— A, da ty zhe iz oprichnikoff, ya poglyazhu... — будто услышав его внутреннюю речь, с пониманием выдал мрачный монарх. Вот и вся твоя окклюменция, Северус Снейп...
Не вступая в беседу с движущимся портретом, которому почему-то именно сегодня вздумалось пообщаться, да вдобавок на неизвестном языке, Северус назвал горгулье пароль и был пропущен на лестницу, что вела напрямик к директорскому кабинету.
Альбус Дамблдор восседал на своем "троне", причмокивая леденцовой конфетой и пролистывая свежий номер лавгудовой "Придиры". Зельевар отметил для себя, что уже прочитанный "Ежедневный пророк" с сенсационной новостью о взломе ячейки банка "Гринготтс" был небрежно отброшен директором в сторону.
— Северус? — спросил он с таким видом, как будто ему не сообщили уже как минимум пять раз о поднимающемся посетителе; иногда директорское притворство немного цепляло, иногда — бесило до зубовного скрежета. Сейчас Снейп испытывал что-то среднее между этими двумя градациями, но, естественно, закрылся на сто замков. — Вот хорошо, что ты пришел! Тут как раз напечатали счет игры... этой, как ее? Ты еще любил ее в школе — дуэли драконов... Погляди-ка, что пишут у старины Лавгуда!
— Я должен ненадолго покинуть Хогвартс, сэр. До вторника, скорее всего, но смотря по обстоятельствам — возможно, смогу вернуться и раньше, — равнодушно ответил он старому магу, протягивая только что полученное письмо.
Директор тут же прекратил придуриваться и, посерьезнев, развернул листок.
— "С прискорбием сообщаем Вам о смерти Эйлин С-с-с..." С-с-с ума сойти, Северус, и ты так спокойно мне об этом говоришь?! — Дамблдор пригнул голову и взглянул на стоявшего перед ним Снейпа поверх оправы очков-половинок.
Зельевар повел плечами, словно что-то с них стряхивая. Идти топиться теперь, что ли? Все мы когда-нибудь познакомимся с косой Жнеца...
Директор внимательно всмотрелся в него:
— Знаешь, пожалуй, пора тебе завязывать с этим снадобьем, что ты там такое принимаешь? Ты становишься похожим на механическую куклу маглов. Эйлин ведь твоя... Эйлин ведь была твоей матерью! Хотя бы это...
— Я это помню, — с напором перебил его Северус и отвел глаза, делая вид, будто изучает феникса, однако подбородок его предательски дернулся от злости. Многочисленные портреты прошлых директоров Хогвартса сейчас осуждающе таращились на него из своих рам, копируя выражение лица директора действующего. — Я помню это, и никакие снадобья тут ни при чем.
— А, вот теперь вижу. Ты злишься. Следовательно, ты неправ, — успокоился Дамблдор, которому, похоже, доставляло удовольствие сознавать, что Снейп всегда ошибается или, по крайней мере, находится на ложном пути. — Она ведь была молода... сколько ей, кстати, было?
— Шестьдесят... э-э-эм-м... один, два... Какая разница?! — опомнившись, Северус досадливо тряхнул своими патлами-сосульками. — Что это меняет?
— Чем она болела?
— Ничем. Не знаю. Мы... мы не общались, вы же знаете. Просто когда перестал существовать этот магл, я уже понял, что и ее дни сочтены. Что-то менять и бороться она не желала и включила режим умирания.
— "Этот магл" был твоим отцом, Северус.
— Строго говоря, только биологическим. Спермодонором, — Снейпу непреодолимо хотелось сказать вслух что-нибудь грязное и скабрезное, он до жути долго сдерживал всё это в себе. — Ублюдок довел себя до такого состояния целенаправленно... Сэр! Я не хочу больше вспоминать о них. Позвольте мне сейчас уйти!
Северус не понимал, почему эта пытка доставляет директору такое удовольствие. Тот всегда находил у него какие-то болезненные точки и начинал прицельно бить именно по ним, умудряясь довести верного исполнителя, застегнутого на все пуговицы окклюменции, до совершенного неистовства. Подобное не удавалось больше никому, даже... Да, даже Лорду, от одной тени воспоминания о котором меченую руку Снейпа дернуло током ненависти.
