— Что? Что не так с добрым старым По?
— Со старым — да, с добрым — не уверена, — ответила Шелестова заторможено, все еще пребывая где-то в своих мыслях.
— Поговори со мной. Что у тебя случилось?
— Кроме моей разыгравшейся паранойи, пока ничего, — прозвучал наигранно беззаботный ответ.
— Не думаю, что защита, которая висит сейчас на отеле и твоих домашних, — это просто последствие паранойи, — качнул головой, поворачиваясь к Маре.
— На дорогу смотри, — улыбнулась собеседница.
— Шелестова...
— Волков...
— Упрямая женщина, может я смогу помочь?
— Ярослав, правда, не с чем пока помогать. Все действительно в порядке, чего я не могу сказать о тебе, — провела она костяшками пальцев по моей щеке. — Ты выглядишь так, словно по тебе стадо слонов на водопой пробежало, причем сначала в одну сторону, а через две минуты в другую. Маньяк?
— Да, — дернул я головой.
Говорить о деле не хотелось. Не потому, что я считал Мару не благодарной слушательницей, не потому, что не хотел ей ничего рассказывать, не потому, что мне не надо было кому-то полностью выговориться и рассказать о тех мыслях, которые толкаются у меня в голове, как торгашки на Привозе в семидесятых. Я не хотел говорить потому, что понимал: если начну, остановиться, пока не расскажу действительно все, едва ли смогу. А это грозило тем, что приятный по задумке вечер перерастет в хрен знает что и сбоку бантик.
— Я так понимаю: твое скупое "да" означает "не сегодня"? — словно прочитав мои мысли, заговорила Мара.
Я нашел теперь уже теплую ладонь и поднес к губам, легко поцеловал, прижимая к лицу и вдыхая запах жасмина.
— Правильно понимаешь, — улыбнулся, все еще не выпуская руки девушки. — У меня на этот вечер другие планы.
— Чую, опять затевается какой-то криминал, — подначила Мара.
— Смотря что ты считаешь криминалом, — улыбнулся и прибавил газу, ощущая на себе пристальный, изучающий взгляд хозяйки отеля.
Девушка лишь коротко хмыкнула и крепче сжала мои пальцы, перевернув ладонь.
Дождь продолжал стучать в окна, день клониться к вечеру.
К тому моменту, как мы подъехали к дому, Шелестова задремала, отвернувшись к окну, успевшие высохнуть волосы падали беспорядочными волнами, скрывая от меня лицо, пиджак сполз, обнажая соблазнительные плечи.
Я заглушил мотор, отстегнул ремень, хозяйка отеля тут же зашевелилась, медленно повернула голову, слегка поморщившись, размяла шею, едва прогнулась в спине, вытянув вперед руки.
Черт!
Я подался вперед, сгреб еще не успевшую до конца прийти в себя девушку и набросился на искушающие губы.
О, она была потрясающа. Невероятно сладкая, невероятно вкусная, умопомрачительно сбивающая с толку и лишающая здравого смысла.
Я ласкал ее язык, пробовал на вкус дыхание, смешанное с шоколадом, и не мог оторваться. Руки гладили талию, спину вдоль позвоночника, пальцы сжимали грудь сквозь кружевной бюстгальтер.
А Шелестова тихонько стонала в мой открытый рот, сминая футболку, выгибаясь на сидении, прижимаясь ко мне все плотнее, так чтобы не осталось и миллиметра свободного пространства.
— Я тебя хочу, — прохрипел каким-то чудом, отстранившись, сжимая лицо в ладонях. — Очень хочу.
— Правда? — усмехнулась девушка, легонько толкая меня в грудь, заставляя отстраниться. — А я полагала, что мы "просто кино посмотрим", — дыхание оставалось неровным, а поэтому фраза получилась почти шепотом, с придыханием, рваной, но...
Черт!
Это тоже заводило.
Я откинулся на спинку сидения и пару раз хохотнул, провел по волосам рукой, стараясь прийти в себя, восстановить дыхание и не обращать внимания на зацелованные мной, припухшие, влажные губы Мары и ее горящий взгляд.
