Уже в тесной кабине, где едва помещались кресла пилота и штурмана, к ним подошел Кир Гордис.
— Запомните, — сказал он по-чинетски с необычной серьезностью. — Запомните сами и передайте вашему другу. Если не доберусь я, вы скажете в Чинерте: лучший замедлитель нейтронов — это графит. Чистый графит. Запомнили?
— Запомнил, — кивнул Ворро. — Но вы расскажете у себя дома об этом сами. А теперь займите свое место. Мы взлетаем.
Гидросамолет, взревев моторами, заскользил, поднимая волну, по речной глади, затем неуклюже развернулся и начал разбег. Тяжелый, с полными баками, он набирал скорость медленно и неохотно, словно разжиревший гусь, и только перед самым поворотом реки вдруг неожиданно легко оттолкнулся от воды и взмыл над прибрежными ивами, набережной и разрушенными домами на том берегу. Вскоре он совсем скрылся из виду.
Река появилась ниоткуда, будто бы она только что вырвалась прямо из сердца гор. Было видно, как быстрый поток, пробившись между расступившимися скалами, постепенно смиряет свой бурный норов, с неохотой укладываясь в расширившееся русло.
— Это она? — напряженно спросил Ворро, не поворачивая головы.
— Да, — сказал Неллью, чувствуя неожиданное облегчение.
Казалось бы, и что тут такого? Для их гидросамолета река Тьярре, приток полноводной Таране, вряд ли могла представлять собой подходящую посадочную полосу. Этот поток, собирающий всю влагу с северных склонов Арондакских гор, был слишком быстрым, слишком необузданным, слишком извилистым. А у "Буревестника", да еще с почти полными баками, пробег больше километра...
И все же, возможность быстрой посадки в случае опасности немного успокаивала Неллью. Первый час, пока они преодолевали водораздел, он сидел в своем штурманском кресле напряженный как сжатая пружина, каждую минуту ожидая мигания лампочки на тревожном индикаторе. Небо таило в себе смертельную опасность, земля была холодной и негостеприимной, а их "Буревестник" — слишком уязвимым. Скорость полета не превышала двухсот километров в час — плата за чудесную экономичность двух слабосильных двигателей, высота его не достигала и полукилометра, а сам самолет ради способности пролететь пятнадцать тысяч километров на одной заправке был превращен, по сути, в летающий бак с бензином. Из кабины Неллью мог видеть людей, а что могли подумать сами люди, заметив прямо у себя над головами появившийся ниоткуда странный самолет, пусть даже и с крупными вилкандскими опознавательными знаками на крыльях? Неллью постоянно опасался, что у кого-то из них хватит ума послать вслед пулю, приняв их за очередную дьявольскую хитрость пришельцев, и тем самым поставить их рискованную экспедицию на грань гибели.
И вот надо же, пронесло как-то! Больше часа они в воздухе, а пришельцы их так и не обнаружили. Неллью слегка приободрился. Выходит, на самом деле пришельцы не всеведущи! И зря, получается, он верил, будто бы им видно все, что делается в воздушном пространстве Филлины...
— Ваше превосходительство!
— Что?
Генерал второй величины Коо ли-Пээл недоуменно поднял голову, не сразу осознав, что это обращаются к нему. Он еще не совсем освоился с новым званием и не привык к тому, что выше него, начальника Центральной базы на Филлине, нет никого на многие световые годы вокруг.
— Ваше превосходительство! Сообщение из службы воздушного наблюдения. Только что над территорией пятого сектора засечен летательный аппарат.
— И что в этом такого важного, старший-три? — недовольно спросил генерал Пээл не в меру старательного адъютанта. — Служба воздушного наблюдения каждый день засекает по несколько полетов, причем, в основном, в пятом секторе. Пусть местные перебираются на свой остров, зачем обращать на это внимание?