— Постой, Северус! Минуточку!
Уже повернувшийся выходить, зельевар замер и слегка склонил голову в направлении звука. Директор оставил свое кресло и подошел к Фоуксу с кусочком какого-то угощения в пальцах:
— Как там... мальчик? — он не смог (или, что скорее, не пожелал) утаить пытливое нетерпение. Феникс снисходительно склевал подачку и снова уставился на Снейпа вопрошающим взором огненных глаз, круглых и выпученных, будто у рыбы.
Мальчик. Да. Мальчик. После письма и связанных с ним мыслей о предстоящих хлопотах Северус даже забыл об этой занозе в заднице. Вызвав в алхимике яркую вспышку неприязни при первой встрече, сегодня малолетний Поттер почти не всколыхнул в нем никаких эмоций. Мальчик и мальчик. Если не смотреть в глаза...
— Без своей вороны, — ядовито процедил Снейп, — он выглядит гораздо лучше.
Дамблдор рассмеялся:
— Вот как? Что ж, это радует.
— Меня больше обрадует, если его характер будет отличаться от характера его кретина-папаши, — отрезал зельевар и окончательно попрощался: — Всего доброго, сэр.
Покинув кабинет, он, конечно, уже не увидел, как усмехнулся, поводя пальцем по пышным усам, директор:
— Кретина-папаши, говоришь? Так-так...
6. Я прослужил здесь сорок лет. Я буду там чужим!
И только там, в непостижимых глубинах космоса, на краю Вселенной, есть Цветок, который не закричит больше никогда...
Если в своих опытах ты твердой рукою уверенно расчленяешь нежные бутоны лилии и по одному бросаешь их лепестки в варево, следя лишь за тем, чтобы пламя было ровным, а цвет пара, выходящего из отводной трубы перегонного куба, менялся постепенно, от сизого к розоватому, они страшно кричат от боли, взывая к твоему милосердию.
В университетской оранжерее, одинаковые и простодушно глупые, все они молятся тебе, надеясь узнать, что же там, за пределами этих опостылевших стеклянных стен. Жаждая увидеть чудо. "Возьми меня! Нет, возьми меня! Нет, меня!" И ты берешь их, и каждый становится не более чем ингредиентом в сложной формуле твоего зелья. В последний миг прозрения они стенают не столь от муки, сколь о разбитой мечте.
Жертвы "во имя"...
Тщетность. В некрологе каждой из этих загубленных жизней должно стоять единственное слово: "Тщетность".
И только один-единственный Цветок, которому ты мог бы подарить целый мир с его чудесами и тайнами, не закричит больше никогда ни от боли, ни от гнева, ни от страсти. Ни-ког-да.
Вечный свет.
И вечная, вечная ночь...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Он очнулся. Через стекло раздвижной двери с логотипом "Хогвартс-экспресс" в купе заглядывала продавщица сладостей. Снейп уже хотел было отказаться от ее услуг, как передумал:
— Там у вас есть кофе, мэм?
— Да, конечно! Правда, опять с сахаром, — виновато призналась она, памятуя о его предпочтениях.
— Ничего, давайте.
Она подала запечатанный стакан и укатилась вместе со своей тележкой. Северус по привычке проверил напиток на посторонние примеси, ничего лишнего, кроме сахара, не нашел и просто плеснул в кофе настой на основе rhodiola rosea с сумасшедшей ягодой. Полностью нейтрализовать сахар это не помогло — да и не для этих целей оно готовилось, — но с приторностью, придающей жидкости тот самый отвратительный вкус, который так не любил профессор, настойка справилась. Самое главное: сделав дело, она исчезла и сама, не оставив в кофе ни единой своей молекулы. А слащавость — она такая, иногда и магией до конца не вытравишь.
Он сделал глоток, поморщился, взглянул в окно, за которым нудно тянулась серая равнина, завернутая в заплесневелую мантию вечного тумана; вдобавок ко всему здесь сеялся отвратительный, уже осенний дождь. Лета как будто и не было.
