— Что это? Как это?.. — стараясь не дать воли страху, тихо проговорила девочка.
Ее по-детски тонкий голосок забормотал сварливым, сиплым эхом, зашуршал сухою мертвою листвою, теряясь и затихая во мраке.
— Ты здесь?.. — вздохнула темнота устало и отчего-то слишком знакомо. — Я был уверен, что отрезал тебя... Они все...все... мне обещали...
— Кто ты? — испугавшись, заоглядывалась послушница. Почему-то враз нахлынула на нее тоска. — Тебе плохо?.. — робко вопросила она тьму, ожидая ответа со странной внутренней болью.
Незнакомец из темноты хранил молчание.
— Эй, я лекарь, ты знаешь? — не желала сдаваться Илл'а. — Я могу помочь... ты, упрямец!..
Хриплый смех обрушился на нее отовсюду.
— Не отстанешь ведь, настырная девчонка? — наполнился голос непонятным весельем.
— Я лекарь, — упрямо повторила она. — Расскажи, что с тобой случилось?
И незнакомец нехотя признался:
— Проклятый отравленный дротик... Я-то надеялся: ты не узнаешь... Если вытащат меня — это будет неважно, а если нет (скорей уж нет...) — то какая разница?..
— Что значит "какая разница"? — искренне возмутилась послушница. — Жизнелюбие пациента для лекаря лучшее подспорье! — сварливо добавила она, повторяя слова отца Гутора.
Незримый собеседник опять рассмеялся. Тяжело и сипло, перемежая хохот стонами, царапая натянутые нервы и заставляя Илл'у каждый раз ежиться.
А потом затих, с трудом восстанавливая дыхание.
— Ты ведь сама мечтаешь о покое все чаще, — с печальной серьезностью заговорил он вновь. — Так почему не сейчас?..
Белая длань с кровавым перстнем, раздвинув вязкую тьму, коснулась Илл'ыной щеки, вызывая странную дрожь.
— Чем этот день хуже остальных? — мягко вопросил незнакомец.
И послушница застыла, завороженная.
— Мы могли бы шагнуть туда вместе... — нежно потянул он ее к себе, навстречу ледяному мраку.
Тоненькие усики тьмы осторожно, словно боясь спугнуть, потянулись к лицу девочки, колючая изморозь пробралась под одежду. Илл'а вздрогнула и, наконец, очнулась.
— НЕТ! — в страхе отшатнулась она. — Не пойду!.. — ужас пробрал до костей, а кровь закипела вдруг злостью. — Не пущу! — вырвался у нее яростный крик, и Илл'а не узнала собственный голос.
Но, повинуясь глупому порыву, вцепилась в белую мужскую ладонь двумя руками, рванула резко на себя, вытаскивая из липкой мглы...
Чтобы в следующий миг проснуться дрожащей и слабой, опустошенной почти полностью — будто не спала она этой ночью, а лечила без устали больных и увечных...Чтобы трястись до утра от холодного ужаса — да так и не узнать, как в миг ее пробуждения на другом конце города распахнул, наконец, глаза ослабленный ядом светловолосый мужчина, и озарилось триумфом лицо склонившейся над ним Илл'ыной наставницы...
Целый месяц послушница со страхом смыкала веки и опасливо ежилась в темноте. Но тревожные сны больше не мучили ее, и постепенно Илл'а успокоилась. Монотонная храмовая жизнь всегда избавляет от ненужных раздумий. Хоть и приходило ей теперь при мысли о привычных пустоте да благодушии почему-то на ум нехорошее словечко "отупение", и было странное, взрослое чувство, словно не живет она, а все чего-то ожидает. Словно смотрит на саму себя со стороны — и остается недовольна увиденным...
Наверное, юная лекарка с этим тоже бы смирилась: известно ведь всякому, что даже сомнительный покой милее сердцу, чем тревоги да глупости! Но у Богинь на сей счет, видно, было собственное мнение. Потому-то в ночь, когда маслом и травами чадили в Молитвенном зале лампады, провожая, по традиции, уходящую осень, а первый зимний морозец посеребрил на храмовом огородике комья голой земли и поздние желтоцветы, незваный сон опять одолел послушницу.
