— Очень сложно и очень нескоро выполним этот приказ. А перед этим для разминки силами наших людей со спецвозможностями установим советскую власть в США.
— Слава генерала армии КГБ Судоплатова покоя не дает? — подколол Василий Иванович, мечтающий в таком же звании уйти на пенсию. Да уж, полностью реабилитированный Судоплатов отличился в конце 60-х так, что начали всерьез думать, что будет выполнено обещание Хрущева о крушении капитализма к 1970-му году. Но и переход на сторону СССР Индонезии, Италии, Франции немало, а еще сумели не довести ситуацию в Праге в 1968 году до восстания, едва не развернули полномасштабную гражданскую войну в США, и не только...
— Всего лишь продумывал стратегические перспективы использования людей. Товарищи генералы, у меня назначена встреча с владетелем Бхаалейном, на которую нельзя не явиться. Времени в обрез, чтобы я вам успел передать знание языка Эвейна. Еще нужны заказанные люди, чтобы проще было извиняться и мириться с аборигенами.
— Все будет, и помощь, и звезды на погоны. Учи языку, волшебник, — заявил генерал-полковник КГБ.
* * *
Вертолет завалился набок, выписывая вираж над замком Бхаалейн, прежде чем опуститься у кромки леса, где все еще виднелись остатки разбитого БТРа. Бдительный Краснов заметил, что местные жители уже начали растаскивать технику на металлолом.
До того как посланец владетеля появился у ворот лагеря, майор Краснов два дня не мог набраться смелости пустить пулю в лоб замполиту. Он никак не мог понять, что решить — идти по бубенчиковским стопам и воевать с эвейнцами, или самоубийственно бороться за свою правоту. Гонца он принял едва ли не за ангела небесного, а генерала Петрова за архангела.
Майор предполагал, что владетель Бхаалейн обрушит на его голову громы и молнии... но гонец передал почтительно, что его господин желает встретиться с воеводами ши близ замка Бхаалейн послезавтра в полдень. И ускакал.
Из ворот, как и в прежние разы, выехала пестрая кавалькада — сам Бхаалейн, его управляющий, воевода, с полдюжины чародеев... Но вместо пары десятков дружинников владетеля сопровождали всего пятеро — верно, лучших из лучших. "Или лучших из уцелевших?" — мелькнуло у Краснова в голове. Потери ограниченного контингента в эскападе у замка были ему известны точно — тридцать два убитыми и четверо ранеными. А вот сколько полегло дружинников, ему оставалось только догадываться. Если бы в докладе капитана Бобрушкова было хоть полслова правды, то охранять мрачные стены, возвышавшиеся вдали, было решительно некому. Про себя гэбист решил, что бхаалейновцы потеряли примерно столько же бойцов — меньше убитыми, но больше ранеными, то есть при местном уровне медицины прямыми кандидатами в покойники. Результат, конечно, печальный, но и обнадеживающий. Если договориться с местными феодалами все же не получится, то позволить себе подобные потери группировка вторжения сможет, если наплевать на перспективы дружбы. А вот дружины владетелей — нет, потому что самая крупная из них едва насчитывала полторы сотни бойцов и чародеев.
Майор Краснов вышел навстречу владетелю пешком — как всегда. Здешние кони, никогда не видавшие машину пугались бэтээров и бээмдэшек, и владетель не приближался к самосадным повозкам демонов, опасаясь, очевидно, за свое достоинство. Генералы держались позади, дав майору карт-бланш.
Обычно Бхаалейн приветствовал гостей первым — в своей грубоватой, обманчиво простодушной манере. Но в этот раз владетель молчал, и Краснову пришлось взять инициативу на себя.
— Привет тебе, владетель, — проговорил он с натугой, подавляя привычное "Здравствуйте, товарищ". — Я... пришел принести тебе наши извинения за несчастливое недоразумение...
