Как всегда, при подобных неурочных докладах, император один. Он ровесник Кроттета, но выглядит почти стариком. Пусть ещё очень и очень крепким, но всё равно стариком. Принято считать время по годам правления. Праздновать день коронации. Только каждый год добавляет морщины и седину императору. Нет вещи тяжелее короны.
В кабинете ни секретарей, ни обслуги. Они никогда при подобных встречах не приветствовали друг друга. Всегда говорят только по делу. Как и сейчас. Кроттет развязывает папку, достает несколько листов, и передавая их императору говорит.
— После того, как прочтёте, настоятельно прошу сообщить мне, является ли это ... некой спецоперацией, проводимой другим ведомством, или это частная инициатива данного лица.
Император читает стремительно. Но даже не дочитал первый лист, как лицо изменилось. На щеках заиграли красные пятна. Он резко переворачивает лист, второй, затем швыряет их на стол.
Интересно, чем он так взбешён? Тем, что на жаренном поймали? Или чем-то иным...
— С-с-с-котина — сквозь зубы шипит император. Он заговорил отрывисто — верный признак, что не просто взбешён, а, что называется, доведён до ручки — Вы-вы-вы-родок. Ублюдок. Да что он о себе возомнил? Подонок. Я в прошлом месяце подписал официальный ответ на запрос о её судьбе. Я знать не знал, где девчонка, а она у тебя под носом была.
Почему раньше не доложил ?— уже несколько менее нервно бросил он Кроттету. Императора сложно вывести из себя, и даже в таких случаях, он быстро берёт себя в руки.
— Моя недоработка, я буквально только что прочёл этот доклад.
Император хлопнул по одной из кнопок на столе. И заговорил в поднявшийся микрофон.
— Мой автомобиль и усиленную охрану. Немедленно вызвать всех лейб-медиков и главного врача медицинской академии, и привезти туда, куда поеду Я.— и когда отключилась связь он уже почти нормальным голосом сказал Кроттету.— Так значит, они со вчерашнего дня там, а она там уже почти четыре месяца.
— Так точно.
— Надеюсь, что она ещё жива. А у кого-то будут проблемы. И большие.
''Зато в стране одной достаточно крупной потенциальной проблемой станет меньше''— торжествующе подумал всесильный министр. Наследник своими руками вырыл себе могилу. На лице же не отразилось ничего.
Дверь резко распахнулась. Он входит внутрь первым. На четверых, расположившихся за столом, его появление произвело эффект разорвавшегося фугаса. По стенам расшвыряло, только в кровавую кашу, перемешенную с бетонной крошкой не размазало. Один из этих четверых его сын. Но императора это совершенно не интересовало. Ибо в камере ещё и пятый человек. И это главное.
Она висит на стене. Распятая. Железные обручи охватывают руки и ноги. Девочка-подросток лет пятнадцати. На ней только рваная грязная рубашка, не доходившая и до колен. Ноги все в кровоподтёках. На оголённом плече виден свежий шрам. Волосы свалявшиеся и грязные. Голова безжизненно свешивается на грудь. Намётанным глазом Тим сразу отметил, что у нее ещё и сломана левая рука.
За Тимом в камеру вошёл второй после него человек в империи — министр безопасности Кроттет. Внешне так себе: мужчина как мужчина. Лет 50, неброская внешность. Это на первый взгляд. А на второй, страшнее, чем он в империи человека просто нет. Да и в мире таких не больно много. Он встал за спиной Тима, сложив руки на груди. Он просто стоит и ждёт решения императора, хотя по данному вопросу вполне мог бы принять и собственное. Но сейчас он считал поступать нужным именно так.
Вошедшие за ним охранники, словно невзначай загородили императора от наследника и его офицеров.
Тим шагнул вперёд. Голова распятой, на одном уровне с лицом императора. Холёные пальцы коснулись подбородка и резко задрали голову девушки. Тим хотел взглянуть в лицо дочери Саргона. Относительно дальнейшей судьбы дочери главы враждебного государства мирренский император ещё ничего не решил.
