Все началось во время прошлой Великой войны — благодаря взятке, данной отцом, Мойша был освобожден от службы в армии, и пристроен на теплое местечко, на котором можно было набивать себе карман, занимаясь снабжением армии. Гарцберг освоился на новом месте — и с глубокой печалью обнаружил, что ему достаются лишь крошки от жирного пирога, поскольку самые выгодные места заняты более влиятельными людьми, или их отпрысками. Но Мойша не растерялся — для начала он втерся в доверие, убедительно изображая 'скромного еврея, готового довольствоваться копеечкой, которую уделят ему великороссы — и, разумеется, готов тащить на себе всю работу'. Войдя, таким образом, в курс дел, приносящих весомые прибыли, Гарцберг нашел продажного офицера русской жандармерии, тогдашнего Кэмпейтай еще Российской Империи — и договорился с ним. Используя собранные Мойшей компрометирующие материалы, этот продажный офицер попросту начал шантажировать тех, кто имел глупость поверить словам Гарцберга — и вынудил их уступить 'кусок' преступного бизнеса.
По мнению майора, всю компанию, что Гарцберга, что его подельника, что тех, кого он обманул, следовало не торопясь, по сантиметру, опускать в кипящее масло — ибо любое воровство преступно и позорно, но воровство у воинов своей Империи, проливающих кровь в смертельной схватке с превосходящим врагом, есть тягчайшее преступление, позорящее семьи всех причастных на вечные времена, заслуживающее самой мучительной и позорной казни.
Всерьез Гарцберг развернулся во время оккупации Владивостока американскими войсками и воинами Империи Ямато. Тогда в городе расцвела контрабанда, дополняемая скупкой разнообразного сырья, производимого на русских территориях, за гроши, в сочетании с продажей промышленных товаров по высоким ценам. Официально Мойша был одним из таких маклеров — неофициально же он наводил бандитскую шайку на своих коллег. Прикрытием же его 'бизнеса' был его прежний подельник, служивший в белой контрразведке, и сотрудничавший и с военной разведкой Империи, и с американцами. По мнению Инукаи, это как-то объясняло то, что Гарцберг остался в живых — его коллеги по сомнительному бизнесу наверняка не были, как выражаются русские 'мальчиками из церковного хора', так что Мойша просто обязан был достаточно быстро получить в темном переулке пулю в лоб или нож в печень. Спасти его, помимо сказочного везения и высочайшего мастерства в непростом мастерстве осведомителя спецслужб и бандитов, могло еще и то, что его подельник располагал нешуточными возможностями отомстить за потерю источника дохода. Видимо, Мойша наводил бандитов с большим разбором, никогда не трогая людей по-настоящему опасных — иначе бы его не спасло бы ничто.
Но, золотая пора Мойши подошла к логическому концу, когда красные начали наступление на Владивосток. Инстинкт самосохранения у Гарцберга был безупречен — это не вызывало у майора ни малейших сомнений — поэтому он не стал дожидаться встречи с красными, а, собрав обретенные ценности, покинул, как он выразился 'быдловатую, антисемитскую Россию, не умеющую ценить истинно интеллигентных людей'. У слушавшего это майора Инукаи крепло желание свернуть Мойше шею — он вовсе не был русофилом, но уважать достойных врагов умел: слушая Гарцберга, он вспоминал тех русских, с которыми он сходился в смертельных схватках на границе, его, Инукаи, врагов, достойно сражавшихся и умиравших как подобает воинам, забиравших жизни его подчиненных и отдававших свои; эти достойные воины пали, а Гарцберг продолжал пачкать своим существованием этот мир.