Дверцу машины она открыла первой, легко выскользнув на улицу, я выбрался следом. Животное, нечеловеческое желание никуда не ушло, затаилось внутри, дожидаясь своего часа.
— Где мы? — Мара стояла, прислонившись бедром к машине, и разглядывала дом.
— Тебе следовало задать этот вопрос раньше, не находишь? — я доставал из багажника вещи и сумки с едой. — Уехала с незнакомцем черт знает куда...
— Волков, не трать зря воздух, — ехидно прокомментировала хозяйка отеля. — Ты ведь себе даже не представляешь, с кем имеешь дело.
— А ты?
— Ты мне угрожаешь?
— Просто любопытно, что...
— Совет всегда сможет меня найти, — перебила девушка, обходя тачку, плавно покачивая бедрами, — на мне... что-то вроде GPS-маячка от наших магов.
Я закрыл багажник, повернулся, чтобы оказаться почти вплотную к ней. Хозяйка отеля подалась вперед, положила руки мне на плечи, привстала на цыпочки, заставляя меня наклониться.
— Вопрос только в том, — проговорила она в самое ухо, понизив голос, — захочу ли я, чтобы меня искали, — влажный язык скользнул в раковину, зубы прикусили мочку, потянули вниз.
Чтоб тебя...
— Я же тебя прямо здесь трахну, Шелестова. Разложу на капоте, сорву эти дурацкие шорты и...
— Да? Звучит многообещающе, — улыбнулась Мара, обводя кончиком пальца контур моих губ. — Только давай сначала все же поужинаем, и мне бы в душ сходить не мешало: я вся в песке.
— Женщина, ты хочешь моей смерти, — простонал, втягивая ее палец в рот, поглаживая подушечку языком. Девушка с шумом вдохнула, на миг прикрыв глаза.
Да, милая, в эту игру могут играть и двое.
— Блин, Волков, нам серьезно надо поесть, а мне — добраться до душа. Так что веди, показывай "хоромы" и постарайся еще какое-то время построить из себя джентльмена.
— Почему "построить"? Может, я действительно джентльмен?
— Нет, Ярослав, ты — гад, — улыбнулась девушка, разворачиваясь и направляясь по тропинке к дому. — Очень обаятельный, сексуальный, наглый гад. И потом, джентльмен никогда не скажет девушке, что хочет трахнуть ее на капоте.
В звонком голосе звучала улыбка.
Удержаться у меня не получилось, смех вырвался из груди, нарушив тишину места.
Мы вошли в дом, я показал Маре душ, выделил свою футболку и домашние штаны, переоделся сам и отправился на кухню, соображая, что бы побыстрее приготовить. Мара была права: есть тоже хотелось, а вот возиться не хотелось совершенно.
Дилемму решила Шелестова, вернувшись из ванной и отобрав руководство. Итогом совместных усилий стали салат и паста с лососем. В процессе готовки мы незаметно ополовинили бутылку красного вина.
Гостья почти утонула в моей одежде, и понять, к лучшему это или нет, у меня не получалось. Мешковатые штаны и футболка скрыли от глаз соблазнительные изгибы: стройные ноги, тонкую талию, аппетитную задницу и высокую грудь. Но я помнил ее кожу, вкус губ, горячий шепот на ухо и грозовые глаза...
Искушение, ходячее искушение, а не девушка.
— Это твой дом? — спросила Мара, когда мы сели за поздний ужин.
— Мой. Купил его лет семь назад, в надежде, что будет повод почаще убегать из города, — я налил нам еще вина, Шелестова накладывала салат. — Но с тех пор был всего несколько раз. Город затягивает, засасывает, как зыбучие пески, медленно и незаметно. То одно, то второе. То очередное убийство, то командировка, то Совет... Я последние несколько лет мотаюсь по городам и странам. Иногда забываю, где именно нахожусь. И все откладываю на потом, на завтра, на послезавтра... — пожал плечами, подцепляя на вилку помидор.
— Перекати-поле, — едва заметно улыбнулась девушка. — Когда-то и мне приходилось мотаться.
— Пока ты не открыла отель.
— Скорее, пока он не открыл меня, — покачала Шелестова головой. — Но я рада, что так получилось. Мне нравится моя работа. Она... освежает.