Цвет кожи нездоровый, чёрные волосы прилипли ко лбу, под глазами огромные синяки, и в кровь разбитые опухшие губы. Сначала Тим подумал, что она без сознания. Но заплывшие веки дёрнулись. Глаза приоткрылись. Мгновением позже Тим понял, что узнан. Он почувствовал, что она хочет вскинуть голову.
В лицо императору, словно струёй пламени ударяет взгляд невиданных зелёных глаз. Тима словно обжигает сквозящей из них безумной ненавистью. Яростью. Силой. Не сломленной гордостью. И простой человеческой болью.
Буквально дьявольскую силу воли видит Тим в этих зелёных глазах. Нечеловеческая ненависть обжигает. Он не трус. Тима злейший враг так не назовёт. Но он знавал в жизни и страх.
Но такого звериного ужаса, который испытал, взглянув в эти зелёные глаза, никогда ранее не испытывал. Так не может смотреть полумёртвая жертва высокородного подонка. Нет!
Так может смотреть боец. Не просто боец, а тот, который, прорубаясь через кровавый беспорядок сражения, идет прямо на тебя. Несёт смерть. Твою смерть. Он видит тебя. Знает, что ты скоро умрёшь. Ты сам это знаешь. Только почему-то ничего не можешь сделать.
Но так может смотреть и смертельно ядовитая змея перед броском. Перед тем, кто смотрит так невольно ощущаешь себя подобно суслику перед змеёй. Ты не сможешь отвратить бросок. Умрёшь без славы. Как суслик.
Змея вовсе не ненавидит суслика, она убивает только на еду. Нет ненависти в холодном взгляде.
А этот взгляд не холодный. Он прожигает насквозь. От него не может спасти никакая броня. Ибо от этого пламени и вовсе нет защиты. Ибо нельзя спастись, бросившись в жерло пробудившегося вулкана. Оно сожжёт тебя без остатка. Оно...
Тима злейший враг никогда не назовёт трусом. Но сейчас императору по настоящему страшно. Такого страха не приходилось испытывать никогда ранее. Он многое видел в жизни, этот статный седовласый мужчина в дорогом костюме. Он очень многое видел. Но не видел такой ненависти и такой силы одновременно в человеке, который почти ребёнок. А она сильна. Очень сильна. Хотя беспомощна и искалечена.
Но это не ей, полумёртвой девочке-подростку, страшно. Страшно ему, здоровому и крепкому мужчине, вокруг которого стоят несколько телохранителей, а за спиной — один из самых безжалостных людей на земле. Ему, правителю огромной империи, сейчас страшно. А ей — нет. Она смотрит в лицо смерти, но не боится её. Презирает его, и его бобиков, и тем более, ублюдка сына. Да и саму смерть, раз уж на то пошло.
Тиму страшно. Ибо нечеловеческая мощь сквозит во взгляде этого полу ребенка. Император видит перед собой что-то, что многократно сильнее его. Уж чего-чего, а противников он повидал перед собой ни одного и не двух. Есть с чем сравнивать. Но не таких противников. Ибо это даже не противник, с противником можно сражаться, а ЭТО в бою попросту убьет тебя. Даже не как суслика. А как муху. И не заметит. И пойдёт дальше. Куда? А не суслика это дело, куда дракон направился.
Тим понял, что это тоже бой, молчаливый бой. Этот беззвучный бой им проигран. Сколько он шёл? Минуту или вечность? Какая теперь разница, ибо проигран раз и навсегда. Он мог приказать убить её. Никто бы даже ничего не заметил. Но сам-то никогда не забудешь о том бое, который проиграл, точнее, не проиграл, а просто не мог бы выиграть никогда. Тим понял, что просто не сможет убить её сам, хотя запросто мог бы свернуть шею. И не сможет приказать сделать этого своим людям. Но что он с ней сделает? Этого он ещё не знал.
Но тут он заметил, что хочет сделать она. Единственное, что она могла сделать в таком состоянии — плюнуть ему в глаза. Но он не хочет этого. Действовать надо было быстро. Будь он с ней наедине, он бы плевок, скорее всего, стерпел. Но он не один. И не хочет, что бы кто-то видел его позор. Он сразу понял, что она сейчас видит только его. И почему-то считает, что он пришёл только поиздеваться над ней. Надо показать, что он пришёл за чем-то другим.
Он медленно отпускает подбородок. Спрятать руку в карман? Нет. Только не это. Когда задумаешься, то бывает что рукой охватываешь нижнюю челюсть. Откуда этот жест? Ведь он ничего не значит. Но человек кажется задумавшимся. Он понял, что проиграл это молчаливый бой. И она поняла, по крайней мере то, что он её испугался. Хорошо хоть, что она ещё не осознала до конца тех страшных сил, что таятся в ней. Но этот жест задумчивости...
По крайней мере, для Тима этот жест хотя бы знак того, что бой проигран с честью. Она победила и так. Ничего больше не надо. Это он смог дать понять своим жестом. Она чуть прикрыла веки и слегка склоняет голову на грудь. Ей просто очень тяжело так держать, как она держала до этого. У неё чудовищная сила воли. Но почти уже нет физических сил. Только на силе воли она выиграла бой. С более чем достойным и грозным противником.
А противник так и стоит словно задумавшись. Она смотрит на него. Она не может торжествовать. Болит всё тело, болят раны. Огнём горит вырезанная на плече звезда. Кровавый туман застилает глаза. Она чувствует, что вот-вот снова потеряет сознания. Но знает, что не может, не должна этого допустить, пока враг ещё смотрит на неё. А она буравит врага почти тускнеющим взглядом. Она не потеряет сознания, пока враг смотрит на неё. Назло и вопреки всему. Она будет держаться. Этой радости ему не видать. И точка. А кровавый туман всё сильнее. Сквозь него уже почти ничего не видно. В ушах словно шумит море. Всё сильнее и сильнее. Её словно жгут. Фигура в тумане почти не видна. Почти превратилась в чёрный силуэт в багровой воде. Утративший человеческие черты, и выпустивший длинные скользкие щупальца вместо рук. Но поворот пока ещё человеческой головы она всё-таки заметила. И накатилась чернота.
Тим поворачивается к Кроттету. Пустым кажется взгляд министра. Но уж кто-кто, а Тим-то прекрасно знает, что такого взгляда у Кроттета не может быть по определению. Министр сейчас видел почти то же, что и он. Понял почти тоже самое. Вот только что об этом подумал — кроме него самого об этом никто не узнает. Но эти мысли следует отложить на потом.
Сейчас следовало принять какое-либо решение. Император решил:
— Эти трое из твоего ведомства?
— Да.
— В штрафбат. Немедленно. И чтобы завтра были на фронте.
— Есть. — сказал безо всякого выражения. У него и не такие без следа пропадали.
Тим младший дёрнулся, словно хотел что-то сказать, но осекся, едва взглянув на Кроттета и на отца, взгляд и того, и другого не предвещал ничего хорошего.
— К нему лучших психиатров. Всех чинов и званий с этого момента он лишён. Готовьте официальные бумаги. Уведите.
Это немедленно выполнено. Вместо тех четверых и охранников вошли новые люди. Несколько женщин и мужчин. Лучшие столичные медики, медсёстры и переводчик.
— Прикажите снять её ?— спросил Кроттет.
А император нутром чует — министр просто жаждет об обратном приказе — добить. Да и сам с трудом борется с подобным желанием.
— Да. Пусть её осмотрят и приведут в порядок. Я хочу говорить с ней и как можно скорее.
Был десятый месяц четвёртого года войны...
Марина очнулась от резкого запаха, ударившего в ноздри. Открыла глаза, и сразу закрыла, ибо в лицо бьёт яркий свет. Чувствует, что лежит на чём-то похожем на клеёнку. И на ней ничего нет, но нет ощущения грязи на теле, преследовавшей её несколько месяцев кряду. Вокруг стоят несколько человек. Но не только мужчины. Ничего страшного с ней вроде не происходит. Ибо это врачи. Настоящие, а не как в те разы...
— Она очнулась. — сказал кто-то по-грэдски, но с резким акцентом.
— Позвать переводчика? — это на миреннском языке
— Рано. Сделайте ещё два укола вот этого.
— Не опасно?
— Нет. Она чрезвычайно вынослива, но очень слаба.
— Поразительно, что она выжила.