— Вы странный народ, демоны, — перебил его Бхаалейн с насмешкой. — Вначале вы требуете от меня извинений за то, в чем нет моей вины, а потом извиняетесь за то, в чем нет вашей. Это мой управляющий, — он остро покосился на мрачного толстяка, — счел, что слова вашего посланца оскорбительны для меня. Наши воины сошлись в честном бою, и оскорбление, если и было, смыто кровью. Мы можем говорить.
Краснов вгляделся в лицо собеседника. Это было нелегко — владетель не утруждал себя тем, чтобы спешиться перед разговором, и приходилось изрядно задирать голову. Но владетель вроде бы говорил искренне... хотя воевода с, ним, кажется, не согласен, слишком он хмур и набычен. Может быть, для эвейнцев и вправду все так просто? В чужой монастырь...
— Я и другие наши воеводы судили о вас по нашим законам, — чопорно проговорил он. — Я извиняюсь за себя и того дурака, из-за которого кровь пролилась.
— И я судил о вас по нашим законам, — отозвался Бхаалейн. — Я был не прав. Этот воевода жив?
— Жив, но до конца жизни обречен на тяжелый труд в неволе.
— Странные вы.
Что он хотел этим сказать, майор так и не понял. Дискуссия о праве прохода через бхаалейновские земли продолжилась с того места, на котором застопорилась перед злосчастным нападением на купеческий караван. Похоже было, что сражение у замка кое-чему научило владетеля — тот, хоть и старался не показывать этого, был готов идти на большие уступки, чем прежде. Чтобы убедить его в правильности выбранной линии, Краснов, в свою очередь, поддался сильнее, чем полагал бы нужным в других обстоятельствах.
Когда воевода принялся многозначительно поглядывать на солнце — самому владетелю все то же достоинство не позволяло так явно намекать, что пора бы и закругляться, — Краснов осторожно осведомился, не желает ли владетель Бхаалейна продолжить беседу в другой раз. Тем более, что еще не прибыли люди, которые могут многое объяснить, почему мы ваш образ власти сочли плохим.
— О да! — пророкотал тот. — Но прежде чем вы покинете окрестности моего кирна, демон, скажи мне — что вы делаете с раненными в бою сородичами?
— Лечим по мере наших возможностей, — ответил гэбист недоуменно.
Ему захотелось поинтересоваться недоуменно: "А вы думали, мы их жрем?"
— Это достойно, — кивнул владетель. — Но я говорил о раненых, попавших в руки ваших противников.
Сердце Краснова подпрыгнуло, зашвыривая желудок в горло, как баскетбольный мяч в корзину, и рухнуло в самые пятки. Еле удержался, чтобы не оглянуться на начальство.
— Не желает ли владетель сказать, что у него в плену находится наш боец? — поинтересовался он.
Краснов, когда нервничал, иногда сбивался на этакий безличный стиль, страшно злился на себя за это, но ничего не мог поделать.
— Не в плену, — поправил Бхаалейн с неудовольствием. — Он не был пленен в бою. Мы случайно захватили его тело в замок, собирая наших раненых.
— А что принято у вас делать с пленными? — поинтересовался Краснов, только чтобы выиграть время. Прилично нервировали молчавшие генералы.
Ему в голову не приходило, что местные могут захватить советского солдата живым, и теперь майор недоумевал, почему.
— Дело чести владетеля — выкупить своего дружинника, будь то родович или наймит, если тот желает вернуться к нему на службу, а не переметнуться к победителю, — ответил Бхаалейн. — Но вашего бойца я готов вернуть бесплатно. Мне он не нужен, и мой управляющий жалуется, что пленник слишком много ест.
Краснову пришлось очень внимательно вглядеться в прищуренные глазки владетеля, чтобы заметить притаившуюся там усмешку. Читать мысли поостерегся, но понял, что подвох неизбежен.