— Это — не обычный полет, ваше превосходительство. Летательный аппарат движется не на запад, а на восток. При этом пилот держит машину на малой высоте и прикрывается горами. Мы его иногда даже теряем. Прикажите сбить?
— Нет. Ограничиться наблюдением. И впредь докладывайте мне о таких полетах, только если они имеют признаки регулярного сообщения или приближаются к нашим зонам безопасности.
— Так точно!
В голосе молодого адъютанта чувствовалось разочарование, но генерал Пээл не собирался идти на поводу у подчиненных. Командующему всеми имперскими силами на Филлине больше не хотелось воевать. Противника нельзя победить, бросая на него армады бомбовозов и колонны дистанционно управляемых танков. Так можно только разбить его войска, разрушить города, разорвать коммуникации, но нельзя покорить. Империя на Филлине владеет только небом, бескрайним филлинским небом, но ей не суждено иметь власти над филлинской землей.
Генерал Пээл вовсе не ощущал себя слабым, а три имперских базы на миллионы квадратных километров Восточного континента (плюс еще одна на западе) не казались ему крохотными островками посреди враждебного океана. С превосходно налаженной системой наблюдения со спутников, воздушных и наземных следящих станций, с двумя дюжинами девяток "Молний" на каждой базе, он мог не только не бояться филитов, но даже и не позволять им открыто восстанавливать разрушенное.
Открыто. Вот ключевое слово. Он чувствовал, что на этой планете продолжается какая-то неявная, сокровенная, потаенная жизнь, скрытая от взглядов следящих камер. И этой жизни не в силах помешать ни он с его "Молниями" и ракетами, ни даже весь Имперский Космофлот, появись он снова в небе над Филлиной. И не окажется ли вторая стадия вторжения, которую так рекламирует командование, и которую готовит он сам, строя базы и накапливая запасы, такой же бесполезной и никчемной, как первая?...
...И все-таки хорошо быть самым старшим начальником на целой планете. Это значит, что можно не задавать неприятные вопросы не только кому-то другому, но и самому себе.
— Мы уже над Тьярре, — гордо сообщил Неллью Ринчару Линду. — Самая рискованная часть полета позади. Теперь в случае опасности мы сможем сесть.
Линд что-то читал при свете тусклой лампочки, освещавшей узкий проход позади пилотской кабины.
— Наверное, это хорошо, — вздохнул он. — Начало — всегда самая рискованная часть чего бы то ни было. Хотя мне почему-то кажется, что если мы где-то сядем на полдороге, то уже не взлетим.
— Не надо об этом, — строго сказал Неллью. — Не накликайте беду. Вы мне лучше вот что скажите. Что говорил перед отлетом Гордис? Что такое замедлитель нейтронов?
— Замедлитель — это... м-м-м... такое вещество, которое замедляет... Помните, я рассказывал вам о цепной реакции? Когда ядро урана распадается, из него вылетают нейтроны. И замедлитель мешает им быстро улететь, снижает их скорость, чтобы другим атомам было легче их захватить. Такое вещество найти очень трудно. Большинство материалов не замедляют, а задерживают или поглощают нейтроны. До последнего времени считалось, что лучший замедлитель — это тяжелая вода, в которой место обычного водорода занимает его тяжелый изотоп — дейтерий. Это...
— Я помню. Замедлитель используется при изготовлении урановой бомбы?
— М-м-м... — еще раз неуверенно протянул Линд. — Признаться, я не знаю точно, Кир сказал бы точнее...
Кир Гордис спал. Или делал вид, что спит. Он лежал на узкой кушетке в дальнем конце прохода, отвернувшись к стенке, и не реагировал на разговор.
— ...Но, насколько мне известно, замедлитель нужен для того, чтобы построить урановый реактор — устройство, в котором цепная реакция не приводила бы к немедленному взрыву, а только тлела.
— А что бы это дало? — немедленно спросил Неллью.
