Но это было несколько позже, уже к концу дня 2 мая — а до вечера произошло еще очень многое.
Хомма Такамори 'Воспоминания полковника народной полиции' М., 1980, АИ МВ.
Я, Хомма Такамори, самурай из старого рода, служившего дайме Тоса со времен Второго Сегуната.
Я родился в 1919 году по европейскому летосчислению в семье офицера Императорской Армии Хомма Исороку — и с детства воспитывался в понимании того, что нет для мужчины пути достойней, чем военная служба.
И все было бы так, как у моих многочисленных родственников, по линиям моих достойных родителей, где все мужчины служили в Армии, будучи потомственными офицерами.
Но я с детства буквально 'заболел' морем — в шесть лет я уже наизусть выучил биографию адмирала Того, разгромившего русских на море; в восемь лет я мог поминутно рассказать ход сражений при Доггер-банке и Ютланде. Я не мыслил себя иначе, как офицером Императорского флота — и мой достойный отец, хоть и не слишком охотно, но разрешил мне поступать в военно-морское училище, нарушив тем самым семейную традицию. Я навсегда запомнил его слова, сказанные мне: 'Я не могу сделать тебя несчастным, Такамори-тян — но, думаю, излишне говорить тебе, что ты должен достойно представлять род Хомма среди Сацума?'.
Я всегда очень хорошо учился — но, после этого удвоил свои усилия и в гимназии, и в додзе. При поступлении я был восьмым среди ста пятидесяти курсантов — но окончил училище вторым из своего выпуска.
Я хотел быть артиллеристом, хотя у меня были высшие баллы и по штурманскому делу, и по корабельным машинам и механизмам, и, конечно, по боевым искусствам. Но, моя флотская специальность пришла ко мне сама — на выпускном курсе к нам приехал один из офицеров, создававших парашютно-десантные части флота. Он предложил курсантам прыгнуть с парашютом — я был среди изъявивших такое желание. Когда я падал в раскрывавшуюся передо мной бездну, я испытал истинный восторг — но он не шел ни в какое сравнение с чувствами, которые я испытал, когда раскрылся парашют, и я буквально поплыл в небе. Я не смог расстаться с небом — и при распределении попросил комиссию направить меня в формирующийся парашютный батальон Флота.
Мои учителя снизошли к моей скромной просьбе — так мне была предоставлена возможность стать одним из тех, кто обеспечивал интересы Флота на суше (наша часть называлась 3 м специальным морским десантным отрядом, но, с учетом того, что большинство читателей вряд ли знакомы с терминологией Императорского Флота, я называю ее просто парашютным батальоном Прим. Авт.).
По прибытии в часть я получил взвод — и начал учить своих подчиненных и учиться сам. Учиться приходилось всему — воздушно-десантные войска были совершенно новым делом для воинов Империи, так что приходилось изучать опыт европейцев. К нам приезжали немецкие инструкторы — офицеры и унтер-офицеры парашютных частей Люфтваффе, щедро делившиеся с нами своим опытом, но одним из ключевых документов, очень нам поспособствовавших, стал Устав русских ВДВ, добытый нашей разведкой и переведенный на японский язык.
Помню, как я удивился, впервые получив на руки этот документ — в нашем кругу было принято относиться к России пренебрежительно — и осмелился спросить своего командира, почему этому Уставу придается такое значение. Он ответил коротко: 'У русских — лучшие ВДВ в мире'. Надо было быть полным дураком, чтобы не сделать из этого правильные выводы — русские меняются, теперь это уже не совсем те русские, которые потерпели поражение от воинов Тэнно при Ляоляне и Мукдене.
Я с детства знал постулат Учителя Сунь Цзы о себе и враге — и поставил перед собой задачу как можно больше узнать об этой северной стране, ставшей врагом Империи.
