Кузнец протянул свое изделие Сидоренко и попросил обменяться баш на баш, что и сделали. Хитрющий старщина доложил Сергею Георгиевичу, который заметно повеселел, услышав оценку ножа кузнецом. Сидоренко пришел к выводу, что у командира в рукавах полно козырей против аборигенов, и сейчас еще один прибавился.
* * *
Обри Норденскольд погрузился в свои невеселые мысли не настолько глубоко, чтобы не заметить доносящийся из-за одной из палаток подозрительный шум. За последние дни он привык жить вполуха и вполглаза. Напряжение в лагере нарастало. Донимаемые постоянными налетами партизан на патрули, запертые в тесных границах оборонительного периметра, нарастившего уже поверх внутреннего слоя минных полей череду наблюдательных постов и целую сеть датчиков, только и спасавших часовых от внезапного нападения — уже три или четыре раза туземцы пытались пройти мимо дозоров, отводя им глаза, — морпехи зверели и подчас срывали зло на своих же товарищах.
Обри взял за правило все свободное время — верней сказать, выкроенное с большими трудами от прочих занятий — проходить по лагерю. Присутствие командиров еще как-то сдерживало солдат, но майор с ужасом ощущал, что группа вторжения все больше превращается в неуправляемую банду, готовую крошить из М-16-х все, что движется.
Вот и теперь... Заглянув в тесный закоулок, образованный тремя брезентовыми стенками и грудой ящиков, он увидал там уже ставшую почти обыденной сцену — двое морпехов пытались вытрясти душу из третьего. Причину ссоры определить было нетрудно. Рядом, на пустом ящике, валялись стаканчик для бритья и пара игральных костей.
Первым побуждением Обри было вызвать МП. Пускай разбираются. Подполковник Макроуэн, при всех своих недостатках, требовал неукоснительной дисциплины во вверенных ему частях, и драчуны пожалеют, что на свет родились, — если попадутся. Большинство старалось не попадаться и тем более — выдавать своих, так что бытовой травматизм в лагере подскочил пугающе, причем большинство солдат падали так неудачно, что зарабатывали синяки под глазами, на скулах и в прочих не вполне убедительных местах.
Но потом майор Норденскольд заметил украшающую безвинного страдальца морковную шевелюру и решил, что справится сам.
— Рядовой Малрайан!
Все трое участников мизансцены, услышав голос Обри, застыли, как это бывает с застигнутыми врасплох, в самых нелепых позах.
— Опять жульничаем? — риторически поинтересовался майор, вертя в руках потертый кубик.
— М-гм... — растерянно подтвердил один из обидчиков жуликоватого ирландца, отпуская свою жертву.
— Блин, да кровью Христовой клянусь, майор, не жульничал я! — воскликнул Патрик Малрайан, проворно падая на колени. — Господь свидетель!
— И кости у тебя, значит, не утяжеленные... — полувопросительно заметил Обри, подкидывая кость в руке.
— Надсверленные! — воскликнул Малрайан горячо. — Вот вам крест — надсверленные! Но не эти же, сэр! Вот они, — он принялся доставать из рукавов кубики, — вот они! А эти, — он мотнул подбородком в сторону Обри, — эти самые что ни на есть честные! Сэр, ни за что страдаю, сэр!
От такой наглости оба обманутых вначале оцепенели, а потом, забыв о присутствии адмиральского адъютанта, изготовились продолжить экзекуцию.
— И много ты успел навыигрывать? — полюбопытствовал Обри.
Первый морпех смущенно прокашлялся.
— Да мы ему не отдали, — сознался он тоном школьника, уличенного в списывании на экзаменах. — Ну, сэр, посудите сами — у него шестерки через раз выпадали. Что тут подумать? Он же жулик известный...
— Что же вы тогда играть с ним садитесь? — вздохнул Обри.
Солдаты потупились.