Можно было, конечно, переодевшись в магловскую одежду и выйдя за ворота Хогвартса, просто трансгрессировать в больницу, где скончалась Эйлин (после разрыва Северус никогда не звал ее матерью, только по имени). Но ему не хотелось переживать резкий контраст без надобности. Все-таки поездка, какой бы она ни была, позволяет собраться и с духом, и с мыслями. В "Хогвартс-экспрессе" же большого наплыва пассажиров не наблюдалось, так что профессор стал единственным обитателем во всем вагоне. На нем был неприметный серый плащ — такой могли носить и пять, и пятьдесят лет назад, не оглядываясь на моду, — водолазка, джемпер и джинсы, всё темное и обычное, как принято у маглов. Длинные волосы просто собрал в хвост, без затей. Многие волшебники, рожденные и выросшие в мире магов, легко прокалывались, когда дело доходило до маскировки. Снейпу было проще. Он знал многое о повседневной жизни лишенных магии, но знать — не значит любить. Любая вылазка в родные места была для него небольшим, но болезненным потрясением.
Да, лишенные магии... Как называют их американцы, номэджи. Сколько неприятностей доставили они Северусу в детстве, и не сочтешь. Может быть, он сломался бы из-за этих нападок, не расскажи ему Эйлин о том, кто они на самом деле — он и она. Ее слова обернулись его стойкостью, насмешливым презрением к обделенным силой дешевым людишкам. Не только магов они ненавидят. Стоит одному из них, маглу, хоть на йоту выделиться из их безликой толпы, оказаться чуть талантливее, умнее, лучше — и порожденная завистью, сживающая со свету злоба в его адрес обеспечена. Такова уж их социальная природа. Сотая обезьяна движет прогресс, но она же и получает все шишки за свое открытие. Сполна. И главная ирония заключается в том, насколько же схожи с маглами все эти воинственные маги-чистокровки. Вот уж верная примета — больше всего мы ненавидим в других то, что преобладает в нас самих. Свое отражение. Так же, как большинство немагических людишек, волшебники-чистокровки оценивают всё и вся по внешней шелухе. По цене твоих шмоток, жилья, предметов обихода. По твоим связям и положению в обществе — читай: скольких ты способен поиметь, пребывая на своей должности, и какие влиятельные особы имеют тебя, суля или не суля тем самым тебе выгоду. По знатности твоего рода, наконец. Но никогда — по тому, кто есть ты, ты сам. Они обычные ходячие "шкуры", проститутки обоих полов. Твари, одаренные речью. Девяносто девять чванливых обезьян, всегда, всегда готовых растерзать ту, сотую, посмевшую претендовать на роль открывателя путей.
Ну, довольно тривиальных истин. То, что было всегда до него, всегда будет и после, и бессмысленно лаять на торнадо. А вот что послужило причиной тридцатипятилетнего рабства Эйлин Снейп, урожденной Принц, из древнего волшебного рода, Северус не смог разгадать и по сей день.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Однажды, когда ему было не то пять, не то шесть лет, после очередного скандала Эйлин с Тобиасом, его отцом, он выбрался из своего убежища за старым комодом, на потускневшей полировке которого выцарапывал гвоздем разные "колдовские", как он воображал, символы. Настороженно прислушался, не вернется ли хлопнувший дверью папаша. Не вернулся. Пошел на звук — сдавленные рыдания матери в ее комнате. Мимо нечищеного камина со шкатулками и несколькими старыми фотографиями в рамочках. Мимо отцовского телевизора, который постоянно ломался. Мимо окна в глухой двор с кирпичной стеной. Странно, но Северус любил этот дом, хоть и бедный, хоть и мрачный, стонущий по ночам всеми стенами.