— Такой реактор действовал бы как небольшая энергостанция, дающая тепло и свет. И, что самое главное, обычный уран со временем превращался бы в нем в новый элемент, из которого, похоже, тоже можно изготавливать бомбы.
— Да, я помню, — кивнул Неллью. — Ли говорил, что Гордис рассказывал ему о 94-ом элементе. Но я только не понимаю, почему 94-ом. Уран ведь 92-й, а куда делся 93-й?
— 93-й элемент — промежуточный. Обычный уран-238, которого в природном материале больше 99%, захватывая нейтрон, превращается в 93-й элемент, которому ученые еще не придумали названия. Но 93-й элемент — неустойчивый, и спустя короткое время в его атоме распадается один нейтрон, превращаясь в протон и электрон. А так как номер элемента считают по числу протонов в ядре, выходит, что из 93-го элемента получается 94-й.
— Теперь я понял, — сказал Неллью. — Гордис летит, чтобы построить такой реактор в Чинерте?
— Гордис не может вынести бездействия, — вздохнул Линд. — Это, наверное, ужасно: знать, как создать оружие, которое, вероятно, принесет свободу нашей родине, и не иметь никакой возможности это сделать. На самом деле, у нас еще ничего нет. Не понятно, каким способом нужно разделять изотопы урана, чтобы достичь хотя бы минимальной концентрации, необходимой для запуска реактора. Нет никакого представления о том, как делать урановую бомбу. Почти ничего не известно о 94-ом элементе. Их очень много, этих "нет", а чтобы хотя бы часть из них превратилась в "да", нужны многомесячные исследования, опыты, и не с моделями или несколькими килограммами уранового оксида, как в Муизе, а с сотнями килограммов чистого урана, тоннами графита, мощными источниками электроэнергии. Я не знаю, удастся ли найти все это даже в нашей стране...
— И все же он летит, — тихо произнес Неллью.
— Летит. Хотя, между нами говоря, все это — жуткая и опасная авантюра, на которую можно пойти только от лютого отчаяния. Я даже удивился, что ваш друг согласился лететь. Он, кажется, не производит впечатления любителя азартных игр со смертью.
— Мой друг думает только о Лимеолане, — невесело усмехнулся Неллью. — Я сомневаюсь, что он хоть раз представлял себе, что будет после. В Лимеолане остались его родители, дяди, тетки, двоюродные братья и куча прочих родственников. С тех пор, как один знакомый месяц назад сказал ему, что все они погибли, он не знает покоя. Возвращение стало его навязчивой идеей. А что до самолета... Не знаю, как Ли, но я так устал изо дня в день мерить землю ногами. Из заповедника Дола Соно в Тарануэс, из Тарануэса к побережью, из Дерразина в Муизу — мы прошагали тысячу километров, и все равно перед нами оставались многие дни пути. Я бы тоже не устоял перед таким искушением — решить все за несколько часов...
— Разве у вас по-другому? Вы не стремитесь в Лимеолан?
— Я всего лишь щепка, подхваченная потоком, — с горечью признался Неллью. — Я иду туда, куда идет Ли, просто потому что не вижу для себя другой цели. С тех пор, как я три с половиной года назад переехал в столицу, Ли постоянно был рядом со мной. Вначале он помогал мне как земляк и старший товарищ, потом мы летали в одном экипаже, а затем как-то выяснилось, что снимать одну квартиру на двоих выгоднее, чем две по отдельности, и мы съехались под одну крышу... Только не думайте ничего такого, у нас с ним нормальная сексуальная ориентация, просто, наверное... он не привык жить один, а для меня он стал старшим братом, которого мне всегда хотелось иметь... Похоже... я еще не совсем вырос, Ринчар. Мне двадцать шесть лет, но иногда я чувствую, что словно до сих пор не хочу расстаться с детством, которого у меня по-настоящему и не было...
— Что же, сопровождать друга — достойная цель...
— Да, за неимением собственной. Но тогда скажите — для чего летите вы? Насколько я вижу, вас с Гордисом не связывают тесные дружеские узы. В урановом проекте ваша роль, извините, всего лишь наблюдатель. Во имя чего вы тогда рискуете жизнью в этом безумном полете?
— Наверное, я мог бы произнести немало красивых слов, — задумчиво сказал Линд. — Например, что профессиональный долг журналиста требует от меня постоянно быть в гуще событий. Или что в Муизе больше нет нужды в моем присутствии. Это, может быть, и так, но на самом деле, все куда проще: я хочу вернуться домой.
— Домой, — мечтательно повторил Неллью. — Наверное, это хорошо — возвращаться домой. С тех пор, как десять лет назад умерла моя мама, у меня не было места, которое я мог бы назвать своим домом... У вас в Криденге семья?
— Мама. Мой отец, как и ваш, погиб на войне. Он был по профессии инженером-мостостроителем, имел звание подполковника инженерных войск и был убит при бомбежке, возводя очередную переправу. Так что вырос я с мамой. Она преподает... то есть, преподавала... преподает математику в Криденгском политехническом. Даже странно, что, имея таких родителей, я вырос отпетым гуманитарием. В школе любил историю, поступил на экономический, а стал журналистом и писателем...
— Тогда я понимаю, почему вы так рветесь домой. В свое время я ухаживал за одной из троюродных сестер Ли, хотя у нас ничего не вышло. Она так и не стала для меня близким человеком, но мне все равно тяжело думать о том, что она могла погибнуть где-то вдалеке от меня... Вы не женаты?
— Нет. Из-за чего я иногда чувствую себя неудачником. Странно, наверно? Мне целых тридцать два года, но я работаю начальником отдела в одной из самых известных газет страны, мои книги читают и даже переводят на иностранные языки, у меня есть друзья, есть свой дом, но я все равно знаю, что в моей жизни не хватает чего-то очень важного...
— Вы не нашли?...
— Нашел... — со странной интонацией сказал Линд. — У всех нас бывает в жизни первая любовь. Как правило, она ни к чему не приводит и проходит, оставив после себя только светлую память. Наверное, ко мне она пришла слишком поздно, уже в университете. Она была младше меня на курс. Красавица, умница, я был без ума от нее... Ее звали Тэви, Тэви Чиронис...
— Тэви? — удивился Неллью. — Это же наше, вилкандское имя. У нее вилкандские корни?
— Нет, насколько я знаю, она — чистокровная зеллийка. Просто в то время, когда Чинерта и Вилканд заключили между собой союз, у нас было в моде все вилкандское. К нам тогда ездили ваши артисты, у нас показывали ваши фильмы, на чинетский и зеллийский языки переводились книги ваших писателей...
— Да? А у нас, наверное, было наоборот. Ворро рассказывал, что его мама в молодости пела в хоре, а потом хор приехал из Чинерты в Вилканд на гастроли, вот она там и познакомилась с его отцом.
— А мы с Тэви познакомились на занятиях по вилкандскому языку, там как раз учились студенты с разных курсов. Потом мы долго были друзьями... всего лишь друзьями. А незадолго до окончания университета она вышла за своего однокурсника... Рейна Девериса. Я долго не мог понять: почему. Рейн был неплохим парнем, но он был... совершенно никаким, он ничем не выделялся из остальных. Мне казалось, он должен был быть слишком... серым для нее — такой яркой, такой живой, такой талантливой... Пусть я не был красавцем, — я всегда был довольно... м-м-м... плотным, а на занятия спортом у меня не хватало ни времени, ни упорства, — но ведь и он не был тоже! И ни о каком расчете речи не могло идти — Тэви была из обеспеченной семьи, да и добивалась всего в жизни самостоятельно... Это я уже потом понял: женщины любят ни за что-то, ни вопреки, как мне приходилось читать в одной книге. Они просто любят... Или не любят... И никому из нас ничего с этим не поделать...
