Размышления майора о вежливо говоря, 'достоинствах' его нынешних подчиненных, прервал стук в дверь.
— Войдите! — разрешил майор.
— Разрешите представить Вам, господин майор, докладную о нарушении порядка, совершенном группой переводчиков — вытянулся пожилой фельдфебель, выполнявший у Инукаи обязанности коменданта в разведывательном отделе.
— Разрешаю — положите на стол — сухо ответил майор, которого мысленно перекосило от этого, уже ставшего привычным, известия.
Группа переводчиков была, как выразился бы оказавшейся на его месте советский офицер, каждодневной 'головной болью'. Сам Инукаи неплохо владел русским языком в пределах потребностей войскового разведчика — он мог допросить пленного или местного жителя, прочитать несложный документ, но и только. Для нужд разведывательного отдела дивизии этого было категорически недостаточно — требовалось читать добываемые агентами документы, многие из которых были непростыми техническими текстами, надо было составлять письменные задания агентам, многие из которых также были посвящены техническим вопросам. Его нынешние подчиненные-японцы владели русским языком в пределах армейского разговорника, то есть намного хуже него самого. Так что переводчики были необходимы.
На его запрос 2-е управление отреагировало незамедлительно, прислав группу переводчиков уже через две недели — майор сильно подозревал, что кадровики, будучи предупреждены о первоочередном исполнении его запросов, попросту немедленно подобрали тех, кто подходил по формальным признакам, не став вдумчиво изучать личные дела находящихся в распоряжении разведывательного управления эмигрантов и не проверив их с должной тщательностью. Назвать получившийся результат прискорбным можно было только будучи очень деликатным человеком. Если бы майора не останавливала перспектива остаться без переводчиков именно тогда, когда они были нужны, то он бы приказал находившимся в его непосредственном подчинении войсковым разведчикам из нештатной разведроты дивизии попросту содрать с этих гайдзинов кожу заживо. Отправлять их обратно было нельзя, поскольку их рассказы о выполняемой работе могли насторожить врагов 'квантунцев' — а затребовать новых, если эти были живы и здоровы, выполняя свою работу, значило привлечь нежелательное внимание.
Кадры были, как выражаются русские 'один другого краше' — при всей своей ненависти к русским майор Инукаи не мог не признать точность этого определения.
Первым стоило назвать Андрия Селедко — сын петлюровского 'полковника', он сумел еще в юности 'отличиться' во время Гражданской войны в России. Каких-либо воинских подвигов за ним не числилось — собственно, на поле боя он и не бывал — но, командуя комендантским 'взводом' в 'полку' своего малопочтенного родителя, Селедко-младший заслужил несомненную известность пытками и расстрелами, еврейскими погромами и безудержным мародерством. Известность эта была настолько серьезной, что юный Селедко ухитрился выделиться на общем фоне петлюровской 'армии' — по личному убеждению Инукаи, сформировавшемуся после знакомства с Селедко, эти отбросы были даже хуже 'воинства' Ван Цзи-вея — так что большевики очень хотели пообщаться с Селедко-младшим. Майор относился к этому желанию с некоторым пониманием — если перечень 'подвигов', числившихся в личном деле Селедко, соответствовал действительности, то кол с перекладиной был вполне адекватной наградой его переводчику.
Поговорив с 'господином' Селедко, майор признался себе, что совершенно не понимает национальную политику большевиков. Если национальная политика русских царей была вполне понятна и логична — есть великороссы, малороссы и белорусы, и все они являются русскими, то есть господствующей нацией в многонациональном государстве, находящимся под их властью; то политика большевиков выглядела просто шизофренической — зачем надо дробить единый господствующий этнос, искусственно создавая новые нации из его частей? И зачем надо объявлять простонародный диалект русского языка, существующий в Малороссии, отдельным языком?
Майор прекрасно понимал, что в благословенной Империи Ямато есть разные диалекты единого японского литературного языка, в том числе и простонародные. Но если бы кто-то посмел заикнуться о том, например, что простонародный диалект крестьян острова Сикоку является отдельным языком, не говоря уже о том, что жители Сикоку являются отдельным от нации Ямато народом, то заслуженным наказанием для такого смутьяна стала бы китайская 'крысиная клетка' (традиционная китайская казнь, очень мучительная В.Т.).
