Крюгер сказал мне "вуф" и дернулся тощим телом.
Меня каждый раз поражало, насколько сильна эта собака, несмотря на кажущиеся хрупкость и изящество поджарого тела. Мышцы у приблудыша были стальные. Пожалуй, при сильном его желании, большом разгоне и правильной мотивации пес вполне мог свалить меня с ног даже не моргнув. Хватка, как оказалось, у призрака тоже была стальная.
— Ладно, — я выпустил на миг морду засранца, — давай по-хорошему. Отдашь мне то, что в пасти, и я выделю тебе пять печенек.
Конечно, собака меня полностью проигнорировала. Начала снова вырываться где-то на середине фразы.
— Запомни, я правда пытался, — проворчал и, выпустив тело, стиснул между коленями башку. На то, чтобы разжать челюсть чудовища, у меня ушло еще какое-то время.
Воняло из пасти страшно.
Я засунул пальцы сначала под язык, потом глубже, в глотку, ухватился за что-то скользкое и пакостное, вытащил наружу, отпуская из захвата рыжего.
Крюгер обиженно сказал мне "вуф", облизывая языком нос.
— Ну извини, сам виноват.
"Вуф-вуф-вуф".
У них это в генах: делать печальные глаза и строить скорбную рожу. Нормальный человек, да и не человек, смотреть на это спокойно не может. Кстати, маньяки животных терпеть не могут. Статистический факт.
Я направился было к мусорному баку, чтобы выкинуть дрянь, которая была у меня в руках, но бросил на нее быстрый взгляд и застыл.
Да еж твою мать!
В руке в слюнях Крюгера лежала монетка — пять копеек. Пять старых копеек. Гада даже звать не пришлось, он выпрыгнул сам, шипя и высовывая раздвоенный язык. Мне с трудом удалось удержать паразита на месте.
Я тряхнул башкой, позвал собаку и отвел в дом, все еще сжимая в руке проклятую монетку, потом вернулся назад. Вот уж действительно мерзкая баба.
Ника везде поднасрать успела. Даже сдохнуть по-человечески и то не смогла.
Я был зол. Просто в ярости. И мне потребовалось несколько долгих минут и длинных вдохов и выдохов, чтобы немного успокоиться.
Гад нашел все относительно быстро, не прошло и получаса. Ноги промокли моментально из-за выпавшей росы, я умудрился порезать ладонь о траву и посадить батарейку на телефоне, но все-таки собрал все.
Тринадцать старых пятикопеечных монет. От них воняло. Не просто безумием, но практически психозом, ненавистью, завистью.
Я остановился, еще раз внимательно огляделся, пытаясь понять, все ли собрал, и прикрыл глаза. Гаду много времени и в этот раз не потребовалось, он заглотил наведенную дрянь одним махом, почти с той же легкостью, с какой пятиметровый питон проглатывает мелкую мышь.
Губы сами собой растянулись в улыбке.
Я повернулся к дороге и направился к мусорному баку, чтобы все-таки избавиться от пустой теперь находки, потом вернулся в дом, проверил замки и быстро принял душ.
Мара спала посередине кровати, раскрывшись и раскинув руки-ноги. Моя улыбка стала шире. Я поднял одеяло с пола, осторожно подвинул хозяйку отеля, лег рядом и укрыл нас одеялом, все еще улыбаясь.
Кажется, я знаю, как прижать Георгия, точнее Ирзамира.
Идиот.
Как и ожидалось, новости о развоплощении души Мара встретила в штыки. Истерики не было. Было твердое и холодное, как льды Антарктики, ?я не хочу об этом слышать?. Бесцветное и пустое.
— Шелестова, ты потеряешь ?Калифорнию?, — не оставляла попыток Элисте.
— Я что-нибудь придумаю.
— У тебя нет времени на ?придумаю?. Смирись, возьми себя в руки и сделай то, что должна.
Мара стояла за барной стойкой. Эли — с другой стороны, напротив. Хозяйка отеля делала вид, что варит кофе. Возможно, она действительно поначалу пыталась что-то сварить, но минуты через две совершенно забыла об этом и сейчас бессмысленно вертела в руках кружку.
Я пока молча наблюдал за происходящим от двери.
— Не говори мне о том, что я должна или не должна, — огрызнулась Мара, со стуком поставив чашку. — Я сама решу кому и как отдавать долги, — на ее шее и висках вздулись вены, капелька пота скатилась по ключице.