Гэбиста трясло невидимой, мельчайшей дрожью. Да, он не может оставить советского солдата в туземной темнице... тем более во власти Бхаалейна, не жестокого намеренно, но безразличного до последней степени к жизни и благополучию пришельцев. Но и принять его обратно боязно! За столько дней телепаты Бхаалейна могли не только высосать из его мозгов все, что тот знает о Советском Союзе, социалистическом строе, об армии (друиду показали мизер для рекламы), наконец, но, что в десять раз хуже, вложить туда любые приказы. Вырезать под покровом ночи все руководство группировки. Открыть дорогу в лагерь налетчикам. И позор немалый — оставить своего раненого на поле боя.
Но это — риск теоретический. А вот если он сейчас откажется принять пленника обратно... генералы за спиной такого не простят...
— Когда вы сможете вернуть его нам? — проговорил Краснов, слыша свой голос как бы со стороны.
— Через два дня, — ответил за владетеля Раатхакс. — Целительница говорит, он еще не до конца окреп.
— Хорошо, — выдавил гэбист. — Мы будем ждать. Владетель кивнул и неспешно развернулся к замку.
* * *
Замполиту Бубенчикову судьба, очевидно, предназначила служить злым роком контингента межпространственной помощи до последнего.
После фиаско, которое потерпел замполит на ниве идеологической работы, из лагеря его старались не выпускать. Этим обстоятельством Бубенчиков очень тяготился и даже протестовал, требуя позволить ему проводить беседы с населением соседних деревень. Но Краснов, к которому замполит обратился поначалу, справедливо заметил, что после предыдущего выступления замполита командование группировки до сих пор не может наладить диалог с владетелем Картрозом, через чьи земли лежала дорога в срединные области Серебряной империи, — тот с большим скрипом согласился не убивать подлых демонов на месте, но дальше этого дело не шло. Поэтому замполиту Бубенчикову следовало бы не лезть в дипломатию, а молчать в тряпочку и заниматься своими непосредственными обязанностями — поддерживать моральный дух красноармейцев. Обиженный замполит пошел к командующему, но оказалось, что Краснов успел первым. От командующего Бубенчиков вышел белый и дрожащий и принялся отравлять жизнь обитателям базового лагеря. От его бдительности не могло укрыться ничто. Попал под раздачу даже безответный переводчик Лева, уличенный в напевании идеологически невыдержанной колыбельной Шуберта.
Стало полегче, когда командование против воли Краснова позволило замполиту проводить занятия с бывшими разбойниками, срочно перекрещенными в "освободительное движение эвейнской бедноты". И за идеологическую работу все равно придется отвечать.
Потом дружина владетеля Бхаалейна сровняла тренировочный лагерь с землей, и способности замполита опять остались не востребованы. Бубенчиков бродил по новому лагерю, вяло проводил партсобрания и придирался к солдатам по каким-то совсем уже немыслимым поводам, чего за ним прежде не водилось.
Тем вечером, накануне визита проверяющих, внимание рыскавшего по базе замполита привлек шумок, доносившийся из одной офицерской казармы. В этом, собственно, не было ничего предосудительного, но острый слух героя Будапешта уловил бряканье гитары артиллериста Ржевского, которого замполит не любил за старорежимную фамилию. Поэтому он, не раздумывая долго, подошел к двери, за которой звенели струны и стаканы, и распахнул ее без стука.
Господа офицеры застыли, не успев в очередной раз сдвинуть граненые "бокалы". Бубенчиков повел носом и внушительно прокашлялся.
— Товарищ замполит!.. — радостно воскликнул Ржевский и, осекшись, добавил гораздо тише: — Присоединяйтесь...
Вместо ответа Бубенчиков обвел взглядом стол. Ничего криминального он там не обнаружил. Поверх газеты, заботливо прикрывавшей казенную скатерть, были разложены плавленые сырки, черный хлеб, квелые огурцы, ломтики домашнего сала, благоухавшего чесноком на всю комнату, перебивая свежий аромат новых досок, горка молодой картошки в мундирах, доставленная из ближайшего к переходу колхоза. С краю стола примостилась горсть окаменевших ирисок, припасенных, очевидно, для последней стадии опьянения, когда уже все равно чем закусывать.