Марина всё понимает, но лежит абсолютно неподвижно, хотя уколы довольно болезненны. Но по сравнению с тем, что пришлось испытать раньше...
— Она очень сильно истощена. Придётся подбирать специальную диету.
— Сейчас это не важно.
— Сильной эмоциональной встряски в настоящий момент она может просто не выдержать. Душевные силы её на пределе.
— Есть приказ.
— Она очень больна.
— Есть приказ.
— Ей нужно время, что бы хоть немного оправиться. Хотя бы несколько часов.
— Они у вас есть.
— Теперь её можно поднимать.
— Она сможет стоять на ногах?
— Не знаю.
Марина почувствовала, что стол пошёл вверх. Чьи-то руки аккуратно подхватывают её. Через голову накинули что-то вроде халата без рукавов. Теперь она стоит, поддерживаемая с двух сторон.
— Она в сознании?
— Да.
— Пусть откроет глаза.
Заговорил переводчик. Его грэдский просто великолепен.
— Ваше высочество, вы нас слышите?
— Да. — еле слышно ответила Марина. Ей просто очень тяжело говорить.
— Сейчас вас отведут в другое помещение и помогут одеться, потом вас накормят.
Неожиданно его прервали.
— Почти ничего из того, что вы доставили, ей сейчас есть нельзя. Она очень истощена.
— А что можно?
В этот момент Марина открывает глаза. Это действительно что-то очень похожее на хорошо оборудованную операционную. Всё белое. Кафель, стекло и металл. Довольно много народу. Несколько врачей и офицеров. Марину под руки поддерживают две молодых женщины в белых халатах. Один из врачей — мужчина лет сорока разговаривает с офицером.
— Так что ей можно — спросил офицер
Врач в ответ стал говорить какие-то названия. Только однажды офицер достал блокнот и попросил что-то повторить. Из чего Марина заключила, что у него прекрасная память.
— Отпустите меня — сказала она — я хочу посмотреть, могу ли ходить сама.
Женщина взглянула в сторону одного из врачей, тот кивнул.
Марина осталась стоять. Это тяжело, но она чётко ощущает — ей вполне по силам. Да, медики над ней поработали, похоже, очень хорошо. Раны ушибы и синяки почти не болят. Губы и то словно не были разбиты. Она ощущает себя только страшно усталой. Левая рука в гипсе. Пытается сделать шаг, это вполне удаётся. Непривычно снова ходить не чувствуя на руках и ногах кандалов. Один из офицеров посторонился. За его спиной дверь.
— Пройдите туда, вам там помогут одеться.
Она сама доходит до двери. Почти нормальным шагом. Почти не шатаясь. Но только ей самой известно, чего это стоило. Те две женщины входят за ней.
За дверью на нескольких столах разложена одежда. Сбоку стоит большое зеркало. Марина идёт сразу к нему. Она уже очень давно не видела себя со стороны. А, как и почти все в её возрасте, она не прочь была повертеться перед зеркалом. Ведь ей только пятнадцать лет. И горько завидовала сверстницам, и в первую очередь, красавице-сестре. Её саму принимали за двенадцатилетнюю.
Но она не сразу узнала своё отражение. Где эта почти полненькая Марина Саргон? Та, что отражалась в зеркале — кожа да кости. Лицо страшно осунулось. В глазах нездоровый блеск. Взгляд затравленного зверя, который вовсе не собирается сдаваться, хотя и знает, что не уйти. Она подняла правую руку. Все пальцы почти до половины перевязаны. Ну, естественно, но о той боли лучше не вспоминать. А ссадины на руках почти не видны. Она сбрасывает халат. Выглядит она, несмотря на работу врачей, действительно жутко. Теперь её можно назвать даже слишком худой. Повязка охватывает одно плечо. Под рёбрами очень аккуратно прилеплен большой кусок пластыря. Там ещё одна рана. Гораздо более старая, чем та , что на плече. Тоже от раскалённого железа. А раны от уколов ножами хорошо обработаны, и их почти не видно. Но она это пережила. Она не стала поворачиваться спиной. Всё равно, всего не увидишь, а про то, сколько там шрамов, она знает и так.
