— Считаешь, ее убил кто-то из клиентов?
— Очень соблазнительная мысль, — хмыкнул я.
— Что-то не слышу в голосе энтузиазма.
— Не верю, что это кто-то из клиентов, если, конечно, он не рецидивист и это не десятое его убийство. Мы ничего не нашли, до сих пор не знаем, где ее убили. Слишком чисто, слишком аккуратно.
— Повезло?
— Может, конечно, но слабо верится в такое колоссальное везение.
— Твои предположения тогда? — спросил Сашка, паркуясь у отделения.
— Не знаю пока. Сначала надо понять, от чего она все-таки умерла, а то остановка сердца слишком размытое понятие.
— Знаю. Я каждый день криминалюгам звоню, пока ответ прежний: "Ждите", — хмуро кивнул Дуб, вцепившись в руль. — Будет второе убийство, — убежденно проговорил он через несколько секунд.
— И второе, и, скорее всего, даже третье, — подтвердил я. — А поэтому надо шевелиться: для начала все же просмотреть списки клиентов, тщательнее порыться в документах и ее жизни.
Сашка лишь горестно, наигранно вздохнул и вылез из машины, я хлопнул дверцей следом.
Остаток рабочего дня прошел в каком-то ленивом перебирании бумажек и написании отчетов. Я составил более или менее правдоподобный профиль жертвы, скинул его Сухарю и поспешил убраться.
Дел было, действительно, невпроворот.
И сложнее всего оказалось найти даже не гребанный LSD, сложнее всего оказалось достать настоящие кубинские сигары и золотую чашу. Утешало одно: неподъемную миску потом можно будет переплавить и пожертвовать в детский дом. Саныч охренеет, когда ему придет счет. Не то чтобы у меня не было денег, но... Я же гад, мелочь, а приятно.
В гостиной пришлось сделать перестановку: отодвинуть к стене мебель, скатать ковер, убрать подальше разные мелочи, в том числе и ноутбук, и выдвинуть на середину столик, создавая импровизированный алтарь.
К десяти вечера я управился, золотое убожество было наполнено ромом и перцем чили, таял свечной воск от пламени, безбожно уродуя белую дубовую поверхность стола, ананас, лимоны, физалис, бананы, апельсины и мандарины лежали рядом с чашей, нехотя и лениво тлела та самая кубинская сигара, вышибая слезы, заставляя морщиться от запаха.
Я опустился напротив, оперся спиной о диван, выругался громко и с удовольствием и закинул в рот колеса, осушив два стакана воды.
Приход в этот раз был каким-то особенно болезненно-мерзким.
Я пялился на лимоны, слишком яркие, тошнотворно кислотные, причиняющие боль глазам, и переставал чувствовать себя. Руки, ноги, голова, тело.
Пламя свечей дрожало, в сигарном дыму начали проявляться какие-то лица. Лица из далекого прошлого и настоящего, красный тающий свечной воск превратился в лужи крови. Гудение стояка сначала превратилось в завывание ветра, потом перешло в шепот и чьи-то голоса. Они шептали и звали, тоненькими, мерзко несчастными голосами задавали вопросы на непонятном языке, неизвестном языке, давно забытом языке.
Пора.
— Алафия Ошун! Олофи с тобой, Божественная Королева, Мать Любви и Красоты. Из щедрот своих помогающая в земных нуждах наших. О, Ошун, самая любимая и прекраснейшая из Богинь. О, Ошун, самая сострадательная из Матерей. Ошун Мафери Фун. Дождь своего благословения излей на нас и нужды наши. Ийе кари Мама Кинья. Ты, кто есть чудеснейший Фонтан божественной любви. О, единственная, кого я люблю Вечно! Ошун Мафери Фун... Приди и вещай, — попробовал сначала на русском. Дурацкая идея, но копаться в собственном больном и воспаленном сейчас сознании, витающем где-то отдельно от меня, не хотелось.
Конечно, ничего не получилось.
Я набрал в грудь побольше воздуха, собрался, насколько это было возможно, и начал по-новой.
