Я ловила на себе странные взгляды миссис Тонкс. Андромеда всматривалась то в меня, то в аврора, и легкая морщинка между бровями выдавала некоторую озадаченность. Тем не менее, она никак это не объяснила, ни о чем не спросила, а когда все собрались расходиться, пригласила нас с Гарри к себе в гости.
Тонксы жили в Саутгемптон-сити в доме рядовой застройки, но зато окнами с видом на прекрасный пролив. Гарри совсем отвык от магловских городов — стоило видеть, как он изумленно таращился на одетых по моде прохожих: за те годы, что ему не доводилось покидать Хогвартс, в мире изменилось многое, но быстрее всего, наверное, это происходило с молодежной одеждой. Точно так же маглы воспринимают волшебников, которые пытаются, или думают, что пытаются, переодеться по-магловски. Впрочем, фрики появились не на ровном месте, жаль, что ученый труд об этом не напишешь, не нарушив Статута...
Несмотря на то, что Эдвард Тонкс являлся волшебником, после обучения в Хогвартсе он вернулся в ту же среду, из которой вышел, а верная жена последовала за ним, поэтому жили они в самом обычном магловском квартале, ни от кого не скрываясь, а мистер Тонкс вел медицинскую практику в самой обычной магловской клинике. Так до меня и дошло, откуда Нимфадоре известны все эти киношные прикольчики, песенки, книги и анекдотики и почему в мире магов она слывет чудачкой, причем вовсе не за умение менять внешность и голос.
Мы вчетвером вышли из-за низенького здания магазинчика, за глухой стеной которого материализовались после переброски из Тинворта: я — с Нимфадорой, миссис Тонкс — с Гарри. От магазина до их дома было ярдов сто, и Гарри успел поглазеть на местные реалии, пока мы шли по вечерней улочке. Вполне заурядное снаружи, внутри жилище Тонксов оказалось куда интереснее. Похоже, соглашаясь на переезд в чуждый ей мир, Андромеда выдвинула встречные условия насчет того, что будет касаться ее личной территории. Уж не знаю, навещают ли это семейство коллеги мистера Тонкса, но если навещают, то хозяевам приходится изрядно отводить им глаза. Нас встретил дворецкий — рыцарь в средневековых латах — и принял у Андромеды ее сумочку с зонтиком, отправил то и другое на вешалку, а сам снова замер у двери. Чучело совы, ожив на антресолях, перепрыгнуло на карниз, зажгло и погасило пламя в глазах, а затем доложило, что за время отсутствия мадам никаких писем не было.
— Мадам интересует погода на завтра? — осведомилась птица.
— Благодарю, Алиса. Позже, — миссис Тонкс взмахнула палочкой, сова отпрыгнула задом наперед обратно на антресоль, и, запахнувшись в крылья, гордо задремала... вернее, выключилась.
Колдографии на стенах тут же начали перешептываться, как картины в Хогвартсе. Какая-то непонятная штуковина, похожая одновременно и на морской огурец, и на вывернутые наизнанку прабабушкины чулки с начесом, мельтешила под ногами, доставляя хозяевам домашние тапочки взамен туфель и негодующе фыркая на нашу с Гарри уличную обувь, снимать которую мы и не собирались. Паркет морщился, превращаясь на плоскости то там, то здесь в деревянную полированную маску и ворча в мой адрес, что ходить по дому на каблуках — это просто верх неприличия. Я хотела огрызнуться, дескать, а заставлять гостей переобуваться — верх мещанства, но прикусила язык, тем более что Нимфадора, в отличие от своей посмеивающейся матушки, отбрила его советом не совать свой старый нос в чужие дела. Паркет обиделся, состроил нам на прощание рожу, чертовски похожую на Филча, и окончательно выровнялся. Для полной картины здесь не хватало только бегающей кисти руки... впрочем, даже для Блэков-Тонксов это, пожалуй, было бы уже перебором. Или... нет?