Поскольку Мойша был предусмотрителен, он не стал уезжать в Китай — как он сказал 'у меня столько врагов и завистников, а ведь я всего лишь боролся за правду, раскрывая правоохранительным органам преступления этих недостойных людей'. Вот в это Инукаи охотно поверил — список тех, кто хотел отомстить Гарцбергу, наверняка был труднообозрим; впрочем, попытка предателя представить свою мерзость подвигом тоже не представляла собой ничего оригинального — так поступал едва ли не каждый мерзавец, пытавшийся оправдать себя. Гарцберг приехал в Японию — и, используя имевшиеся у него связи, обосновался в Нагасаки, открыв в порту 'дом встреч'. Мысленно майор кивнул — все было логично: и Мойша вряд ли был способен на большее, чем стать хозяином портового борделя, и его коллеги по военной разведке поступили рационально, поскольку от Гарцберга вполне могла быть польза в дальнейшем, а 'веселые дома' во все времена были источником интересных сведений.
Так Мойша и просуществовал до начала 1942 года — с объявлением Империей войны США, Великобритании и Голландии, его бордель потерял клиентуру, одновременно перестав быть источником информации. Переводчики с русского языка были нужны Императорской Армии — конечно, никто не стал бы оказывать Мойше честь, призывая его в ряды воинов Тэнно; он стал вольнонаемным служащим, не более того. Вот Гарцберг и попал сначала в разведывательный отдел одной из дивизий Квантунской армии, а потом, когда надоел своему начальству, уставшему отдавать унтер-офицерам приказы 'вразумить гайдзина — но не до смерти', был откомандирован в распоряжение 2-го управления.
Четвертым был Фредди Роммштейн — этот был из литовских евреев, попавших в Маньчжоу-го благодаря консулу Империи в этой прибалтийской дыре, выполнявшему приказ руководства о привлечении евреев в Маньчжоу-го; целью этой затеи было создание противовеса китайским коммерсантам и в перспективе, формирование еврейского лобби, отстаивающего интересы Империи в США. Прочитав личное дело Фредди и, в особенности, побеседовав с этим субъектом, майор всерьез задался вопросом — это что, настолько разные евреи оказываются подданными большевиков и Империи, что впору говорить о двух диаметрально противоположных стратах одного народа, или это ему лично так 'повезло'?
Типусом 'господин' Роммштейн и в самом деле был примечательным: во-первых, он имел наглость считать евреев богоизбранным народом, на что, по искреннему убеждению Инукаи, имела право лишь нация Ямато; во-вторых, он был зоологическим русофобом, начисто отказывающим русским в наличии положительных качеств, что, по мнению майора, хорошо помнившего максиму 'Считай любого врага равным себе, пока не победил его', было редкой глупостью. Естественно, попытки реализовать в коммерческой практике Маньчжоу-го идеи богоизбранности еврейского народа, с его бесспорным господством над всеми не евреями, ничем хорошим для семейства Роммштейнов не закончились — так что скромная должность переводчика при штабе одного из полков Императорской Армии, которую удалось получить Фредди, стала для его семьи, в буквальном смысле, спасением от голодной смерти; надо заметить, о своих близких он действительно заботился. К достоинствам Фредди относились некоторая техническая грамотность и хорошее знание русского языка — и если второе вовсе не было редкостью в Маньчжурии, то с первым было намного сложнее, так что Роммштейн довольно быстро стал из обычного переводчика переводчиком, принятым на службу в военную разведку Империи, что означало заметную прибавку в жаловании и возможные карьерные перспективы.
Свою карьеру Фредди испакостил своим собственным языком — не желая понимать, с кем имеет дело, он, выпив с коллегами, начал рассуждать о неоспоримом превосходстве аидов над гоями просто по праву крови. Естественно, наутро на столе у начальника Фредди лежали ровно три доноса, по числу собутыльников Роммштейна. Тогдашний начальник Фредди считался среди коллег большим либералом, поэтому Роммштейн отделался тем, что его полчаса мордовали два фельдфебеля — но не забили насмерть, и даже не искалечили.
Отлежавшись, Фредди продолжил свою работу — но, трудился он без прежнего усердия, за что и был отправлен в распоряжение 2-го управления, как не самый ценный кадр.