Впрочем, майору и не требовалось ответа. Патрик Малрайан был известен по всему лагерю как первейший шулер и надувала, воспринимавший доллар в кармане товарища как личное оскорбление. Он мог пробудить любовь к азартным играм даже в нищенствующем монахе. Обри перестал удивляться его проделкам после того, как Малрайана застукали за игрой в покер с караульным на посту. Как в сердцах выразился тогда Макроуэн, "этого типа надо вывесить на дороге в Лас-Вегас вместо рекламы".
Обри поднял и второй кубик. Бросил на пробу. Четыре и два. Еще раз. Один и пять. Еще. Два и три. Три и шесть. Один и два.
— Надо же, — изумился он вслух. — Действительно, честные кости. А эти?
Малрайан покорно вложил в его протянутую ладонь вторую пару. Обри бросил. Шесть и шесть. Еще раз. Шесть и два. Шесть и пять...
— Отходят в пользу казино, — объявил майор, пряча кости в карман. Первую пару он бросил обратно на ящики, и ловкие пальцы ирландца слизнули их, точно собака — корку с пола.
— Говорил же мне дедушка Шомус, — бормотал он вполголоса, явно работая на публику, — не играй с недоверчивыми еретиками...
Что-то в его голосе насторожило Обри, больно царапнуло по сердцу и тут же ушло, и только усилием воли майор осознал, что именно. Дедушка Шомус напомнил ему гадалку Пег Шомис... ирландку... обезумевшую, стоило ей пройти за ворота стоячих камней... черт, через портал! Знание эвейнского языка порой давало о себе знать в самые неожиданные моменты.
Да... Обри не мог доказать этого, но был почти уверен, что старуха единственная из всех шарлатанов обладала даром под стать эвейнцам, даром предсказания... и в этом мире он усилился настолько, что ужас перед распахнутым настежь будущим убил Пег Шомис.
Возможно, дело лишь в особенных свойствах этой вселенной, позволяющих проявиться с убийственной силой тем способностям, которые в родном мире пришельцев стали едва ли не легендой? Но тогда... Обри оцепенел, пораженный внезапно явившейся мыслью. Что, если носителями скрытых пси-способностей является куда больше землян, чем можно подумать? Если американские войска в Эвейне смогут выставить против местных жителей своих магов... поддержанных силой современного оружия...
— Будем считать, — проговорил он, — что я ничего не видел. А теперь — шагом марш!
Двоих морпехов не пришлось долго упрашивать. До вновь погрузившегося в свои мысли Обри долетел обрывок их разговора: "...На вид — словно жопа на три петли застегнута, но сам видишь — парень неплохой...".
А вот Патрик Малрайан задержался, отряхивая замаранные лагерной грязью форменные штаны. Ирландец насмешливо улыбнулся вслед уходящим простакам-морпехам и подкинул на ладони пару совершенно обычных кубиков. Шесть-шесть. И еще раз. И еще восемь раз подряд.
Если бы майор Норденскольд увидел то, что случилось затем, он мог бы подсчитать, что вероятность подобного совпадения — один к шестидесяти миллионам. Но Обри уже завернул за угол, размышляя о том, как бы ему выделить гипотетических эсперов в рядах группировки вторжения, и ничего увидеть не мог.
Обри не знал, что выделять практически некого, в столкновении с Советской Армией НАТО было обречено по соотношению эсперов. Проклял бы предков белых американцев, если б знал. И в самом деле, инквизиция качественно зачистила почи всю Западную Европу от людей со способностями чародеев, как и от красивых женщин. Позже колонизаторы в первую очередь отстреливали шаманов колонизируемых стран, так что индейцы, латиносы и негры были относительно чисты от генов эсперов. А вот в ханствах, Московском царстве, да даже в Речи Посполитой инквизиции не было. Поляки только одного Казимира Лыщинского сдали инквизиции за "Трактат о несуществовании бога".
* * *
Алекс Окан лежал на спине и смотрел на лениво колышущийся над ним полог госпитальной палатки.
Думать не хотелось ни о чем. Врач, промывая рану от стрелы, сказал, считай, парень, легко отделался — пару сантиметров в сторону, и было бы пробито сердце.