Я читал классическую русскую литературу, переведенную на японский, немецкий и английский языки (немецкий язык я выучил в гимназии, а, английский язык входил в число профильных предметов в училище) — и все лучше понимал, что я ничего не понимаю. У одного из лучших писателей русских, графа Толстого, в качестве воплощения национального характера русских был выведен некий Платон Каратаев, проповедовавший 'непротивление злу насилием' — но я хорошо помнил рассказы своего деда, сражавшегося в армии барона Ноги, осаждавшей Порт-Артур. Мой дед, славный офицер Армии, достигший на службе Императору звания полковника, считал русских достойным врагом — и из его рассказов следовало, что русские воины храбры, стойки, презирают смерть, очень изобретательны; эти люди точно не были европейским подобием буддийских монахов.
Я начал изучать историю России. 'Непротивление злу насилием' как основная характеристика русского национального характера — полагаю, властитель шведов Карл, король Пруссии Фридрих, повелитель Франции и покоритель всей Европы Наполеон не согласились бы с графом Толстым, доведись им обсудить этот вопрос. Да, когда-то русские были данниками монголов — но, думаю, сорок семь самураев сочли бы месть русских этим своим врагам достойной себя, ибо русские не стали уничтожать монголо-татар, но сделали их своими подданными, навсегда унизив их.
После Номонханского инцидента я, приехав в отпуск к родителям, встретился со своим дядей, младшим братом матери, командовавшим в том сражении батальоном — и внимательно слушал его рассказы. Особенно мне запомнился рассказ об экипаже русского танка, подожженного нашей 3,7-см пехотной скорострельной пушкой (противотанковым это орудие называли в СССР и США — но, исходя из того, что японцы ставили перед ним и задачу уничтожения огневых средств пехоты в легких укрытиях, и борьбу с танками противника, название отражает круг задач батальонной пушки В.Т.) — русские танкисты даже не попытались покинуть горящую машину, но продолжали стрелять, пока не взорвались бензобаки и детонировал боекомплект. Думаю, что Кусуноки Масасигэ (символ преданности самурая Императору Прим. Ред.) не отказался бы принять этих воинов под свои знамена, будь у него такая возможность. Очевидно, что у этих доблестных воинов нет, и не может быть ничего общего с литературными героями пьесы 'Вишневый сад', написанной господином Чеховым — недостойными потомками некогда славного рода и низким торговцем.
К этому времени стало очевидно, что если я хочу продолжать свой путь познания России, мне надо выучить русский язык — почти все, доступное мне, из числа книг, изданных на знакомых мне языках, я прочитал. Это было не слишком трудно — я подал рапорт о зачислении на курсы русского языка, курируемые разведкой Императорского Флота. Вскоре я был зачислен на заочное отделение этих курсов — и закончил их с отличием летом 1941 года.
Тем временем продолжалась наша подготовка — мы учились выживать в горах Хоккайдо и лесах Карафуто, джунглях Окинавы и маленьких островах; мы учились штурмовать особо важные объекты крупными для нас силами, от одной роты до всего батальона — и проводить диверсии малыми силами. Мы учились убивать из винтовок и пулеметов, ножами, импровизированными удавками и голыми руками; осваивали иностранное оружие — американское, английское, русское, голландское, французское; изучали возможные объекты приложения наших усилий, от русского Петропавловска и американского Датч-Харбора до голландской Батавии и австралийского Порт-Дарвина.
Конечно, трудно было не заметить, что с середины 1940 года наша подготовка приобрела явственный 'тропический' уклон — мы практически перестали изучать русские и американские объекты, сосредоточившись на изучении объектов в колониях европейских стран в Юго-Восточной Азии. Также мы совершенствовали наши навыки действий в джунглях.
8 декабря (операции Тихоокеанской войны разворачивались и западнее, и восточнее линии перемены дат, поэтому в Перл-Харборе было 7 декабря, а в Японии — уже 8 декабря. В.Т.) нам прочитали рескрипт Божественного Тэнно об объявлении войны Америке, Англии, Голландии — и мы узнали о блестящей атаке Ударным Соединением Перл-Харбора, о высадке десанта в Малайе. Трудно описать наш восторг при этих известиях — казалось, нет преград Империи ни на суше, ни на море, ни в воздухе. Если бы тогда кто-то рассказал нам о том, как будет идти эта, столь победоносно начавшаяся война, мы бы сочли этого человека сумасшедшим.