Познакомившись с группой переводчиков, майор прекрасно понял, что хлопот с ними он получит, как выражаются русские, 'выше крыши'. Но действительность превзошла худшие ожидания — для начала, Селедко и Бородинский, найдя общий язык в том, что 'проклятые жиды и устроили эту большевистскую революцию — и вообще, большевик и жид являются одним и тем же', начали развлекаться избиением Гарцберга и Роммштейна. Удивить Инукаи мордобоем среди его подчиненных было трудно — да и вообще, он воспринимал драки как нормальное явление; но не тогда, когда это влияло на службу. Тут же было именно это — избитые до синевы Роммштейн и Гарцберг отлеживались в лазарете с сотрясением мозга; естественно, работать они не могли. Майор приказал унтерам объяснить Селедко и Бородинскому их заблуждение — те бодро приступили к делу, воспитывая провинившихся по стандартной методике: сначала провинившихся били до полусмерти, причем любые крики лишь добавляли побоев — потом от них требовали объяснить суть их провинности, причем, если они не могли удовлетворительно этого сделать, то избиение возобновлялось. Для обычных солдат Императорской Армии этого воспитательного метода вполне хватало — непонятливых забивали насмерть, остальные приводились к общему стандарту.
Здесь проблемой стало то, что забивать переводчиков насмерть было нельзя — а обычная процедура к ним оказалась неприменима, поскольку по выражению фельдфебеля-коменданта 'они верещали, как китаянки, ставшие добычей воинов Ямато'. Пришлось ограничиться символическим, по меркам Императорской Армии, наказанием.
Майор приказал лишить их саке — с учетом любви этой компании к горячительным напиткам, это должно было послужить серьезным наказанием. Через неделю один из солдат комендантского взвода доложил командиру отделения, что из помещения, занимаемого переводчиками, несет какой-то невообразимой вонью. Обыск, устроенный по горячим следам, позволил обнаружить брагу из водорослей, самодельный перегонный аппарат и канистру еще горячего самогона. После недолгого допроса, проведенного комендантом, выяснилось, что аппарат соорудил Селедко, при активной помощи Бородинского. Стандартное наказание, применяемое в таких случаях — избиение всего подразделения, Инукаи счел нецелесообразным, поскольку было ясно, что оно не окажет нужного действия. Вместо этого он приказал споить им весь выгнанный самогон, в надежде на то, что они сдохнут от этого зелья — по мнению майора, воняло это многократно хуже гаолянового самогона, которым иногда пробавлялись его подчиненные в Маньчжурии, так что шансы на благополучный для Инукаи исход были неплохи. К сожалению, вся эта шайка выжила, хотя на протяжении двух следующих суток переводчики имели неописуемый человеческим языком цвет физиономий.
Следующим воспитательным приемом, использованным разведчиком, было лишение переводчиков права на посещение солдатского борделя. Результат был предсказуем — Селедко и Бородинский использовали вместо женщин Гарцберга и Роммштейна. Майор с интересом энтомолога, изучающего ранее неизвестный вид насекомых, дожидался развития событий — по его мнению, если у Мойши и Фредди сохранилась хоть крупица мужского достоинства, они должны были прикончить Андрия с Петром; при таком развитии событий Инукаи имел полное право повесить убийц, что решало его проблему. К его сожалению, Фредди и Мойша не оправдали его надежд, покорно выполняя прихоти Селедко и Бородинского.
Вздохнув, майор взял докладную — из нее следовало, что после отбоя из помещения переводчиков доносился вой, нарушающий положенную по уставу тишину. Ничего не поняв, Инукаи вызвал коменданта — тот тоже ничего не смог толком объяснить, доложив лишь, что этот вой был чем-то средним между волчьим воем, слышанным фельдфебелем в Маньчжурии, и человеческими звуками. Майор, пожав плечами, решил задержаться после отбоя и послушать лично — в оборотней он не верил, а людей не боялся.