Черт, морфия бы, что ли, вкололи! Вырубиться, провалиться в наркотический сон без сновидений... нет, стоп, неужели я так легко сломался? Неужели мне хватило всего лишь раз получить ранение — и все! Да нет, черт, не думать об этом, запрещаю, думай о белой обезьяне. Черт-черт-черт, как все паскудно, и не выматериться даже, двое мордоворотов у входа, и эта восковая кукла на соседней койке тоже сверлит потолок своими голубыми глазищами. А второго эльфа отдельно положили, чего — непонятно.
Оказаться стрелком слабее эльфов, и если б не сержант, которого серьезно не воспринял. Ты ведь думал, что все уже умеешь, да? Выше только горы, круче только яйца? Черт... Боже, как я все это ненавижу! И думал, что эльфы добрые и благородные. Моя хрустальная мечта не выдержала столкновения с реальным миром и разлетелась на тысячи осколков, конец цитаты. Ненавижу, б..., а это еще что за звуки?
Окан осторожно перевернулся на бок. Пленная эльфийка лежала, уткнувшись лицом в подушку, и тихо плакала, мелко-мелко дрожа высовывающимися из-под одеяла худенькими плечиками.
Черт!
Алекс вспомнил, как она, вот так же тихо поскуливая, уткнулась в него, когда он вытаскивал ее из-под коряги, словно маленький котенок с вывернутой лапкой, обиженно-недоуменно смотрящий на мир — за что вы меня так? Как она вцепилась в него в вертолете, когда ее попытались от Окана оторвать, — и весь полет он держал ее на руках, а она изо всех сил прижималась, спрятав личико в гимнастерке на груди, и от ее волос пахло дымом и душистой травой. С чего бы это?
Почему она поверила мне? Они первые напали на нас, мы для них враги, мы убили всех ее... Окан оборвал эту мысль — она не имела никакого значения, равно как и все остальные мысли. Важно было только то, что рядом с ним плачет девочка, случайно угодившая в жернова войны, получившая шальную пулю. А он отчего-то чувствовал себя ответственным за нее. Ха, а я ведь действительно за нее ответствен, Краснов сказал, что я головой за нее отвечаю — да пошел он... лесом.
Он встал, кривясь от боли, подошел к ее кровати, сел и осторожно коснулся рукой волос цвета меди.
— Послушай... — неуверенно начал он.
"Боже, о чем же я могу говорить с этой! Она же даже не человек! Или все же... Не знаю, — подумал Алекс. — Я правда не знаю".
Из-под рыжей копны высовывались заостренные кончики ушей. Прядка свалилась вбок, открывая точеную шею — фарфоровая кожа, манящая взор мнимая глубина.
Черт-черт-черт!
Девушка под его ладонью лежала не шевелясь. Словно ждала чего-то.
"Боже, только бы не спугнуть ее, — подумал Алекс. — Господи... я никогда не верил в тебя, но то, во что я верил, — его больше нет. Не знаю, видишь ли ты этот мир, простирается ли рука твоя на этих... существ. Но если ты есть — помоги мне!"
— Послушай, как тебя зовут?
Иллиене было больно и страшно. И она даже не знала, чего больше. Боль угнездилась в голове, справа, там, куда ударил горячий кусочек металла — "шальная пуля", сказал ши в белом балахоне, вытаскивавший его. Хуже, чем яд, — она никогда не думала, что в таком крохотном кусочке мертвого металла может быть столько злобы и ненависти ко всему живому! Хуже, чем неупокоенный, — он был начинен смертью, он был рожден только затем, чтобы убивать. И ему не хватило совсем чуть-чуть!
Зато на Дар его хватило с лихвой.
Она очень долго не могла осознать, что с ней случилось. Там, в лесу, где гремело оружие ши, ее ударило в голову одним из летящих кусков металла, отскочившим от твердого дерева.