Трудно описать наше рвение на тренировках — и наше нетерпение, с которым ждали того момента, когда и мы сможем внести свой вклад в победу Империи, достойно послужив Его Величеству. Командиру батальона не раз пришлось повторять нам: 'Ждите, пока для нашей части нет достойной цели — но скоро придет и наш час'.
В феврале наш отряд был переброшен на театр военных действий, в Голландскую Ост-Индию. Стало ясно — приказ надо ждать со дня на день.
Одним из приоритетных объектов, который мы изучали, был комплекс в Палембанге на Суматре, состоявший из мощнейшего нефтеперерабатывающего завода компании 'Ройял-датч шелл' и хранилищ стратегических запасов нефти голландцев. И каково же было наше огорчение, когда славу, по праву принадлежащую воинам, сумевшим положить к ногам Тэнно этот завод и половину стратегических запасов нефти Голландской Ост-Индии, снискали наши соперники, армейские парашютисты. 14 февраля их батальон, из состава парашютной бригады Армии, под командованием подполковника Кума, атаковал втрое превосходящие силы голландцев, располагавшие артиллерией и бронемашинами. Души почти всех десантников, атаковавших Палембанг, попали в храм Ясукуни — но это никоим образом не могло умалить их подвига.
Наконец, 19 февраля боевой приказ был зачитан и нам — нам предстояло прервать последнюю коммуникационную линию между Голландской Ост-Индией и Австралией, приняв участие в захвате острова Тимор. Нашему отряду предстояло захватить аэродром Пенджой и удерживать его до подхода частей, высаженных с моря.
Вечером мы все, офицеры, унтер-офицеры, простые солдаты сложили в казарме из своих парашютов маленький алтарь синто, перед которым жертвовали согласно ритуалу свое сакэ и молились богу войны Хатиману о том, чтобы на следующий день наши парашюты не подвели бы нас при десантировании. Мы просили не о силе — мы знали свою силу, знали то, что ее достаточно, чтобы разгромить австралийцев и голландцев; мы просили не о лучшем оружии — мы знали качество своего оружия, и не сомневались в том, что оно лучше английского и голландского; мы просили не о милости Богов в бою, нет — но лишь о том, чтобы наши парашюты сработали надежно, дав нам возможность доказать наши доблесть, умение и силу в бою.
Следующим утром, перед самым вылетом, будучи готовы к бою, мы выстроились всем отрядом, с командиром во главе, лицом к дворцу Божественного Тэнно в Токио. Мы сделали должный поклон в сторону императорского дворца и спели национальный гимн 'Кимигайо'. После этого наш командир отдал окончательный приказ, распределив задачи ротам и взводам. После этого мы пошли на посадку в самолеты. Надо заметить, что мы использовали немецкую методику — десантник сбрасывался на парашюте уменьшенной площади, что обеспечивало более быстрый спуск, затруднявший противнику прицеливание и уменьшавший разброс десантников при выброске. Обратной стороной этого метода было то, что десантника приходилось сбрасывать отдельно от его основного оружия, в противном случае, была слишком велика вероятность травм. К сожалению, в первые минуты после приземления, парашютист мог рассчитывать только на пистолет и короткий меч.
Выброска прошла удачно, как и бой за аэродром, который мы захватили на удивление легко — но, незадолго до соединения с морскими десантниками, в одной из последних стычек с упрямыми австралийцами, я получил пулю из винтовки в правое легкое.