— Pour ma mere, Oshun, reine des rivieres, des lacs, des cours, des chutes d'eau. Belle Oshun, la puissance feminine, la beaute erotique, la reine de la sensualite. Pres de la cascade, ma mere Oshun se repose souvent. Aie Yeou! Entendez mes prieres, Oshun. Acceptez mes offrandes. Entrez dans ma coeur, dans mes bras, dans mes jambes. Entrez ici. Dansez avec moi*, — собственные слова для вызова звучали громко и... я, словно слышал себя со стороны, в глухом эхо какого-то слишком маленького и тесного помещения.
Время растянулось, сжалось, а потом просто перестало иметь значение. По-прежнему лица из табачного дыма продолжали корчить мне рожи, по-прежнему надсадно скулил о чем-то стояк, задавая и задавая свои бесконечные вопросы странным трубным шепотом, по-прежнему бил по глазам кислотно-лимонный. Я по-прежнему не двигался, всматриваясь в пламя свечей, сливаясь с ним, паря над ним, охватывая взглядом все и тем не менее ни видя ничего, не различая цветов.
Она пришла с запахом сладких духов из африканских цветов, меда и молока. Темнокожая, в золотом, сотканная из сигарного дыма, нематериальная. Провела тонким пальцем по краю чаши, окунула в ром и перец, достала, облизала. Откусила от дольки ананаса.
— Bonsoir, Ошун, — проговорил или проорал я?
— Bonne nuit, Damballah-Wedo, — поприветствовала богиня, заставив скривиться. Дамбала Ведо... Ну-да, ну-да... Гад.
И следующая отстраненная мысль: "Уже ночь?"
— Nous avons une longue nuit devant, — словно прочитав мои мысли, ответила богиня.
Воспаленный мозг с трудом справлялся с переводом. Она только что пообещала мне долгую ночь...
— Оn commence, — прошептал или снова проорал я, освобождая инстинкты. — Начнем, — зачем-то повторил.
Собственное шипение отразилось от стен.
Ошун рассмеялась, запрокинув голову.
* Для Мамы Ошун, Покровительницы рек, озер, ручьев и водопадов. О, Прекрасная Ошун, Королева чувственности, женская сила. Ты красива и эротична. Та, кто часто отдыхает у своего водопада. Ае Еу! Услышь мои молитвы, Ошун. Прими мои подношения. Вступи в мое сердце, мои руки, мои ноги. Станцуй со мной.
А потом словно скользнула из сигарного дыма в реальность, соткалась из его клубов, обретая форму.
Она приближалась медленно и словно нехотя, двигалась как в танце, плавно, чувственно покачивая крутыми бедрами, ступая босыми ногами по гладким доскам пола, звеня бесчисленными золотыми браслетами.
— Зачем все это, Дамбала Ведо? Я же обещала прийти сама.
— Я не Дамбала Ведо, — покачал головой.
Ошун замерла, так и не дойдя до меня всего пары шагов. Опустила руки. В глазах плескалось недоумение, непонимание.
Богиня ошиблась, ошиблась на квартире Марины, приняв меня за того, кем я не являюсь.
— Но... в тебе сила, и ты... змей, — нахмурилось божество.
— И тем не менее я вызвал тебя как смертный. Скажи, нашла бы ты сама ко мне дорогу?
— Нет, не нашла, и это странно, — Ошун сделала еще один шаг, снова остановилась. — Кто ты, в таком случае?
— А кого ты видишь перед собой?
— Змея. Сильного, быстрого, молодого, — богиня замолчала на несколько секунд, сделала еще шаг, опустилась на корточки, избавляя от необходимости задирать голову, — но уставшего и... темного. Ты не наш, — кивнула Ошун, — и не их. Ты — ничей, но сильный. Сильнее многих. Не понимаю, но мне и не надо, — она поднялась. — Зачем ты призвал меня?
— Поговорить, — кивнул, запирая гада на время.
— Поговорить? — протянула богиня, осматриваясь. — Твое жилище интересное. Я не буду с тобой говорить, — вернула она ко мне взгляд. — Ты не нуждаешься в помощи, тебе не нужен приворот, нет на твоем теле ран, чтобы я излечила их, а душу твою не спасти уже никому...