Смутно, будто сквозь густой рассветный туман она вспоминала, как прижималась к кому-то — чужое, незнакомое, отчего-то ставшее родным и близким в царившем вокруг хаосе смерти. Как кричала — хотя на самом деле она не издала ни звука, ей только казалось, что она кричит, когда ее попытались оторвать от него. Как сжалась от страха когда земля оказалась где-то далеко внизу, а вокруг — тонкая оболочка злого металла и пустота.
Они летели внутри железного голема, одного из тех кто привез в ее лес чужаков, и в его внутренностях пахло земляным маслом, горячим металлом, а от набившихся в него дружинников-ши исходили волны ненависти и страха вперемешку с жадным любопытством.
Потом был солнечный свет в глаза, ветер от крыльев голема над головой и множество ши вокруг. Они галдели на своем странном гортанном наречии, и ей было плохо от этого, пока кто-то — тот, за кого она все еще продолжала цепляться, — не начал что-то успокаивающе бормотать на общем. Ей стало легче, она позволила оторвать себя, и вокруг нее засуетился тот странный, остро-незнакомо пахнущий ши в белом балахоне. "Тот, кто с нею был" сказал, что это лекарь. Но так не ведут себя даже совсем неумелые лекари, даже те человеческие ведуны, что лечат не людей, а животных.
Потом ее с "тем, кто с нею был" отвели в эту палатку, где стояли две кровати. Пришла женщина-ши и попыталась выгнать "того", но она снова начала кричать, и на этот раз по-настоящему. Тогда "он" остался, только зачем-то забился в самый дальний угол палатки и повернулся спиной, это было плохо.
Женщина-ши раздела ее — верней, помогла избавиться от обрывков тряпок, бывших когда-то одеждой, и попыталась напялить на нее что-то вроде мешка из тонкой ткани с дырами для рук и головы. Надевать это Иллиена отказалась, и тогда ее просто уложили на кровать и накрыли одеялом.
Все вокруг было ужасно мертвое — ткань палатки, металл кровати, белье постели... даже у людей, не у эльфов, не бывает настолько неживых вещей, словно их не человек делал и, делая, не вкладывал частицу души. Все мертво и бездушно, все вокруг, а дальше... и тут она осознала, что Дара у нее больше нет.
Иллиена по-прежнему слышала звуки, чуяла запахи и различала цвета. Но Жизнь она чувствовать перестала — там, на поляне, где крики душ умиравших последней смертью эльфов слились в общий протяжный стон.
Она утратила силу, утратила ту свою часть, что была эльфийской! Человечье наследство — человечья кровь в ее жилах взяла-таки свое — она стала простым человеком, даже не анойя, а бесталанной, лишенной малейших признаков Дара.
Это было очень страшно, больно и страшно, и Иллиена, уткнувшись в подушку, заплакала.
А потом "он", про которого она почти успела забыть, коснулся ее и спросил:
— Послушай, как тебя зовут?
Алекс сам не знал, почему ему так важно, чтобы она ответила. Очень важно, больше, чем все, что было у него до сих пор. Потому что все, что было до сих пор, было не то. Он учился выживать — а надо было учиться жить. Он учился убивать — а теперь надо было уметь спасать.
Он хотел быть "одиноким волком"... и не научился любить.
— Иллиена.
— Илли-ена? — тихо переспросил он. — А меня Алекс.
* * *
Зеленое солнце заходило над лесом. Сверкала слепящим зеркалом гладь реки, а уж плывущие в небе облака... это нельзя передать словами, решил Вяземский, только увидеть. Увидеть Париж и умереть... хотя после такой красоты умирать как раз не хочется. Хочется жить. Срубить избу-пятистенку, развести огород... ловить рыбу и по вечерам подниматься на холм, чтобы, неторопливо попыхивая табачком, полюбоваться закатом.
Полковник задумчиво повертел в руках пачку "Житана". Пачка была предпоследняя, а последнюю он заначил на дне чемодана для особого случая. В этой же оставалось две сигареты... после чего хочешь не хочешь, а придется переходить на отечественный горлодер.
