

Все знают, кто мать Марины. Но все запомнят кто она. Не благодаря матери. А благодаря ей самой.

Умение держать себя, чувство стиля — безусловно от Софи и Кэрдин. А вот норов и мозги — материнские. А вот характерец — собственный. Излишне причудливый.

М. С. стоит у джипа. Чуть впереди — машина с охраной. Ещё одна сзади. И охрану почти в принудительном порядке навязала Кэрдин. ''Я генерал-лейтенант безопасности, в пересчёте на армейские чины, генерал армии. А ты только генерал-полковник. И как старший по званию, приказываю ездить по городу с охраной''. Очередной предложение, от которого невозможно отказаться.

Словно волна пробегает по двору.

Как от упавшего камня...

Хотя нет, не от камня. Словно по глубине, среди вертких рыбок скользит вроде бы похожая на них, но абсолютно иная она. Чёрная торпеда. Созданная для водной стихии. Но противоречащая зеленоватой глубине и всем мыслям и стремлениям рыбок. И им не понять, куда несётся она. И где завершится бег. Ибо иная она. И иные силы вдохнули подобие жизни в кусок металла. А может, и не подобие. А жизнь. Иную. Короткую, но яростную.

Дети смотрят на них. На мать и дочь. Дети ещё не научились прятать чувств. Только не детские чувства уже во взглядах. У большинства — удивление. Но ненависть у одних. И восторг у других. И на все есть причины. Зачастую не осознанные ими. Но у кого-то отец или мать убиты демократами. А у кого-то — Чёрными.

Не их вина, что они слишком рано столкнулись с жестоким миром взрослых. Но многим уже охота поиграть в жестокие игры своих родителей. Да иные уже и пытались поиграть не в свои игры.

Ближе к зиме, М. С. под благовидным предлогом попытались удалить из столицы. Как замминистра обороны (министр — прославленный маршал на восьмом десятке лет, назначенный из соображений — лишь бы не мешал нам власть делить) М. С. хотели назначить командующей войсками Северного военного округа. Отправить в почетную отставку то есть. Но столь глубокомысленные планы в этом сумасшедшем городе невозможно долго сохранять в секрете.

Смещать командующих округами и назначать новых мог как верховный совет обороны, так и министр обороны по представлению зама. М. С. успела раньше, и новым командующим на севере назначен человек М. С..

Судьба империи решается в столице. Не бог весть какая истина, но столицу надолго нельзя оставлять никому. И без разницы, что тебе небезразлично — страна или возможность туго набить карман.

Вот тут-то и рвануло. Стоило только Чёрным покуситься на свежезародившуюся частную собственность и поднять вопрос о национализации недр и крупных предприятий. Коалиция затрещала по всем швам. Никто не хотел терять доходов и сверхдоходов. Но и Чёрные не хотят отступать.

Умеренные пытаются амнистировать прежнее правительство. Чёрные требуют суда. С фактически предрешенным приговором.

М. С. за своей подписью издала-таки указ о национализации нескольких крупных предприятий, воспользовавшись дырами в ''Законе о формах собственности''. С формальной точки зрения подобных прав у неё нет. Ну, да в наше время с разделением властей большие проблемы. И права есть зачастую у тех, у кого просто больше вооруженных сторонников. Или кто громче орет на митингах.

Результаты указа сказались уже на следующий день: машину обстреляли. Стрелков задержали: вроде бы обыкновенная гопота... Ну-ну, так и поверили.

Толпы собираются у телецентра и резиденций правительства. Опять под триколором. Опять орут о свободе. И жрут водку, щедро раздаваемую организаторами митингов.

Другие митинги, под иными лозунгами, гораздо более многочисленны. Но СМИ вопят только о первых.

— Сидим значит, — тягуче проскрипела М. С..

В ответ— молчание немногим отличающиеся от гробового. Они сидят мрачно и молча, словно раздавленные, засыпанные здесь как в подорванном бункере. Просто сидят, погружённые в тупую тоску и безысходность. Последние солдаты империи.... Бывшие... Совсем недавно они ещё что-то могли, чем-то командовали, за что-то отвечали. Сейчас же их считают никем и ничем. И у них уже не осталось ничего. Уже нет тех могущественных структур, олицетворение которых были иные из них. Нет их армий, нет их кораблей. Полями руин скоро станут заводы. Ничего не осталось.

Была только глухая тоска и страшная боль за происходящее в стране.

Огромный дом на окраине города. Административное здание одного из построенных, но так и не введённых в строй заводов. Один из обломков одной из уже почти рухнувших структур империи. На полуофициальном жаргоне— ''лежбище N3''. Зачем оно создавалось— никто толком не знал. Хотя некоторые из сидевших в нём когда-то возили сюда ящики с автоматами и консервами. Никто не думал, что они когда-то понадобятся. А вот пригодились.

Сейчас они доживали последние, как казалось, часы того великого, прекрасного и ужасного мира, который вот-вот должен был уйти навеки.

А на его место должно было выползти что-то склизкое, выползти и начать обгладывать ещё тёплое мясо с тела ещё, может быть, живого исполина.

Они и были последними живыми клетками того исполина. Исполина, словно ужаленного чудовищной змеёй, яд которой каким-то немыслимым образом парализовал волю. Только на них почему-то не подействовал яд. Другие— либо ушли навеки, либо плюнули на всё, либо сломались, либо переметнулись, либо окончательно запутались в происходящем и разуверились во всех и вся.