Дальнейшая судьба Андрия Селедко не представляла особого интереса — сбежав из Малороссии от наступающих большевиков, семейство Селедко, вместе с награбленным добром закономерно оказалось в Польше. Хозяйственные поляки разумно решили, что семейство, принадлежащее к низшей, по отношению к самим полякам, нации — именно так Инукаи понял незнакомое ему ранее слово 'быдло' — не имеет права на имущество, могущее пригодиться самим полякам. По мнению Инукаи, это было правильно. Селедко-старший, видимо, был иного мнения, скоропостижно скончавшись от огорчения. Андрий Селедко, как понял майор из его туманных объяснений, вместо того, чтобы выполнять долг старшего сына перед матерью и младшими братьями и сестрами, попросту бросил свою семью, сбежав — сам переводчик сказал, что он 'завербовался матросом на корабль, чтобы посылать родным деньги', но не смог ответить на простой вопрос, когда он получил последнее известие от родных, равно и как внятно рассказать, сколько и когда денег он им отправил. Так Селедко прошатался по миру до 1938 года, когда в Шанхае, угодив за пьяную поножовщину в портовом кабаке в 'нежные объятия' японского патруля, начал объяснять, что он 'украинец' — о такой нации не слышали даже следователи Кэмпейтай, к которым он, в конце концов, попал, не говоря уже об обычных унтер-офицерах. Следователи послали запрос в военную разведку, резонно рассудив, что этот представитель неведомой им доселе народности, проживающей в Советской России, и клянущейся в вечной ненависти к 'проклятым большевикам' в промежутках между размазыванием кровавых соплей по битой унтерами морде, может пригодиться разведчикам. Разведка взяла Селедко — пользы от него, как быстро выяснилось, было немного, но свое невеликое жалованье он отрабатывал, вначале составляя листовки 'на ридной мове', которые одно время подбрасывали в те населенные пункты, где были переселенцы из Малороссии (как указывалось в личном деле, составленном с истинно японской добросовестностью, ни малейшего эффекта от призывов Селедко совершать акты саботажа и поднимать восстания против большевиков не отмечено), а потом, освоив японский язык, начал переводить допросы русских эмигрантов, подозреваемых в симпатиях к СССР.
Вторым был Петр Бородинский — автор бездарных ура-большевистских стишков, исправно публиковавшихся дальневосточными газетами русских, за что сочинитель получал приличные деньги, возомнил себя оппозиционером. Возможно, все бы обошлось, если бы он оставался таковым в пределах собственной кухни — у горе-поэта хватило ума орать о своих антисталинских взглядах в пьяной компании таких же, как он сам, приближенных к большевистскому столу сочинителей. Финал мог быть вполне закономерным — но Бородинского спасли случай, география и развитый инстинкт самосохранения. Выразилось это в том, что проживавший в Петропавловске-Камчатском сочинитель, встретив на улице соседа, сообщившего ему, что к нему приехали чекисты, не теряя ни минуты, кинулся к причалу, возле которого стояли японские рыболовные суда. Сообщив капитану одного из траулеров о своей великой любви к Японии, знании множества большевистских секретов и преследовании кровожадными чекистами — именно в таком порядке — Бородинский попросил вывезти его на территорию Империи, клянясь посвятить всю свою жизнь борьбе с большевизмом.
Капитан траулера, бывший еще и лейтенантом запаса Императорского Флота, естественно, не слишком поверил рассказу перепуганного насмерть штафирки — было весьма сомнительно и само наличие в Петропавловске-Камчатском каких-либо великих тайн, и знание их Бородинским. Но дело происходило в сентябре 1938 года — и, посоветовавшись с присутствовавшим среди японских рыбаков флотским разведчиком, наслышанным об оглушительном успехе армейских конкурентов (имеется в виду переход к японцам начальника краевого управления НКВД Дальневосточного края Люшкова летом 1938 года В.Т.), было решено все же вывезти Бородинского. Для себя Инукаи признавал правоту моряка — действительно, прихлебатель большевистских руководителей мог слышать что-то интересное для японских разведчиков.
К разочарованию флотских разведчиков, все, известное Бородинскому, было им давным-давно известно — его же заверения в вечной преданности Империи и вовсе никого не заинтересовали. Его действительно доскональное знание Петропавловска ничуть не подвигло моряков взять его на службу — офицеры Императорского Флота не без веских на то оснований полагали, что при необходимости они утопят все русские корыта, базирующиеся на Петропавловск, без малейших сложностей. После выяснения реального потенциала Бородинского попросту выставили за ворота.
А вот армейской разведке Бородинский пригодился в качестве эксперта по советской гуманитарной интеллигенции — экспертом он был средней паршивости, но в этом, решительно непонятном самураям явлении, следовало разобраться. Сам Инукаи, читая обзорные материалы по этой самой интеллигенции, понял одно — он совершенно ничего не понимает. В Японии имелись инженеры, ученые, конструкторы — это были представители необходимых Империи профессий, требовавших отличного образования и высокого интеллекта, безусловно, заслуживавшие уважения самураев, поскольку на этих людях держалась промышленность Империи и оснащение технических видов войск; были преподаватели — от учителей деревенских школ до профессуры столичных университетов; тут тоже все было очевидно — учителя, несомненно, заслуживали почтительного отношения; наличествовали врачи — с ними тоже все было понятно. Как человек широких взглядов, майор не просто готов был терпеть, но и признавал полезность разнообразных борзописцев, относя к ним журналистов, кинорежиссеров и киноактеров — конечно, они не имели права на такое уважение, как актеры театра Кабуки, свято хранящие традиции страны Ямато — но, при соблюдении тех условий, что они занимались прославлением подвигов воинов Империи и знали свое место, они могли рассчитывать на некоторую благожелательность по отношению к себе.