Эйлин лежала на своей кровати, отвернувшись к стене и утираясь мокрым комком платка. Ее спина, обтянутая серым кружевом шали, подергивалась, а из окна точно между лопаток ей падал маленький квадратик солнечного зайчика. Северус подошел ближе, взял его в ладонь, на мгновение закрыл глаза — и с пальцев спрыгнул настоящий золотистый заяц. "Мам!" Он указал подбородком на скачущего по стенам зверька. Эйлин повернула к нему вспухшее от слез отрешенное лицо, не сразу поняла, чего он хочет, а когда, щурясь, разглядела, то улыбнулась. Улыбнулась закусанными губами, но глаза так и остались воспаленными и красными, без толики надежды. А ему хотелось рассмешить ее. Мать сжала его кисти в своих теплых ладонях — какими же красивыми были ее руки в молодости! — поднесла их к губам, перецеловала по очереди маленькие детские пальцы: "Ты волшебник, мой волшебник!" Какой там волшебник! Если еще пару лет назад он отчаянно бросался между ними, стоило папаше замахнуться на нее, то теперь просто забивался в свой угол и ждал, когда они расцепятся и закончат свару. Дело было даже не в том, что, получив тогда несколько увесистых пинков по ребрам, он стал бояться Тобиаса. Хотя и в этом, конечно, тоже: несколько дней кряду втайне мочиться кровью — дело крайне унизительное. Но всё же в большей мере он начал понимать бессмысленность своих попыток вступиться, когда это развлечение у них повторялось не раз на дню и явно доставляло обеим сторонам какое-то извращенное удовольствие.
"Почему он так делает?" — "Он очень устает на работе". Много лет спустя Северус поймет всю абсурдность этой стандартной отмазки жертв семейного насилия. Мать была безвольной? О, нет! Ни в коем случае. Кто угодно, только не последняя волшебница в роду Принц. Но почему она бросила знакомый ей мир, куда подевала свою палочку и зачем обрекла себя и сына на жизнь с этим ничтожеством, терпя все издевательства? Можно ли объяснить это банальным мазохизмом? "Ты привораживала его, да?" — спросит сын много лет спустя и получит яростный отпор с ее стороны: "Никогда, слышишь, Северус? Никогда даже не думай об этом! Связь через амортенцию стоит сразу на четвертом месте в ряду непростительной магии!" — "Я и не думал, — растерянно заморгает он, отступая, — но как тогда вы сошлись с этим?"
Да, в молодости Тобиас был очень недурен собой, да, умел обворожить — в магловском смысле — женщин и вообще любил за ними волочиться, уже даже будучи в браке, пока не начал пить, как свинья. Все удивлялись, что он нашел в такой мрачной и неулыбчивой особе, как Эйлин, которая даже сына родила похожего на нее, как две капли воды, ничего не унаследовавшего от симпатяги-Тоби ни внешне, ни (к счастью) внутренне. В ответ на свой вопрос Северус получил тогда очередную вариацию на тему героического спасения Тобиасом бедной Эйлин, едва не оказавшейся под колесами автобуса. В прошлые разы это было: избавление от пристававших на улице хулиганов, смелое извлечение из горящего кинотеатра, из проруби, из-под обломков рухнувшего торгового павильона... Фантазия у нее была хорошая, а вот память... память — не очень. Да она и не пыталась запоминать очередную байку, придуманную на ходу, лишь бы избавиться от назойливых расспросов сына.
Эйлин сама выглядела как одержимая амортенцией. Когда Тобиас долго не подавал вестей, она не могла найти себе места, постоянно к чему-то прислушивалась, вскакивала, бежала к соседям, у которых был телефон, куда-то звонила. А самое главное — грузила, беспрестанно грузила Северуса разговорами об отце, к которым сводила любую тему. Тем, как наорал на нее Тоби. Тем, как она нашла у Тоби в куртке пачку презервативов или следы помады на рубашке. Тем, как Тоби игнорирует ее ("Да что от тебя толку, дура?", "Ты разве женщина?", "Кому ты нужна?"). Или тем, как ударил "сюда и сюда", и она из-за этого "теперь не хочет жить". Будучи в школе, Северус не мог заставить ее замолчать, наложив "Обливиэйт" — он слишком дорожил Хогвартсом, чтобы совершать глупые проступки перед Министерством Магии, тем паче ради такой изначально провальной затеи. А после выпускного просто убрался из Паучьего тупика и, надо сказать, вздохнул чуть свободнее.