Мы мило поболтали с Андромедой о моих родителях и их профессии — не знаю, что именно ее заинтересовало: они сами или их умение лечить зубы, — и она всё кивала и слегка улыбалась каким-то своим мыслям. Вообще-то я не привыкла, чтобы в присутствии Гарри внимание обращали на меня, но если ей вдруг так захотелось... пускай. Тонкс-младшая тем временем выгуливала Гарри по квартире, а потом они позвали нас из дальней комнаты. Это был кабинет — и, судя по названиям на корешках книг в шкафу, сильно сомневаюсь, что мистера Тонкса.
Буквально с порога всё ваше внимание перетягивал на себя огромный портрет, висящий позади письменного стола. Интересно, что все три изображенные на нем в полный рост девушки, хоть и были написаны волшебными красками, оставались неподвижны.
— Просто мы еще живы, — объяснила Андромеда.
Тогда-то в одной из трех я узнала ее саму в ранней юности. А это означало, что жгучая брюнетка, стоявшая слева от Андромеды с клубком пряжи в руках, она же — самая старшая из девочек, та, что презрительно поглядывала на меня свысока, будто так и чуяла магловское происхождение, — Беллатрикс. А самая младшая — блондинка Нарцисса, мать Драко Малфоя. Взор ее ледяных голубых глаз был направлен на среднюю сестру, и она почти отчаянно цеплялась за ее руку, словно боясь Беллы и прячась за Андромеду, а в другой держала сосульку... или ледяное веретено? Ой, нет, это же у нее волшебная палочка! Никогда не встречала таких интересных модификаций.
— Да, да, — улыбнулась миссис Тонкс, присаживаясь на восьминогий канапе с бирюзовой шелковой обивкой и приглашая нас с Гарри сесть рядом. Нимфадора, просматривая корреспонденцию с печатью в виде характерного начертания буквы "М", конвертами с которой был буквально завален весь стол, осталась на прежнем месте, поджав, как цапля, одну ногу и упершись пяткой в коленку другой. Пряди ее волос поочередно приобретали сразу все три оттенка: светло-русый и воронова крыла — теток, шоколадно-каштановый — матери. Казалось, она никак не может определиться, на чем сделать остановку, и оттого хмурится, читая министерские послания. — Будет вам известно, с самого раннего детства Белла отличалась бурной фантазией. Непокорная Беллс, строптивая Беллс! Обожала Беллс пугать нас с Цисси всякими жуткими историями...
Я снова посмотрела на портрет. Не знать, кто она такая сейчас, эта "Цисси", и кто ее муж и сыночек, так и впрямь поверишь, будто сам ангел небесный снизошел на грешную землю. Белокурая, нежная, снежная, насмерть запуганная злобной старшей сестрицей.
— Это было много лет назад. Туман опустился на землю в ночь Самайна... Он окутал всё наше поместье. Облако было густым и огромным, сквозь него лишь призрачно просвечивали огни в окнах левого крыла дома. Беллс пришла в нашу с Цисси спальню и начала рассказывать жуткие истории о туатах из Сида. Туаты, говорила она, являются из своего мира в наш, когда землю вот так же, как нынче, накрывает одеялом тумана... Мы были еще совсем юны, Цисси — вовсе ребенком... Белла выдумала тогда для нас целую сказку, — и миссис Тонкс заговорила нараспев, почти как Луна, своим завораживающим хрипловатым голосом: — О том, как однажды, когда грань меж мирами истончится до туманной дымки, за нею оттуда явится прекрасный туат... О том, как он заберет ее из этого дурного мира в страну вечной молодости, где нет смерти и нет маглов и где не надо скрывать свою магию из-за никчемного Статута...
Чем больше Андромеда рассказывала о своей старшей сестре, тем сильнее менялась Нимфадора — я одним глазом поглядывала в ее сторону и всё замечала. Она оставила письма с работы на столе, опустила вторую ногу, вытянулась в струнку, как изготовившаяся гончая, жадно впитывая каждое слово матери. Глаза и волосы ее потемнели дочерна, что-то вызывающее и дерзновенное проступило в выражении лица и во всей позе...