— Ты пришла на зов, — надавил я. — Угощайся, Ошун, и говори со мной!
— Ты обманул меня!
— Ты обманулась сама! Пришла, а значит, приняла подношение. Ешь, пей, кури и говори со мной!
— Подношение... — богиня вернулась к столу, запрыгнула на него, скрестив ноги, затянулась сигарой. — Мне мало этого.
— Чего ты хочешь? — не то чтобы мне так уж нужно было подтверждение, но, тем не менее, лучше сразу все прояснить.
— Ты знаешь, Дамбала Ведо.
— Я не Дамбала Ведо, — прошипел. — Скажи.
— Энергию. Мне нужна энергия. За обман я заберу твою. Тебе понравится. Нам обоим понравится.
Я обдумал перспективы и альтернативы и... кивнул.
— И ты не так уж отличаешься от него, только он — светлый.
— Говори!
Ошун отпила из чаши, вытерла губы ладонью, перевела на меня взгляд.
— Спрашивай.
— Днем я восстановил твой алтарь в квартире у девушки. Она была твоей адепткой...
— У нее не было сил, — оборвала меня богиня.
— Но ты все равно приходила к ней, — я торопился, торопился задать все вопросы, пока сознание хоть как-то подчинялось. — Зачем?
— Она звала — я откликалась, наблюдала.
— Но девушка тебя не видела... Ты питалась от нее, брала энергию?
— Да, по чуть-чуть. Она была слабой и невкусной, но верила сильно.
— Помогала ей?
— Один раз в самом начале.
— Как?
— Закрыла болезнь, — пожала плечами богиня, снова отпивая из чаши.
— Но приходила и наблюдала, — бормотал я, стараясь упорядочить с трудом ворочающиеся мысли. LSD помог увидеть Ошун, а вот думать связно было проблематично. — Когда ты видела ее в последний раз?
— Две субботы назад.
— Ты знаешь, кто убил девушку?
— Мужчина, он, как и ты, другой, одержимый злым loa, но не ведает об этом. Он Каратель, одержимый каратель, сознание его разъедает демон, шепчет ему в уши, терзает, томит. Он ищет душу такую же, как он. И он найдет. Я не уверена даже, подействовало ли на него мое проклятье. Каратель силен и не наш.
— Как он выглядит?
— Не знаю. Он высок и тонок, лицо его всегда в тени, голос его как дождь на крыше — громкие удары, — богиня задрожала, поморщилась, часть лица снова стала лишь сигарным дымом.
— Loa, ты сказала он одержим loa, каким?
— Не знаю, он так и не показался, — поморщилась она теперь явственно.
— Говори, Ошун, говори со мной! — еще рано, еще не время ее отпускать.
— Книга у него в руках — его оружие. Из нее он черпает силу и ядовитые слова свои, — вторая половина лица превратилась в сигарный дым.
— Еще!
— Нет, дай мне сначала...
— Говори!
— Нет, сжалься, змей! — протянула Ошун ко мне тонкие руки, тая, стекая со стола.
— Говори!
— Старая книга, — почти рыдала богиня, — светлая книга, но темная в его руках.
— Что за книга?
— Сжалься, змей, — продолжала тянуться ко мне дымом Ошун, скользя уже вдоль неподвижного тела.
— Что за книга?!
— Я не видела! Не понимала слов, сжалься, змей!
— Что за книга? — Ошун была почти у губ.
— Сильная, светлая, старая, — плакала богиня. — Я не знаю, пожалуйста.
Я все еще держался, думал и держался. Одержимый loa... Loa, главное не забыть.
— Бери, что тебе надо, Ошун, — я тут же снова отпустил гада, закрыл глаза и ощутил на себе горячее женское тело, бархатную кожу.
Ловкие пальцы пробрались под рубашку, расстегнули ремень, брюки. Она не церемонилась, брала то, что нужно. От нее пахло этими ее сладкими духами, ромом, сигарным дымом. Ее золотые браслеты звенели при каждом движении.
А потом вдруг запах поменялся. Она стала пахнуть чем-то нежным, мягким, свежим — жасмином. И этот запах шарахнул мне в голову, пробрал до самого нутра, дернул нервы.