Но объединять вместе почтенных людей и сомнительную шушеру — на том основании, что они получают плату не за физический труд?! Позволить каким-то борзописцам, должным исправно освещать политику своего государства в прессе иметь мнение, отличное от мнения воинов, перед которыми эти обязаны покорно склонять головы, если, конечно, они не хотят их лишиться?! Это просто не укладывалось в голове майора Инукаи — такое просто не имело права на существование в государстве, заслуживающем такого определения, по мнению офицера Империи Восходящего Солнца.
Выслушав Бородинского, майор пришел к некоторым выводам — во-первых, если бы этот субъект, по недосмотру светлой богини Аматерасу, родился бы японцем, то его, за выражение неприкрытой ненависти и презрения к своему государству и народу, давно бы забили насмерть полицейские, как кореец — собаку, согласно 'Закону об опасных мыслях'; во-вторых, господин Сталин, судя по тому, что подобным организмам начали указывать их место — хотя, по мнению Инукаи, делали это, проявляя непозволительный либерализм и вопиющую мягкотелость — заслуживал уважения, как руководитель страны, пресекающий деятельность подрывных элементов; в-третьих, Бородинский явно не понимал своего места, будучи предателем на жаловании, пока еще приносящим некоторую пользу воинам Империи, и, только поэтому остававшийся в живых — но майор твердо решил немного вразумить непонятливого.
Третьим был уникальный даже для повидавшего многое майора тип — Мойша Гарцберг. До сей поры Инукаи не мог похвастаться глубокими познаниями по части еврейского народа — его знакомство с представителями такового ограничивалось длительным противостоянием с начальником одной из русских пограничных застав Гринбергом, в засадах, устроенных которым погиб добрый десяток сформированных эмигрантами небольших отрядов и одна группа, состоявшая из подчиненных самого Инукаи, не говоря уже о простых контрабандистах; и контрразведчиком Кацнельсоном, которого Инукаи, после долгой охоты, удалось все-таки подловить на таежной дороге — к чести большевика, отстреливался он до последней возможности, как и его спутники, а оставшись один, раненый — подорвал себя гранатой. Инукаи умел ценить воинскую доблесть врага, поэтому приказал своим подчиненным похоронить убитых и поставить табличку с именами убитых чекистов и отметкой, что они погибли смертью храбрых (нечто подобное имело место в РеИ — во время войны в Китае подбитый китайский бомбардировщик сел на контролируемой японцами территории; экипаж отстреливался до последнего; последний из летчиков застрелился — японцы похоронили своих врагов с воинскими почестями и поставили памятник с надписью 'Доблестным китайским воздушным воинам' В.Т.).
Исходя из этого опыта, майор и судил о евреях — нет, он был образованным человеком, и знал, что это народ с ярко выраженной коммерческой 'жилкой', хорошо умеющий зарабатывать деньги — но это была чистая теория, поскольку такие евреи на его жизненном пути не встречались, а разведчик Инукаи предпочитал исходить из практического опыта.
Прочитав личное дело Гарцберга, майор сначала не вполне поверил написанному — такой тип просто физически не мог выжить, его давно должны были прикончить. Побеседовав же с Мойшей — в ходе беседы Инукаи приходилось постоянно напоминать себе максиму полковника Николаи 'Отбросов нет — есть кадры!' и преодолевать желание вызвать денщика, чтобы приказать ему приготовить ванну, поскольку от Гарцберга исходило ощущение абсолютной моральной нечистоплотности — майор поверил написанному.
Гарцберг родился во Владивостоке, в благополучной, обеспеченной, еврейской семье, закончил гимназию, писал стихи — особого успеха его стихи не имели; из-за происков антисемитов, как он с пеной у рта уверял майора. Инукаи этому не особенно поверил, поскольку семья Гарцбергов вполне процветала на ниве коммерции — по разумению майора, злобным антисемитам следовало бы притеснять главу семейства, чье дело приносило приличные доходы, а не одного из его отпрысков, чьи возможные гонорары составляли гроши, по сравнению с прибылями главы семейства. Судя по всему, стихи Мойши попросту ничем особенным не выделялись — может быть, они и не были безнадежно плохи, но 'искра гения' у Гарцберга-младшего отсутствовала начисто.
Будь Гарцберг адекватным человеком, он бы сделал своей профессией какое-то другое ремесло, балуясь написанием стихов на досуге, решил разведчик — Инукаи сам в молодости баловался пейзажной лирикой, пытаясь подражать Ли Бо, точнее, пытаясь воплощать образы, созданные великим китайским поэтом в классических танка; но, в отличие от Гарцберга, он понимал, насколько скромны его поэтические опыты. Но не таков был Гарцберг — сначала он решил, что он и в самом деле является великим поэтом; когда же окружающие отказались это признавать, начал мстить всем подряд, не стесняясь в средствах — а поскольку Мойша был неглуп, имел приличное среднее образование, не был лишен таланта лицедея, и, последнее по счету, но не важности, был напрочь лишен хоть каких-то моральных принципов, то результат впечатлил даже Инукаи, насмотревшегося на осведомителей всех мастей.