— А потом наши с сестрами пути разошлись, — со вздохом завершила миссис Тонкс. — Этот портрет существовал в трех экземплярах. Я не уверена, но думаю, что сейчас он остался у меня одной...
* * *
(Отступление I. Начало семидесятых. То, о чем знали только два человека — и свидетелем чему был один из трех одинаковых портретов сестер Блэк.)
Задыхаясь под гнетом слежавшейся могильной земли, она видела — видела вопреки всему. Видела труп в истлевшем гробу, он был уже почти скелетом. Видела, как плоть возвращалась на кости вместе с червями. Они не жрали останки мужчины. Белые, жирные личинки исторгали из себя волокна его гнилых тканей и лепили обратно к остову. Но эти чудовищные "шелкопряды" неспособны были даровать мертвецу нить жизни, которой он лишился: что ушло, то уходит навечно. Год за годом мчится время — для Беллатрикс это лишь секунды, полные ужаса и мук безнадежности. Она никогда не боялась тьмы. Запах тлена не страшил ее, она знала о смерти всё почти с колыбели. Но здесь, сейчас, прямо сейчас готовилось что-то стократ кошмарнее. Сама смерть — всего лишь миг.
Вот мертвец уже целостен, и она продолжает видеть его сквозь дырявую крышку гроба... Земля давит ей на плечи и спину всё меньше и меньше. С каждым мгновением почва становится легче и рыхлее. Рядом проступает край второго, чужого гроба, но так близко! Очень близко... Словно их зарыли в одной могиле. Там женский труп, разлагающийся под слоем червей. Они копошатся в ее погребальных одеждах, в остатках крашеных рыжих волос...
Беллатрикс хочется кричать, но комья земли тотчас забивают раскрытый рот, и она кашляет.
Мертвец меняется. Его покровы становятся плотнее. Пятна, что совсем недавно предвещали скорый распад, блекнут и тают на зеленовато-желтой коже. Щеки обретают былую форму, провалы глазниц заполняются и светлеют, и вот уже можно видеть очертания выпуклых недозакрытых век и мутно-белесые полумесяцы глазных яблок, выглядывающих из-под них. Нижняя челюсть сдвигается, с легким щелчком встает на место, рот закрывается.
Откуда-то сверху будет доноситься странный, отвратительно странный звук — обратное эхо от падения комьев земли на крышки гробов. Гробы, оба гроба, станут обнажаться, выпирать из-под земли. Но кто же хоронит глубокой ночью, в час, когда в дальних дворах истошно воют псы, чуя беду?! Они и не хоронят — они собираются делать что-то странное. Вот сейчас сброшенные вниз веревки подпрыгнут, попадая в руки каких-то людей, и те потянут гробы на себя, и Беллатрикс взовьется в воздух вместе с ними, лишь мельком заметив ничего для нее не означающие человеческие символы на беломраморном памятнике в изножье разоренного захоронения: "...истребится — смерть". Один из гробовщиков потянет крышку мужского, уже совсем нового гроба в сторону, и Белла опустится на грудь мертвеца. Однако он будет уже не в гробу, а за много кварталов отсюда — лежа навзничь на стылой земле в страшную ночь, когда объединятся мир мертвых и мир живых. Она заглянет ему в лицо, безмятежное, прекрасное в любом возрасте. Тогда черты его исказятся неслыханным ужасом. И едва она соберется выклевать левый глаз умерщвленного Авадой, жизнь вдруг вспыхнет в его груди, и истребится смерть, и вновь забьется сердце. Вздрогнув, разомкнутся ресницы бархатно-карих персидских глаз, и под его взглядом она закричит, срывая голос...
...Рыдая и крича, Беллатрикс проснулась. Она даже не знала, что всё еще способна на слезы — ей казалось, с этим покончено еще лет десять назад, на первых курсах Хогвартса. Но этот сон... Она не помнила, что там произошло, но и забыть его тоже не могла. Ей хотелось выть и рвать на себе волосы. Рядом не было никого. Как?! Где он?!