Некоторое время замполит раздумывал, не стоит ли закатить скандал, потом махнул рукой и устроился на краю койки.
— Наливайте, — велел он, подпирая щеку мясистой ладонью.
Ржевский взял на гитаре одинокий аккорд, сложный и печальный. Лейтенант Топоров поспешно вытащил из-под стола трехлитровую банку, на которой еще сохранилась потертая этикетка "Сок томатный с мякотью", и щедро плеснул в подставленный кем-то стакан подозрительно розовой жидкости.
За время службы Бубенчикову приходилось пивать самогон самых необыкновенных оттенков — от алмазно-прозрачного до мутно-коричневого (который должен был в случае неожиданной проверки изображать кофе). Поэтому замполит, ловко стащив со стола ломоть хлеба с салом, одним движением локтя влил в распахнутый рот половину содержимого стакана, сглотнул и зажмурился, ожидая реакции организма.
Реакция последовала, но совершенно не такая, на какую рассчитывал Бубенчиков, ожидавший мазка наждачкой по небу и дальше, по пищеводу до самого желудка. Напиток и вправду оказался очень крепким — чуть ли не как медицинский спирт, — но скользнул в горло, точно масло. Он был сладким и ароматным, он пах медом и земляникой, а еще — травами и летней душистой жарой, настаивавшейся много дней в тяжелых бутылях с домашней наливкой. Этот аромат сбивал с ног, он пробуждал где-то в самых глубоких и древних отделах мозга память предков, открывал в человеке лучшие чувства и стремления, приобщая не описуемой словами благодати... Нечто подобное ощущал, когда пил десятилетние портвейны Массандры, но там же было меньше двадцати градусов, а тут втрое больше.
Бубенчиков сглотнул еще раз, и призрак нирваны отступил, рассеиваясь. Замполит тряхнул головой, открыл глаза и, набычившись, оглядел занервничавших офицеров.
— Откуда взяли? — просипел он — глоток наливки не прошел бесследно даже для его луженых голосовых связок.
Как выразился позднее Ржевский, "брехня эта офицерская солидарность". Все взгляды разом обернулись к лейтенанту Топорову. Тот побледнел и замялся.
— Ну? — все тем же зловещим шепотом осведомился Бубенчиков.
— Да вот... принесли... — не своим голосом произнес Топоров и уронил стакан.
* * *
Майор Краснов готов был рвать на себе волосы в вечер перед проверкой. Удерживало его только два обстоятельства — во-первых, шевелюра его и без того угрожающе редела с каждым годом, а во-вторых, над столом Краснова нависал торжествующий Бубенчиков, и демонстрировать ему свое отчаяние гэбист не собирался ни при каких обстоятельствах. Да и надежда теплилась.
Злополучная банка с наливкой разделяла спорщиков точно барьер. Майора одолевало непреодолимое искушение посмотреть на замполита через банку и увидеть, как колышется его разбухшая розовая харя.
— Не вижу в случившемся трагедии, товарищ Бубенчиков, — упрямо повторил он.
— А это... это... непотребство?! — патетически воскликнул замполит, размахивая руками. — Советские офицеры, позоря свое высокое звание, берут с уходящих в самоволки солдат мзду алкоголем! Да это трибунал!
При слове "трибунал" обвиняемые разом съежились. Собственно, ни замполит, ни гэбист не обладали правом решать их судьбу, но все понимали — к чему придут сейчас спорщики, так и будет.
— Ну зачем сразу трибунал, Николай Марксленович? — успокаивающе проговорил Краснов. — Товарищи, очевидно, не прониклись важностью нашей миссии, глубиной момента... но их ли в этом вина?