Вечером, прогуливаясь вместе с комендантом и двумя унтер-офицерами возле помещения, отведенного переводчикам, примерно через полчаса после отбоя, он услышал заунывный вой, складывающийся в искаженные слова на русском языке 'Ще не вмерла Украина, поки мы живы..'. К человеческим песням, действительно, это не имело ни малейшего отношения — Инукаи доводилось слушать русские песни, и хотя они ему не очень понравились, сравнивать их с этим завыванием было просто некорректно. Завывание поддержали караульные собаки — они начали подвывать 'певцу'.
Сомнений в том, кто это 'исполняет' не было — поэтому майор действовал, не утруждая себя особыми раздумьями: комендант, перехвативший его взгляд, пинком открыл дверь, после чего его взгляду открылось зрелище, весьма его порадовавшее — в комнате валялись принадлежности курильщиков опия и пахло сгоревшим наркотиком. Собственно, этого было достаточно, чтобы избавиться от надоевшей ему компании — по существовавшим в имперской разведке правилам, наркоманы подлежали ликвидации, даже если речь шла о таких ничтожествах. Такие же порядки были и в Императорской Армии — солдат, уличенный в употреблении наркотиков, подлежал позорной смерти — поэтому всю компанию можно было совершенно официально повесить.
Выли Селедко с Бородинским — Гарцберг с Роммштейном валялись в углу, избитые до полусмерти, но это ничего не меняло, поскольку их можно было повесить за недонесение.
Опьяненные наркотиком Селедко с Бородинским не сразу осознали то, что к ним пожаловали 'гости' — а, поскольку наркотик снимает 'тормоза', выдали искреннюю реакцию на визит Инукаи с подчиненными.
— Посмотри, Андрий, к нам приперлись желто..пые обезьяны — сообщил Бородинский.
— Не просто обезьяны, а главная макака, Петро — поправил приятеля Селедко.
От немедленной расправы их спас Инукаи — ему было нужно сделать все официально, так чтобы никто не смог высказать обоснованных сомнений в причинах ликвидации переводчиков. В принципе, оскорбление даже рядового солдата Императорской Армии было достаточным основанием для убийства гайдзина на месте — оскорбление же офицера, как правило, приводило к намного более серьезным последствиям, чем смерть на месте.
— Допросить с пристрастием — и не дать им умереть до того, как они дадут полную информацию о том, кто был их пособником в подрыве боеготовности Императорской Армии — бесстрастно приказал майор — да, до виселицы они должны дойти самостоятельно.
— Есть, господин майор! — вытянулся фельдфебель.
Естественно, допрашивать компанию, находящуюся в таком состоянии, было бессмысленно, поэтому Селедко и Бородинскому дали прийти в себя в одиночных камерах, а Гарцберга с Роммштейном подлечили армейские врачи. После чего господа переводчики смогли в полной мере ощутить все 'прелести' жесткого допроса — их вдумчиво пытали, превращая в 'китайский фонарик' (жуткая пытка — не хочу вдаваться в подробности В.Т.), несмотря на то, что они 'кололись', только попав в допросный блок.
Через несколько часов все стало ясно — опием их снабдил один из рыбаков, матрос-кореец с траулера, знакомый Гарцберга еще со времен Нагасаки. Попросту говоря, Гарцберг, не выдержав постоянных избиений, попытался договориться с Селедко и Бородинским, заключив с ними соглашение, заключавшееся в том, что он снабжает их опием, оплачивая его из своих 'сбережений', а они его не бьют. На что он рассчитывал, снабжая их опием, было непонятно — сдать их майору он не мог, поскольку за подобные фокусы он подлежал ответственности наряду с ними; рассчитывать на то, что эта парочка будет соблюдать соглашение, даже будучи в трезвом уме, мог только очень наивный человек — находясь под действием наркотика, они становились абсолютно неуправляемыми.