Белла подскочила с подушек, всё еще не понимая спросонья, где находится, и лишь по обстановке комнаты в свете вспыхнувшего сияния Люмоса узнала летний дом, выстроенный еще во времена прапрадеда — Финеаса Найджелуса — и с недавних пор отданный ей в полное владение. Предчувствие непоправимой беды всё еще сковывало ее волю, оно было почти материальным, словно бы кто-то распространял волны панического ужаса подобно бубонной чуме и заражал болезнью всё вокруг. Она встала, завернулась в вязаную шаль и, зябко ежась в промерзших за ночь помещениях, двинулась по невидимому следу.
Из-под двери гостиной в темный коридор пробивалась полоска желтого света. Она толкнулась внутрь — не заперто.
Господин ее сердца сидел близко-близко к растопленному камину, полыхавшему, как костер инквизиции. В комнате было почти жарко, но он казался смертельно замерзшим и больным. Только вблизи Беллатрикс по запаху поняла, что он просто пьян, а дрожь руки, небрежно сжимающей бокал с недопитым коньяком, объясняется не ознобом, а чрезмерным возбуждением нервов, побороть которое неспособен даже алкоголь.
Белла кинулась ему в ноги — он и не заметил. Его исполненные страха темные глаза расширившимися зрачками смотрели в стену, губы шевелились, почти беззвучно повторяя какие-то слова.
— Монсеньор, что с вами? — она схватила его свободную руку, как никогда безвольную и мертвецки ледяную. — Что я могу для вас сделать, сэр?! — и стала горячо целовать длинные пальцы, кисть, запястье.
Господин не обращал на нее внимания, едва слышно твердя "норны, норны" и продолжая глядеть поверх ее головы. Тогда Беллатрикс оглянулась, и до нее дошло, что всё это время он смотрел на картину — на портрет ее с младшими сестрами, висевший здесь со дня его создания.
— Это не норны, мой господин! Это мы с Андромедой и Нарциссой, неужели вы не узнаете?!
Только теперь мистер Реддл заметил, что в комнате есть кто-то еще, и гневно выдернул руку:
— Что ты понимаеш-ш-шь?! — несмотря на сильное опьянение, язык его почти не заплетался и взгляд казался осмысленным. — Ты нарочно держишь это здесь? — он почти шипел. — Чтобы напоминать мне? Ч-ч-что тебе извес-с-стно?
Она даже не успела уловить, как в руке его очутилась длинная суставчатая палочка, а наконечник с силой уперся в яремную впадину, мешая глотать. Испуг, всколыхнувшись в первую секунду, при виде его пылающих глаз переродился в иное чувство. Боль, испытываемая из-за палочки, которая впивалась в горло, одновременно доставляла и похотливое наслаждение — как всегда, что бы он ни делал, даже если просто смотрел или, наоборот, подвергал жестоким мучениям на пике страсти. Ее господин всегда был таким неимоверно сильным... даже когда казался слабым. Беллатрикс развела руки и приподняла подбородок, отдаваясь полной его воле. Но сдержать рваное дыхание она не смогла. Тогда подозрительность в глазах мистера Реддла померкла. Он смерил ее сверху внимательным взглядом, ослабил напор и медленно, почти лаская, отвел палочкой прядь смоляных кудрей от девичьей шеи. Только что метавший молнии взор потух — змея, успокаиваясь, убирала капюшон и сворачивалась. В глубине бархатных зрачков заиграли насмешливые искорки, которые она так любила. Беллатрикс ждала, на самом деле почти изнывая в предвкушении — но торопиться было нельзя. Никогда не знаешь, как в момент таких перепадов настроения поведет себя повелитель, если станешь своевольничать.
— К дьяволу эту мазню, — шепнул он, жадно рассматривая всё ее лицо и покровительственно придерживая пальцами за подбородок. Это прозвучало как приглашение, поэтому Беллатрикс поспешно закивала, уже не скрывая жажды, а сердце ее ликовало: он жив, он здесь, он со мной, всё было только ужасным наваждением. — Сожги.