— Дайте мне пять человек, — вдруг глухо сказал один из сидящих за длинным столом. Вернее, сейчас он уже стоит. Стоит, тяжело опираясь руками на стол. Молодой подполковник. Грубые черты лица, колючий взгляд, пудовые мускулы, звериная и почти слепая ненависть к Гражданскому союзу, — Дайте. У меня штабной автомобиль. Там броня. Рванём к их централи. Я её как свои пять пальцев знаю. Эти гниды из их охраны вполне могут бухать всю ночь. Всех их, бля, покрошим в мелкий винегрет. А с нами — будь, что будет. Я сдохнуть, сдохнуть готов, но увидеть, как из этой твари, президента, бля, кишки наружу повалятся. Только дайте мне пять человек.

Никто из сидящих ни на миг не усомнился в словах подполковника. Все знают, на что он способен. Профессионал он, каких поискать. Сказал пять человек нужно — значит нужно действительно пять, а не три и не семь. И он сделает так, как сказал. Звериная ненависть кипела в нём. Но она никогда не застилала его холодного как полярный лёд рассудка. Что говорить, половина из сидевших за столом с удовольствием бы пошла вместе с ним. Другая половина не пошла бы только потому, что их профессионализм и их умения лежали в других сферах.

Но сейчас всё разрушалось, и в непосредственном подчинении у полковника находился один человек. У остальных было не лучше. Если не хуже. Кому отдавать приказы? Кому подчиняться? Амбиции многих из них не просто высоки, а очень высоки.

В том мире, который, казалось, вот-вот должен уйти для этого хватало причин. В том, что надвигалось, они в лучшем случае не нужны. Они молчат. Они ждут того, что скажет та, которая собрала здесь большую часть их. Хотя и она сама, наверное, толком не знала зачем.

Но они пришли по зову, пришли все. Те, кого совсем недавно называли Чёрными Саргоновцами.

Вставать она не стала. И даже руку от лица не убрала. Она не столько сидит, сколько безвольно полулежит в кресле, прикрыв рукой глаза, и беспрерывно крутя в другой карандаш.

— Пять человек, говоришь... Ну дам я их тебе, допустим, и ты может, проскочишь до их централи. И покрошишь какую-то долю этих сволочей в мелкий винегрет. Обратно, ты конечно, вряд ли уйдёшь.

Подполковник хотел что-то сказать, она не дала, и без перерыва продолжила.

— Ну, а дальше что, ты подумал? Знаю, что нет. А будет вот что: Завтра все их газеты выйдут с вот т-а-а-а-кими заголовками вроде ''Раздавите гадину II'' , ''Чёрные показали своё истинное лицо'', ''Твари должны умереть'', ''Свободный народ покарает убийц мучеников свободы'', дальше сам можешь попридумывать. Их СМИ поднимут такой вой, что у тех немногих, у кого ещё остались мозги, они замутятся окончательно. И от нас отвернутся уже все. И стадо будет требовать суда над нами. А нам, блин, останется только либо пальнуть себе в висок, либо лапки кверху и поплестись в их полицию сдаваться. Ибо нас сумели сделать почти никем, и после такой выходки скатимся до уровня обычной банды. И исчезнем вместе с этой страной. Буль-буль. И кругов на воде не останется. Нет, людей я тебе не дам. И больше сегодня актов индивидуального террора можете не предлагать. Кости лежат не так. У нас один, и последний бросок. И мы его должны использовать по полной. Так чтобы они, а не мы легли костьми, так чтобы это от них, а не от нас не осталось могил.

Подполковник, чеканя слова, произнёс.

— Для страны уже вырыта могила. В неё уложено уже почти всё. Мы — последнее, что ещё не там. Промедлим — завтра уложат и нас. И засыпят.

— Мы не в театре, Димочка. Сядь!

Он скорее не сел, а рухнул в кресло. Медленно встает сосед подполковника. Тоже подполковник, но женщина.

— Сидим мы тут, толи христиане первых веков, толи стая волков, обложенных флажками. Как ни глянь, а погано. Сидим, чуть ли не мировые проблемы решаем. А припомни какой-нибудь Гретт про наше лежбище. И привет! Прикатит сюда батальон. И что мы тогда запоём? Ну, человек сто с собой, может и прихватим. А толку? И от всех нас, и от всех наших рассуждений.

Так что, если никто не подкатит, и ничего путного не придумаем, сяду-ка я, Димочка, в твой автомобиль. Да прошвырнусь до этого славного домика, и если повезёт, то взгляну перед смертью, действительно ли красная кровь у этих демократических выродков, или как у выходцев с того света, зелёная.

— Я ухожу!

— Я не отпускаю.

— Иди-ка ты знаешь куда, Марина. В последние дни мира не действует дисциплина. Дай мне умереть, как подсказывает честь. А сама сиди и жди неизвестно чего. Я ухожу.

— Уходи, — не убирая руки от лица сказала М. С., — Надеюсь, мы ещё увидимся.

— Высади меня здесь.

Дмитрий резко остановил машину.

— Бежишь?

— Нет. У меня другая работа.

— Зачем ты пошла?

— Она кое-что велела мне сделать. Пусть думают, что я с тобой.

— Зачем?

— Так надо.

Решил всё-таки не лезть в административные здания. До утра там все равно не будет крупных чинов, а стрелять сонных охранников— сомнительное достижение. На тридцатом километре от шоссе убегает в лес ничем не приметная дорога. Кто поедет— наткнется на шлагбаум и приветливую надпись висящую на нем: ''Запретная зона. Охрана стреляет без предупреждений''. Центр связи с округами. Там и сейчас находится значительная часть генералитета. На бумаге — нейтрального. На деле же... Тупейшее, граничащее с преступлением желание ''Не допустить вмешательства армии в политику'', ''Сберечь вооруженные силы для борьбы с внешним врагом''. Красивые фразы, а на деле — поведение холопа перед барином ''Чего изволите?''