— Освежает?
— Да. Люди удивительны, уникальны, неповторимы. Их слова, поступки, истории остаются в памяти, что-то меняют, не дают... унывать, — она посмотрела на меня поверх бокала. — Знаешь, ведь уныние — это грех, один из семи смертных.
— О, мне можешь не рассказывать... — поднял руку в останавливающем жесте.
— В каком смысле? — склонила Мара голову набок, снова хмурясь так, как умеет только она. Забавно и мило.
Я задумался всего на миг, залез в карман домашних брюк, достал четки, сжал руки в замок и опустил на них подбородок. Электрический свет отражался от потемневших и местами потрескавшихся сандаловых бусин, крестик со сколом болтался, как маятник старых часов, медленно и неуверенно, словно гипнотизируя и меня, и девушку напротив.
— Когда-то давно, кажется порой, что в прошлой жизни, я был священником. Я читал молитвы и проповеди, отпускал грехи, выслушивал покаяния, носил рясу. У меня даже был собственный приход, служки... Вера. Тоже была...
— Теперь нет? — тихо и очень осторожно спросила Шелестова.
— Есть. Но теперь она другая. И я... другой.
— Что случилось?
— Как в той притче про заблудшую овцу, только в моем случае все наоборот. Овца была не одна, а девяносто девять...
— Не спас? — Мара отпила из бокала.
— Спас, — усмехнулся я. — Вот только не так, как предполагал.
На какое-то время на кухне повисла тишина. Мара разглядывала меня внимательно и не произносила ни слова, я вернулся к еде, убрав локти со стола и спрятав четки в карман.
— Скажи, — нарушила тишину девушка, все еще не сводя с меня пристального взгляда, — ребенок, рожденный "во грехе" — зло? Увидев такого ребенка... ты достанешь крест, начнешь читать молитвы, поливать его святой водой? Может, попробуешь изгнать дьявола?
— Почему ты...
— Потому что, возможно...
Ножки ее стула резко скрипнули по полу, долгий, писклявый, пронзительный звук прозвучал диссонирующим сопрано. Мара поднялась на ноги, разворачиваясь ко мне спиной.
— ...у нас проблема, — она взялась руками за край футболки, потянула, сняла ее через голову. — Точнее, возможно, у тебя проблема.
Ломанные, острые тонкие линии татуировки начинались от копчика, шли вдоль всего позвоночника и терялись в волосах. Эти линии напоминали разрезы скальпеля, шрамы от ударов самой тонкой плетью, росчерки остро заточенного карандаша по бумаге.
— Ты хотел знать, кто я. Смотри.
Комната наполнилась темнотой безумия, густой и тягучей, как донниковый мед, мигнул несколько раз свет, загудели лампы, тихо и жалобно звякнули бокалы, перед тем как разбиться, красное вино, залив стол, потекло на пол, расползаясь кровавыми лужами, от неощутимого ветра всколыхнулись занавески, кожа покрылась мурашками, вновь повисшую тишину, казалось, можно было потрогать. А я смотрел на крылья. На огромные, цвета черненного серебра, крылья. И глаз от них не мог отвести, и вдохнуть не мог, и выдохнуть. Эти крылья отливали чернотой ада в свете ламп, тьмой искушения, настолько тонкого, что его практически невозможно было разглядеть... как паутина, как бриллианты в стакане воды.
— Я ребенок, рожденный в истинном грехе. Я нефилим.
Крылья, огромные и прекрасные, дрогнули, кончики перьев касались пола, кости— потолка.
Шелестова замерла в центре кухни, не поворачиваясь ко мне, с идеально ровной напряженной спиной. И только ее дыхание — едва слышные длинные вдохи и выдохи — отдавалось в ушах.
— Повернись ко мне, — попросил, вставая из-за стола, стараясь из последних сил сдержать гада внутри.
Девушка не пошевелилась.
— Мара, посмотри на меня, — я сделал несколько шагов к ней. Остановился на расстоянии вытянутой руки. — Мара.
Медленно, невероятно медленно Шелестова развернулась ко мне, подняла взгляд ставших теперь практически черными глаз. Она почти не изменилась внешне, лишь острее стали высокие скулы, удлинились ногти на руках, испарина выступила на высоком лбу.
— Я не собираюсь поливать тебя святой водой, я не собираюсь читать над тобой молитвы, не буду изгонять дьявола и прикладывать ко лбу крест. Ты мое безумие, и ты прекрасна. И еще кое-что: с тех пор, как я потерял свою паству, я не могу взять в руки ни один крест, кроме того, что показывал тебе, — я сделал шаг, тот самый шаг, что разделял нас, схватил Шелестову, притягивая к себе. — Я страдаю чревоугодием, похотью, гордыней, ленью, гневом. Пять из семи. Я давно проклят, так какой к черту из меня праведник? Тем более священник. Какое мне дело до того, что одна из сотен религий считает тебя грешницей? — я набросился на ее губы. Жадно, жестко, грубо. Раздвинул их своими и ворвался языком внутрь, упиваясь и захлебываясь, притягивая Мару ближе, сжимая крепче, глотая ее вдохи и выдохи, судорожные всхлипы. Я втянул ее язык в рот, выпустил, прикусил, снова выпустил, провел вдоль, опять втянул в рот. Мне нравилось чувствовать ее пульс, мне нравилось прикасаться к жестким, твердым и одновременно таким гибким, нежным перьям, мне нравилось, что ее голая грудь прижимается ко мне, мне нравилось, что кожа под моими пальцами была прохладной, в то время как жар ее рта сводил с ума и заставлял плавиться последние остатки мозгов. Мне все в ней нравилось. Судорожные вдохи, сдавленные тихие стоны, острые ноготки, царапающие кожу затылка, шеи, дерзкий поцелуй, агрессия, голод, страсть, запах жасмина и, конечно же, тьмы...
Я оторвался от искушающего рта, скользнул губами вдоль подбородка, добрался к мочке уха, спустился вниз к шее, отрывая девушку от пола, заставляя ногами обхватить меня за талию, вдыхая запах волос и оставляя следы от укусов на тонкой коже.
Раздался звон разбившейся посуды.
— Черт, — зашипела Мара, выгибаясь, подставляя моим губам горло, убирая крылья, но разрешая своей силе бушевать вокруг.
— Гад, — поправил я, лавируя между мебелью, стараясь не врезаться в углы, косяки, в перила лестницы.
Десять привычных ступенек я преодолел бегом, толкнул плечом дверь спальни, уронил Мару на кровать, стягивая с себя футболку, с нее — спортивные штаны.
Бля...
В темноте спальни, растрепанная, с призывно торчащими сосками, с темными ореолами вокруг, она была как сон, как одна из тех тайных, грязных мужских фантазий, о которых ты никогда не признаешься даже своим друзьям, даже обдолбанный до невменяемого состояния.
Я скользнул взглядом по длинной шее, высокой груди, животу, светлому кружевному белью, бедрам, круглым коленкам, ниже и...
Бля...
Белые носки. Простые, мать его, белые носки... Аккуратно подкатанные на щиколотках...
Шипение вырвалось из груди, долгое и тягучее.
А Мара не сводила с меня горячего взгляда, рассматривала грудь, руки, лишнее доказательство моего дикого желания, голода, скручивающего вены и жилы в тугой узел, ломающего кости, отдающегося куда-то в позвоночник.
— Ты так и будешь там стоять? — хрипло спросила девушка.
Я снова зашипел, упал на колени рядом с кроватью, подтягивая Мару ближе, накрывая рукой ее грудь, другой сжимая задницу, впиваясь в губы. Лихорадочно, резко. Не было сдержанности в моих движениях, не было неторопливости. Желание рвало на куски острыми когтями неуемного голода.
Мне надо было, необходимо, как воздух, почувствовать снова ее губы, язык, влажный карамельный жар рта и обжигающее тело под пальцами, сердце, бьющееся быстро и неровно под моей ладонью.
Я целовал, кусал, втягивал в рот кожу на шее, плечах, ключицах. Я оставлял засосы, легкие укусы, влажные следы как доказательство обладания, как клеймо. В этом было что-то дикое, первобытное, животное.