Очнулся я уже в госпитале, после операции. Надо сказать, чтобы выжить после тяжелого ранения, японцу, даже офицеру, за которыми был куда лучший уход, требовалось очень хорошее здоровье — медицинская служба была не очень хороша во Флоте, ну, а в Армии — отвратительно плоха, не идя ни в какое сравнение с военной медициной наших врагов (соответствует реальности — военная медицина у японцев находилась на очень низком уровне В.Т.). Это усугублялось отсутствием ряда жизненно важных лекарств, которые Империя ранее импортировала из Америки (соответствует РеИ — медикаменты тоже попали под эмбарго, введенное летом 1941 года В.Т.). Меня спасли искусство флотских хирургов, трофейные медикаменты, привезенные моими боевыми товарищами из медицинской части захваченного аэродрома, молодость и железное здоровье — именно в такой последовательности.
Лечился я долго, более полугода — после чего был выписан из госпиталя с формулировкой 'Нуждается в курортном лечении для восстановления здоровья'. Неофициально мой лечащий врач дал мне понять, что я могу восстановиться до уровня, позволяющего вернуться в строй — но, физические кондиции, позволяющие служить в десанте, увы, мне вряд ли удастся вернуть.
Я гостил в родительском доме, восстанавливался на курорте в Камакуре — а душу мне жгла мысль: 'Как жить дальше?'. Мне было 23 года — и я не мыслил для себя другой жизни, чем та, которая мне открылась в десанте Императорского Флота. Бывают великие поэты и философы, инженеры и оружейники — я же был рожден для жизни на грани смерти, смертельный риск пополам с предельным напряжением всех сил, духовных и физических, был мне так же необходим для полноценной жизни, как воздух и пища.
Я не щадил себя, тренируясь с упорством фанатика — в конце концов, мнение врачей не есть воля Богов. Мышечную массу и тонус мышц удалось восстановить, хоть и не полностью — а с дыханием было плохо, я не мог бегать так, как должно бегать офицеру-парашютисту. Для обычного офицера достигнутые мной результаты были вполне достойными — но я буквально грезил возвращением в воинскую элиту Империи Ямато.
К концу моего полугодового отпуска с беспощадностью пулеметной очереди в упор стало ясно — я могу вернуться к строевой службе, но о возвращении в воздушный десант следует забыть.
За неделю до явки на медкомиссию на прогулке ко мне подошел незнакомый капитан II ранга. Представившись, он напомнил мне о курсах русского языка, законченных, казалось, вечность назад — и предложил, если у меня будет такое желание, побеседовать.
Трудно было не понять, в каком ведомстве несет службу этот офицер. Еще труднее было не догадаться, о возможных темах нашей беседы. Естественно, я согласился, осведомившись лишь, когда и где ему будет удобно со мной побеседовать. Ему было удобно завтра утром, в близлежащей маленькой части Флота.
Наутро я приехал к воротам небольшого автохозяйства заранее — и опаздывать было ниже моего достоинства, и хотелось осмотреться получше. Матросы и унтер-офицеры, на взгляд несведущего человека, выглядели обычными нестроевиками из тыловой части. Некоторые действительно были такими — насколько я понял, это были те водители и механики, которые создавали нужный антураж этой части; но, большую часть этих 'нестроевиков' я бы не раздумывая взял бы в свой прежний взвод — достаточно было увидеть, как они движутся, чтобы понять, что эти люди являются первоклассными воинами.
К назначенному времени ко мне вышел мой новый знакомый — и, провел меня на территорию части. Он угостил меня чаем, после чего у нас состоялась короткая, но весьма содержательная беседа. Суть ее заключалась в том, что у Флота имелась мощная радиостанция, находившаяся на Карафуто, в городе Торо — а, вот подготовленного человека, способного присматривать за окрестностями, и, при необходимости, способного обеспечивать агентурную разведку и проводить диверсии, там не было. Я сказал капитану II ранга о своих проблемах со здоровьем, этого требовал этикет, принятый на подобных встречах (кто бы сомневался, что подчиненные Мицумаса-сэнсея собрали обо мне всю возможную информацию) — на что он ответил, что, пока работа по основной специальности от меня не требуется, после чего подробно изложил мне круг обязанностей в текущей обстановке, и — при возникновении возможного инцидента с русскими. Выждав положенную традициями паузу, я согласился.