И уже я начал жадно шарить руками по темному телу, искать контакта с обнаженной кожей. Я захотел ее трахнуть. Мне тоже вдруг до боли необходимо стало ее трахнуть.
И не ее...
Наваждение... Но какое сладкое...
В Ошун слились все образы, все воспоминания. Она была моей первой, той неловкой, неосторожной, неумелой, торопливой. На видавшей лучшие времена продавленной кровати со скрипящими пружинами в кадетской академии, когда кусало за задницу колючее шерстяное одеяло и хрустели казенные простыни, старые и перекрахмаленные настолько, что их можно было свернуть и поставить в угол и они бы остались стоять.
Она была моей самой безумной — в графской темной ложе императорского театра в Петербурге, под заглушаемые моим тяжелым дыханием бормотания и страдания актеров в тени тяжелой портьеры.
Она была самой нежной и целомудренной, самой развратной и ненасытной. Шлюхой и святой.
И она была той, которой я еще не знал. Той, чей запах сейчас дразнил чувствительные ноздри и кончик языка. Еще незнакомой, неизвестной и... желанной. Желанной для меня и для гада внутри.
Мои руки скользили вдоль ее спины, темной и влажной, губы целовали шею и грудь, зубы кусали темную кожу, впрыскивая яд. Яд, смертельный для обычного человека. Мое тело, теперь наполовину покрытое чешуей, нуждалось в ее жаре не меньше, чем богиня сейчас нуждалась в моей силе.
И все равно, несмотря на все старания Ошун, это был просто акт. Акт, где каждый получал то, что хотел. Брал. Не заботясь о чужом удовольствии. Быстро, по животному, грязно.
И с каждой секундой терпение ее становилось все меньше.
Мне не пришлось ничего делать. Ошун все сделала сама: вставила член, задала темп. Она насаживалась и вбивалась в меня. Черная кожа блестела в свете догорающих свечей, грудь подпрыгивала, торчали соски. Она была красива какой-то странной, непонятной красотой, слишком идеальной. Как... как произведение искусства: ты готов им наслаждаться, смотреть, но ты не захочешь трахнуть мраморную Фрину или Аполлонию Сабатье.
Я закрыл глаза. Начал отсчитывать про себя секунды, стараясь перебороть образы и видения из прошлого и настоящего. Фальшивые образы, слишком реалистичные для воспоминаний, слишком яркие, слишком идеальные, а потому раздражающие до жути. В мелькавших перед внутренним взором лицах, картинках, движениях все неловкости, оплошности и ошибки были стерты, исправлены умелой рукой. Умелой рукой древней потаскухи, которая, если отбросить все наносное, была не кем иным, как суккубом. Хотя... здесь я все-таки не прав, Ошун все же помогала своим адептам, за соответствующую плату, естественно.
Лицемерие.
А богиня продолжала извиваться и скакать на мне, вытягивая силы. И вместе с каждым следующим движением богини я зверел, уступая контроль, меняясь, поддаваясь влиянию.
Я перекатился, навалился на нее, чувствуя приближение развязки, укусил за шею, ключицу, предплечье, грудь, вонзая клыки в мягкую плоть. Наслаждаясь ее мимолетным страхом и болью. Но...
Здесь каждый берет что хочет, верно?
Теперь уже я вколачивался и вдалбливался в Ошун, грубо, почти безразлично слушая то ли стоны, то ли всхлипы. Мои когти оставляли глубокие царапины на нежной коже. Если бы она была человеком, давно истекла бы кровью, а так лишь стонала громче.
Я ни о чем не думал и ничего не контролировал. Мне нужно, важно было только получить разрядку. Больше ничего.
Через две минуты, через десяток точных, выверенных движений меня наконец-то накрыло. Оргазм был таким же странным, как и все здесь происходящее, искусственным и ненастоящим.
Ошун все еще сотрясала дрожь, она старалась уцепиться за мои плечи, вернуть меня назад, но я откатился в сторону и попробовал встать.
Твою ж...
Это сколько энергии она из меня выкачала?
Встать получилось с третьего раза, тошнило и кружилась голова, перед глазами мелькали темные мушки.