— Ой, давай без этого, — оперлась собирательница руками о стойку, наклоняясь к девушке. — Ты прошла через развоплощение один раз, пройдешь и во второй.
— Иди к дьяволу, Громова, и начальство туда же прихвати, заодно с Советом и их правилами. Задолбало.
Элисте еще немного подалась вперед.
— Задолбало? А представляешь, как задолбало душу наверху? Ты представляешь, что она сейчас испытывает? Но ты настолько эгоистична и себялюбива, что думаешь только о себе. И близнецов держишь по этой же причине...
Мара резко подняла голову, сощурив потемневшие от злости глаза.
— Не впутывай их в это. Они не имеют никакого отношения к...
— Эгоистичная трусиха ты, Шелестова. На кой хрен, ты стала хозяйкой ?Калифорнии?, если не готова к последствиям? Поиграть решила? Дрянные привычки вспомнить?
Мара вцепилась в стойку.
Я нахмурился. Элисте давила слишком сильно. Неоправданно сильно. Мара готова была взорваться в любую секунду или наоборот... Наоборот было бы хуже. С гневом проще справиться. С ?наоборот? могут быть варианты.
— Так может, сама этим займешься? Это же так просто! Когда ты последний раз развоплощала, Эли? Никогда! Поэтому не говори мне, что...
— Ты сделаешь это, — хлопнула собирательница ладонью по стойке. Крюгер, сидевший рядом со мной, прижал уши к голове и жалобно тявкнул. — Не сломаешься.
Повисла тишина. Мара смотрела на Элисте несколько долгих мгновений, по лицу невозможно было ничего понять.
Черт, все-таки передавила.
Шелестова опустила голову, глубоко вдохнула.
— А если сломаюсь? — проговорила девушка едва слышно.
Собирательница отвернулась.
— Тебе придется это сделать, — прозвучало так же тихо.
Громова развернулась и вышла из ресторана, старательно избегая моего взгляда, сжимая руки в кулаки. Плохой полицейский — хороший полицейский. Видимо, сегодня мне отведена вторая роль.
Я засунул руку в карман, проверяя на месте ли ключи, достал их и направился к стойке.
— Пойдем, — я взял Мару за руку и потянул за собой, выключив по пути кофемашину, которая уже как минут пятнадцать просто кипятила воду.
— Яр...
— Пошли, позавтракаем где-нибудь.
— Но...
— Пошли.
Мы миновали холл, вышли на улицу. Рука Шелестовой в моей ладони была холодной, напряженной, слегка подрагивала.
В домашних штанах, майке и кедах она выглядела растерянной и уставшей, но шла за мной практически не сопротивляясь. Смирение — отвратительная хрень, в нем нет ничего благородного и высокого. Никогда не было. Это чувство всегда вызывало во мне отвращение, непонимание и злость. Но сейчас оно играло мне на руку.
Я посадил девушку в машину, запустил увязавшегося за нами Крюгера на заднее сидение, сел сам и завел мотор.
Мара даже на пса внимания не обращала. Смотрела прямо перед собой, потом просто закрыла глаза, откинувшись на спинку сидения. Я собирался с мыслями и планами. Молчание тоже вещь полезная, оно дает передышку, иногда — ощущение невесомости, иногда — ответы, которые, казалось бы, не найти никогда.
Я остановился на первой попавшейся заправке, взял два кофе, два хот-дога и сосиску для рыжего монстра, притаившегося сзади.
Ехать в Москву желания не было. Свернул на ближайшем же повороте с указателем на какую-то деревню, немного сбавил скорость, проклиная ямы и разбитую дорогу.
Не знаю, сколько мы петляли по узким улочкам, но в конечном итоге я припарковался на окраине и заглушил мотор.
Шелестова молчала. Но снова покорно вышла из машины, когда я отрыл дверцу, Крюгер выскочил без дополнительных намеков. Вылетел из салона и, лая на всю округу, понесся к реке.
Мы остановились на небольшом пригорке, внизу текла речка-говнотечка, на дальнем берегу которой примостилась церквушка. Золотой купол почти светился в лучах солнца, тянулся к нему, впитывал свет. Слева от нас, в камышах, пила воду местная Буренка, отмахиваясь хвостом от мошкары. Пахло травой, какими-то цветами, пыльной дорогой, цветущей водой.
Я усадил Мару на капот, протянул хот-дог и кофе.
— Яр, я не хочу...
— Давай просто позавтракаем, — перебил я девушку. — Смотри, как сегодня хорошо, тепло. — