А еще у девушки что-то с пальцами на ногах. Не могу сначала разобрать — слишком темно. Но если немного поднапрячься... Пальцев нет. Стопы практически нет. Только маленькая часть от пятки...
Ублюдок...
Девушка лысая.
А еще рядом с ней что-то стоит. Кажется промышленная бочка. Скорее всего синяя, но могу и ошибаться. Вижу угол стола, что-то металлическое валяется рядом, вытянутое, громоздкое, с цепями. Какая-то планка. Еще немного сбоку виден угол стола.
Так вот, что он с ней сделал.
Не помню, чтобы видел на теле девушки следы от этой вилки или ошейника, хотя на общем фоне, эти детали могли от меня ускользнуть.
Почему я все еще не вижу Шелестовой?
Ничего не слышно. Вообще ничего. Ни шума города, ни шагов, ни машин, ни...
Какой-то скрежет, скрип, лязг. Очень громкий, просто невероятно громкий, будто чем-то усиленный. Девушка напротив дернулась, вилка впилась глубже в мясо, полилась кровь. А она продолжала дергаться, мычала от боли и все равно дергалась. Скулила, истекала кровью, плакала, но дергалась. Железные кандалы впивались в запястья и щиколотки, как голодные псы, оставляя следы, синяки, раны, а она продолжала дергаться.
Что-то огромное и тяжелое открылось где-то наверху, на миг темноту прорезал тусклый луч света и потом исчез. Высокий потолок, как же...
Порыв свежего воздуха — тоже всего лишь на миг. На безумно короткий миг. Словно мне дали две крошки хлеба, а остальную булку забрали.
Раздались шаги, тоже наверху, у дальнего конца помещения. И ужас накрыл, полностью поглотил, растоптал.
Где Мара?
Кто-то шел сюда, ко мне, к девушке напротив...
Почему я не чувствую его безумия?
...шел медленно, как в картинной галерее. Что-то позвякивало в такт шагам. Тонкий, очень мелодичный звук. Не колокольчик, но что-то похожее. Звонкий металл.
Дзынь-дзынь-дзынь. Шаг, еще шаг, еще шаг. Дзынь-дзынь-дзынь...
Где же все-таки его безумие?
Совсем близко еще чуть-чуть и он войдет в круг света, от лампочки. Совсем немного... Вот только, только почему-то мой угол зрения снова поменялся, а потом вообще все пропало. Я перестал видеть. По абсолютно мне непонятной причине я вообще ни черта не видел. Только слышал это "дзинь-дзинь", только задыхался от ужаса. Непонятного, огромного, бесконечного ужаса. Когда сердце — в горле, когда челюсти сжаты так, что ты чувствуешь, как крошатся старые пломбы, когда тело трясет, как в лихорадке.
Дзынь-дзынь-дзынь.
Он не дошел до меня, повернулся к девушке напротив, если судить по звуку шагов. Но я был уверен, что посмотрел, скользнул взглядом и отвернулся. Эта уверенность была необъяснимой и какой-то обреченной. Я все еще ничего не видел.
Что-то заскрипело, раздался лязг цепей, шорох, снова лязг и этот мелодичный "дзынь", послышался женский стон и судорожный всхлип. Испуганный, дерганый, рваный.
Какой-то металл упал на пол. Снова лязг, шум, что-то проворачивалось... механизм.
Мужик заговорил. Он говорил тихо, неразборчиво, невнятно. Я не мог понять слов: судорожное биение сердца, гул крови в ушах окончательно глушили и без того невнятное бормотание.
Ублюдок говорил быстро, словно торопился успеть все сказать... Или просто торопился. Женский плач стал громче. Несчастная почти захлебывалась и давилась, и все еще доносилось "дзынь". Казалось, что оно стало беспорядочнее. А потом раздался крик, болезненный, оглушительный, и зрение вернулось.
Урод стоял ко мне спиной: обычные черные брюки, рубашка и жилет, короткие темные волосы, у него на шее висело полотенце, в руках убийца сжимал книгу. Библию. Она была открыта, но засранец не смотрел на страницы, ему не надо было. Ублюдок помнил.
Вилка, крепившаяся к шее очередной жертвы, валялась на полу. Цепи — там же.
"Дзынь" прекратился. Прекратился, потому что это звенели спицы. Толстые, тупые, длинные. Сантиметров пятнадцать, не меньше. Скорее всего, они были закреплены где-то на одежде убийцы, поэтому и позвякивали. Сейчас они больше не висели.
Лязг и шум, который я слышал, был от клетки. От какого-то подобия клетки. Или железной дамы. Она повторяла формой тело человека — металлический корпус до талии, — сталь блестела. Ни одного пятнышка крови.
Девушка все еще сидела на стуле, сверху — эта дрянь, и прутья впивались ей в кожу. Сбоку, слева, виднелся рычаг, и узкие пазы на прутьях клетки. Для спиц.
Срань господня!
Они торчали, как иголки булавы, топорщились, а ублюдок продолжал речитативом, монотонно что-то говорить, держа руку на рычаге.
Девушка дергалась, плакала. Железная вилка оставила глубокие раны под подбородком и на груди. Кровью пропиталась вся майка.
Зрение снова исчезло.
Замолчал убийца, судя по интонации задав напоследок какой-то вопрос. Я знал, о чем спрашивал придурок. Он ждал. Ждал, пока несчастная признается, и холодом веяло со всех сторон. Тянуло по рукам, ногам. Я чувствовал его на шее, лице. И страх. Он прилип к коже, как клейстер — тонкой, мутно-желтой пленкой. Сплетение ужаса и отчаянья.
Лязг. Очередной разрывающий барабанные перепонки, выворачивающий нутро крик. Короткий, резкий, и тишина. И тяжелый вздох. Шорох одежды. Шаги.
Шаги сюда. Ко мне.
Давай же. Надо посмотреть.
Где Мара?
Что-то теплое побежало по ногам, стон прорвался наружу. И тут до меня дошло...
...лучше поздно, чем никогда...
И с этим осознанием кошмар, забивающий, застилающий мозг, стал немного глуше, тише. Получилось нормально дышать. Я даже почувствовал плечо. Тощее плечо, которое сжимала моя реальная рука в "Калифорнии", в пятом номере, утром этой среды. Ощутил рядом Шелестову. Ее безумие.
Вот только, если девушка не откроет глаза, не посмотрит на ублюдка, все будет напрасно.
Шаги были все ближе, все ближе шорох одежды.
А еще... Несчастная, в чьи воспоминания пробралась и куда провела меня Мара, умирала. Сердце билось судорожно, дико, дыхание вырывалось хрипом, сил практически не осталось. И она знала, что умирает. Понимала это так же отчетливо, как и я. И знала даже от чего. От потери крови, страха и...
Ублюдок раздробил ей ногу в прошлый раз и ушел. Сепсис... Даже жара уже не было. Не лихорадило. Сердце делало последние толчки, гоняя гнилую кровь по венам. Были галлюцинации.
— Еще не надумала, ведьма? — шепот. Он почему-то снова шептал.
Пальцы коснулись подбородка, сжали, сдавили. Еще не так давно она бы почувствовала боль, отвращение, ужас. Ужас был. Но не от его прикосновений. От его присутствия.
Она умирала.
А что если признаться? Просто признаться. Что ей терять? Все равно еще пару минут и все...
— Каюсь, — хрип.
Получилось открыть глаза. Во рту вкус гнили и дождевых червей.
А он стоит напротив и улыбается.
Эта улыбка последнее, что она запомнила. Потом была темнота, снова ужас, сводящий с ума, и что-то красное. Багрово-красное. Туман, похожий на кисель. Крик, застрявший в горле. Боль, которую она никогда не испытывала, даже когда урод ее пытал. И снова безумие.
Что б тебя...
Я открыл глаза в пятом номере отеля "Калифорния", в среду утром. И еще раз от души выругался.
Мара лежала в кресле. Без сознания, голова откинута, серебристые крылья потеряли свой блеск, из уголка глаза на бледную щеку стекала струйка крови. Тонкая, едва заметная.
Мертвая лежала на кровати без движения. Я разжал пальцы, поднялся.
— Шелестова, — позвал, подходя к хозяйке отеля. — Мара.
Она зашевелилась, вздрогнула. Медленно подняла голову. Посмотрела на меня темными, почти черными глазами, левый был налит кровью. Я замер, так и не дойдя до нее всего несколько шагов. Тишина в комнате стояла оглушительная.
Нехорошая тишина.
Такая тишина стоит в палате хосписа, когда выключаются приборы, когда смолкает шум аппарата ИВЛ после отключения, когда за ненадобностью вынимается из синюшной, тощей руки игла капельницы.
Недоверчивая тишина.
Мы смотрели друг другу в глаза. И мне отчаянно хотелось ругаться, хотелось поймать ублюдка.
— Мара...
Она вскочила на ноги, метнулась к двери в ванную. Бледная, злая и перепуганная одновременно.
Ее вырвало. Рвало несколько долгих минут, рвало желчью.. Я держал все еще сиреневые волосы, после помог умыться и дойти до спальни.
По-прежнему в полной тишине.
Потом выпустил Крюгера на улицу и отправился готовить завтрак и звонить Санычу и Сухарю. Лица убийцы я не увидел. Только улыбку, остальное заволокло багровым туманом. Зато очень хорошо разглядел помещение. Предельно четко. И сейчас, вернувшись, я знал, где он их держит.
Покоя не давала вторая жертва. Возможно...
Ни тот, ни другой к трубке не подходили.
Крепкий черный кофе закипал на плите в турке, когда Мара все-таки спустилась.
— Найди его, Волков. Найди, или я доберусь до ублюдка сама.
— Ты поняла, что он сделал с девушкой? Что он делает с ними со всеми?
— Нет, — голос Шелестовой прозвучал глухо, заставив меня обернуться. Она сидела, закрыв руками лицо, опустив голову, говорила отрывисто.
— Нет! — Крик. Полный злости крик. — Знаю только, что он что-то сделал с ее душой.
Она такая, как сейчас, не потому, что он пытал ее. Там случилось что-то другое, что-то страшное. Стас рассказывал, что девушка не может говорить не потому, что у нее что-то с языком или речью... Потому что она не знает, не помнит, как. Он уничтожил часть ее души, понимаешь? Просто... что-то с ней сделал.
— Мы знаем место, — я поставил на стол тарелки, налил в кружки кофе.
— Я ничего не увидела, я не поняла... — Мара злилась, все еще закрывала лицо руками и отчаянно злилась.
Звонок телефона не дал мне ответить. Звонил якобы начальник.
Я подвинул тарелку с овсянкой ближе к Шелестовой и поднял трубку.
— Он держит их в каком-то здании бассейна. Где-то недалеко от дороги. Скажи, чтобы искали новый труп.
— Волков, твою гребаную мать, ты...
— И он уже пытает следующую девушку. Я не уверен, жива она или нет, так что, может быть, искать следует не один труп, а два.
— Волков...
— И ублюдок действительно иной. Но не демон, не бес, не вампир... что-то другое. Характеристика, которую я тебе прислал, верна ровно до этого момента. Урод учился в семинарии, богат и выглядит как человек.
— Волков...
— Дорога не проселочная, но и не шоссе, что-то меньше. В городе. Здание не такое уж и старое. Пустует лет пять, а если больше, то ненамного. Вряд ли подлежит сносу, должно быть отключено от электричества, так что ищите незаконную врезку. Энергии оно жрет не то чтобы много, но жрет. Найти можно. Ищите. Скажи, чтобы искали. Если поторопятся, то, возможно, спасут девушку.
— Дай...
— Мара говорит, что он что-то делает с душами, как-то их калечит, ломает. Души, Саныч, не тела. Слышишь?
— Слышу, — устало вздохнул начальник. — Что по второму делу?
— Занимаюсь.
— Ускорься, — послышался еще один тяжелый вздох. Такой, как будто мужика все достало. В принципе, понимал я его прекрасно. Мне тоже складывающаяся ситуация не особо нравилась. — С добрым утром, кстати.
— С добрым, — я повесил трубку, уперся взглядом в стену. Оказывается, пока разговаривал с Санычем, мерил шагами кухню. Со мной бывает.
— Если девушка еще жива, — голос Мары заставил обернуться, — я от всей души желаю, чтобы она откусила себе язык.
— Ешь, — я выдвинул свой стул. — Что с девушкой? Ей можно как-то помочь?
— Ты имеешь в виду исправить то, что сделал он?
Я просто кивнул. Мара вяло размазывала кашу по тарелке. Хмурилась.
— Нет, — колючка положила на стол браслет. — Ей лучше оставаться призраком. Так, по крайней мере, она не чувствует боли, только помнит о ней. Надо понять, что урод с ними делает. Я никогда не слышала и не видела ничего подобного.
— Поймем. Сейчас меня больше заботит другое. Чем нам грозит то, что ты сделала?
— Нууу, — Шелестова отвернулась, уставилась в окно, — на самом деле ничем таким, с чем бы я не справилась.
— Мара, — я не собирался вот так просто сдаваться. Хозяйка отеля выпустила силу. Колоссальное количество силы, и энергия все еще висела в воздухе. Чистое безумие. Оно искрилось вокруг, как шампанское в бокале. И будет искриться. Еще сутки точно, если не больше. А это... Это привлечет падальщиков. Не таких, как гад. Мелких. А вот кого еще...
— Я знаю, о чем ты сейчас думаешь. Отель под защитой, так что кто бы здесь ни появился, ему сюда не войти.
— Я спрашиваю сейчас тебя не об этом. Я спрашиваю тебя о твоих крыльях. Что с ними?
Шелестова все еще не убрала крылья. И... они изменились.
— Я согрешила, — пожала она плечами.
Отдельные перья стали почти черными, как будто хозяйку "Калифорнии" обрызгало нефтью. Огромные пятна.
— Залезла на ту сторону. И не просто кончик носа высунула, а именно залезла. С головой. Это мое наказание. Смотрится не очень...
— Не очень? — вздернул я брови.
— ...но через несколько месяцев это, — девушка неопределенно покрутила пальцами, — рассосется.
— Рассосется? — повторил я жест.
— Волков, прекрати издеваться.
— Я издеваюсь? Я не издеваюсь. Над сумасшедшими, дурочками и женщинами я никогда не издеваюсь, — растянул губы в улыбке.
— Волков, — Мара скомкала в руке салфетку, — не доводи до греха. У меня как раз настроение такое... Сомкнуть пальцы на чьей-нибудь шее хочется.
— Я с радостью подставлю тебе свою, раз уж от плеча ты с таким упорством отказываешься, — улыбка продолжала играть на губах.
С улицы вернулся Крюгер, протопал деловито к своей тарелке, не обращая ровным счетом никакого внимания на глупых двуногих и их глупые двуногие проблемы.
— Я не отказываюсь, просто... Ну я ведь правильно поступила, Ярослав, мы ведь...
— Оно того не стоило, — я поставил локти на стол, сжал руки в замок и устроил на них подбородок.
— Отель...
— Переживет, Мара. И новенькая твоя из пятого номера тоже переживет. И Крюгер, и Кит, и близнецы, и теть Роза. А вот я не переживу. Я эгоист и засранец. Твоя жертва...
— Если ты скажешь, что она была бессмысленной или напрасной, клянусь, запущу в тебя тарелкой, — ножки стула девушки со скрежетом отъехали от стола. Шелестова поднялась. Обошла меня, отвернулась к раковине. Ее тарелка из-под каши с грохотом ударилась о сетку посудомойки. Раздался приглушенный "дзынь". Мара вздрогнула, оперлась руками о край раковины, низко опустила голову. Слишком свежи были воспоминания.
— Я не скажу, что она была напрасной, — я поднялся, подошел к колючке, обнял напряженное, сжатое в комок тело. Крылья чертовски мешали. — Не скажу, что оно того не стоило. Но... Мара, оно не стоило этих пятен. Не стоило этой злости, страха, не стоило даже этого разговора. Для меня не стоило.
— Там еще одна... — все еще злясь проговорила Шелестова.
— Давай будем реалистами, Мара. Сколько у нее шансов выжить? По самым скромным прикидкам прошло уже дней пять, — колючка вздрогнула, а я сжал челюсти. Крепче прижал хозяйку отеля к себе, чтобы даже мысли вырваться не возникло. Ублюдком быть — полное дерьмо иногда. — Ты видела то же, что и я. Если девушка человек, она уже мертва.