Лесистые горные отроги царапали белыми снежными шапками тучное грозовое облако вдали; скрипучие старые сосны стонали на ветру, черкая ветвями у Илл'ы над головою. Под ногами перекатывалась мелкая галька — а в пяти шагах ворчала и шепталась неугомонная речушка, таща островки из листьев, веточек и сора, сердито волоча за собой гремящие камни и камешки.
— Красиво! — оглядевшись, выдохнула в изумлении послушница.
И тут же перепугано зажала рот ладонью.
Голос был не ее. Ниже, медовей и мягче — тембр взрослой женщины, а не слабый девчоночий писк. Осторожно склонилась Илл'а над водой — и застыла, пораженная. Быстрая речная гладь отражала кого-то старше, красивее, мудрее привычной ей храмовой мышки.
Суматошные мысли заскакали в голове — и улеглись вдруг, уступив чувству искристой, уверенной радости, так сильно отличающемуся от ее обычной осторожной робости, привитой строгими жрицами, что Илл'а даже почувствовала на миг укол вины. Была она сейчас собой — и не собой в то же время. Но, вопреки здравому смыслу и воспитанию, искренне гордилась такой переменой.
Как же это могло случиться? Видать, правду говорят, что во сне можно стать кем угодно! Вот только юным послушницам даже снов не полагалось ночью видеть! Вечерняя молитва и отвар из семи трав помогали унять разгулявшуюся фантазию, позволяя беcтревожно отдыхать всю ночь, а наутро просыпаться очистившейся, без тени посторонних мыслей, что лишь смущают да отвлекают от работы. И девочка покорно молилась, пила зелье вместе со всеми, понимая, что нельзя по-другому — ведь именно дикие, бесконтрольные сны для таких, как она, необученных одаренных, и становились часто первым шагом на темном пути безумия...
Почему же теперь, как и тогда, осенью, отвар совсем не подействовал? Почему она мыслит так четко, осознавая все, будто наяву? И почему вдруг так странно, так возмутительно рада этому опасному сумасшествию?
Разобраться во всем Илл'е не дали.
Тень легла на бегущую воду, послушница резко обернулась — и второй раз за этот сон оторопела, забывая дышать. Незнакомый мужчина застыл в двух шагах, тревожно глядя на нее, ловя ее взгляд, боясь пошевелиться... Словно ожидая, что, как лесной зверек, в любой миг сорвется Илл'а прочь — и будет бежать, бежать меж этих древних сосен, скользя босыми ногами по мокрой серой гальке...
Но совсем не до побега было девочке. Она смотрела во все глаза, боясь и оторваться, и ослепнуть. Невиданно прекрасным и сильным предстал незнакомец перед восторженной юной лекаркой! Мощь его дара сбивала с ног — и Илл'а сразу решила, что перед ней божество.
Бог казался удивленным, рассерженным, но, в то же время, — и очень радостным.
— Хвала небу, ты в порядке! — скользнув навстречу, с волнением выдохнул он, да порывисто сгреб Илл'у в охапку.
Девочка возмущенно пискнула, изо всех сил пытаясь вывернуться. Как ни странно, незнакомец отпустил — сразу же разжал кольцо рук, примиряюще поднял ладони.
— До сих пор злишься на меня из-за истории с ядом? — спросил с заметным упреком. — Почему не откликаешься днем?
— Днем? — искренне удивилась Илл'а, на всякий случай делая пару шагов назад, подальше от безумного божества с нечеловеческими синими глазами. — Днем я обычно не сплю.
Лицо его вначале сделалось до смешного растерянным, а затем — и мрачным. Светлые брови непонимающе сдвинулись — девочке даже жаль стало этого красивого озадаченного бога.
— Где это мы? — торопливо спросила она, желая отвлечь его от грустных мыслей.
Но, кажется, сделала только хуже.
Синеокий бог теперь не просто хмурился: он не на шутку был встревожен.
— Ты не знаешь? — обвел взглядом каменистый речной берег, сосны вокруг и белеющие вдали шапки горных вершин. — Ты, правда, не знаешь?
Его ладони легли ей на щеки, крепко обхватили лицо. Знакомое кровавое кольцо блеснуло на белом пальце. Ледяные глаза обеспокоенно впились, казалось, в саму душу.
— Это же ты? — узнала, наконец, и всерьез испугалась Илл'а. — Отпусти!
Она дернулась, вырываясь, желая поскорее унести ноги...
Сон поплыл и разлетелся ворохом белых абрикосовых лепестков.
Неспокойной, странно взбудораженной проснулась девочка тем утром. Ночные страхи при свете солнца быстро стали казаться глупыми — зато незнакомое волнение крепко вцепилось в сердце. До обеда не могла Илл'а найти себе места, желая излить хоть на кого-то свою тревогу, свой все растущий неразумный восторг, — а потом не утерпела, и, улучив минутку, прибежала к сестре-исповеднице.
— Бог приходил ко мне во сне! — смущаясь, призналась под цепким взглядом почтенной пожилой Карлины.
Но вместо радости да благодатного напутствия наткнулась вдруг на суровый, острый взгляд.
— Лишь дьяволы, принимая прекрасное обличье, бродят по снам неразумных девиц! — отрезала сестра с осуждением. — Пей двойную порцию отвара да прими две недели службы в палатах умирающих для очищения души и покаяния...
Растерянной и печальной вышла девочка от сестры-исповедницы. И хотелось ей разыскать Алим, спросить совета у неуловимой с недавних пор, вечно занятой наставницы — но стало отчего-то страшно и стыдно, будто впрямь в случившемся была Илл'ына вина. А что, если права Карлина? Как тогда в глаза смотреть благочестивой жрице, из милосердия взявшей безродную сироту под свое крылышко?
И Илл'а промолчала. Лишь взялась с вполне искренним усердием отбывать повинность в надежде, что все, в конце концов, наладится. Утомленная физической работой да постоянным целительским истощением, валилась она к вечеру с ног, и снов своих, если и были те, уже не помнила — только горчинка непонятного сожаления оставалась наутро.
Но подошли к концу тяжелые недели покаяния, послушница вернулась к обычной жизни — и непонятный то ли бог, то ли дьявол не замедлил навестить ее снова.
В этот раз родной Храм снился Илл'е. Неспешно и аккуратно зажигала она свечи под витражными ликами Светлых Богинь в Молитвенном Зале — фитилек за фитильком, каждый из трех сотен — как принято делать в большие праздники. И так спокойно было у девочки на душе, так светло и правильно, что появление синеглазого незнакомца ничуть ее не испугало — только вызвало тень раздражения от того, что в такой момент помешали.
А мужчина, кажется, растерялся: завертел головой в недоумении, разметав по плечам ровную гладь волос; прошелся завороженным взглядом по мигающим свечным огонькам...
— Интересное ты выбрала местечко! — хмыкнул, наконец, весьма насмешливо. — Что-то не припомню за тобой особого благочестия!
— Отстань! — сердито отмахнулась Илл'а, к своей досаде погасив ненароком ближний ряд свечей. — Сгинь! Ты дьявол — так сказала сестра!..
— Это что, одна из твоих шуточек? — брови синеглазого сдвинулись, возвращая знакомое уже озадаченное выражение. — Что вообще с тобой творится в последнее время?
— Ничего, — удивилась девочка. — А должно? — заметался ее взгляд от погасших свечей на красивое лицо бога.
Стремительно, как можно только во сне, тот приблизился. Прищурившись, вгляделся в Илл'у, моргнул напряженно, будто силясь разглядеть ее черты сквозь туман.
— Выглядишь сущей девчонкой, словно лет в двенадцать... — фыркнул, рассмотрев ее, как следует. — Только сбитых коленей и встрепанной шевелюры не хватает!
— Встрепанной шевелюры? — от души возмутилась послушница. — Я всегда аккуратно собираю волосы и слежу за одеждой... И никогда не бегаю, потому и коленей не бью!
— А еще не говоришь, как маленькая святоша... — тихо, встревожено отозвался бог. — Ты же была такой обычной вчера ночью!..
— Вчера? Я не помню... — вопреки всему, она готова была расплакаться, глядя, как расстроили синеглазого ее слова. — Извини...
Он склонился к ней и вдруг отчаянно, крепко-крепко прижал к себе.
— Ты не виновата! — выдохнул в ее волосы. — Клянусь, я найду, в чем дело! Я...
Сон мигнул и разорвался темными снежными хлопьями.
Поутру Илл'е почему-то хотелось плакать.
А еще вертелась все время в голове крамольная мысль: нет, не могли быть правдой злые речи сестры Карлины! Разве дьявол сделался бы из-за Илл'ыных глупых слов столь встревоженным и отчаянно-печальным?
Девочка не знала. Но с того дня она не говорила больше на исповедях. Пустые общие фразы, признание мелких учебных оплошностей, бессмысленные восхваления — все, чего могли добиться от нее старшие сестры, даже любимая наставница Алим...
Илл'а научилась молчать. Впервые у нее появилась тайна.
Впрочем, совесть совсем не грызла послушницу. Недели быстро складывались в месяцы — и сны появлялись не так уж часто, а еще реже получались у девочки хоть что-то из них запомнить. Потому-то — убеждала себя Илл'а — и каяться перед сестрами ей было не в чем. Да и она ли то была — по ночам? Или кто-то другой, лишь хорошо играющий ее роль?..
Смутное чувство неправильности все время мучило юную лекарку. Словно забыла она что-то важное, но отчаянно пытается вспомнить! И вот-вот нащупает ниточку — да только скользкая память не желает даваться в руки...
Ни двойная, ни тройная порция отвара не помогали уже ей — ни от снов, ни от растущего душевного разлада, лишь делали на пару дней больной и вялой, сковывали целительские способности, давая повод желчному брату Орату, обучающему юнцов леченью ран да складыванию дробленных костей, раз за разом обзывать Илл'у бездарью, насмехаться над каждым ее промахом. И, впервые в своей скромной жизни, послушница не смирилась с обидой. Потихоньку стала выливать она прочь ненавистное семитравное зелье, отмечая не без тайной горечи, насколько сильнее и свободней стал ее дар без привычного варева. Из года в год, выходит, травили ее — их всех, молодняк, — старшие, мудрые сестры! Зачем? Для чего это делали?
Так за скрытностью пришло в ее душу сомнение.
Поистине, меняли Илл'у эти сны! Неуютное, тревожное беспокойство росло в ней с каждым годом, с каждой неделей, с каждым днем — будто кто-то незнакомый шевелился на дне души, заставляя подмечать то, чего раньше не заметила бы, видеть в привычном, уютном окружении странные, всё почему-то нехорошие вещи. И больше не внушало вдохновенного восторга сиплое, тонкое пение расплывшейся жиром сестры Харги — зато так и тянуло высмеять приторное, напускное ее благочестие. И не было веры фальшивому дружелюбию послушницы Варии — но прилив желчи вызывала презрительная ее снисходительность, самоуверенность неумелой дурехи, возомнившей себя первой красавицей. И никакого отклика не находилось в Илл'ыном девичьем сердце на глупые рассуждения о ценности целомудрия от старых храмовых куриц, за всю жизнь не знавших не то, что мужских ласк, но даже мужских взглядов, — лишь хотелось почему-то хохотать до слез над важной их надменностью.
Насмешка и неверие пришли туда, где была до сих пор незыблемость. Все, что выглядело прежде настоящим, теперь покрывалось грязью, рассыпалось на глазах, оставляя горечь и растерянность... Наверное, права была все-таки почтенная сестра-исповедница! Бог из снов на самом деле был дьяволом — и ночь за ночью своим лишь присутствием осквернял он и развращал душу юной лекарки!
Вот только забывать о нем теперь не хотелось — да и сил ни за что не хватило бы! К зиме, принесшей Илл'ыно шестнадцатилетие, послушница столичного Храма уже безнадежно и намертво была влюблена в своего ночного незнакомца.
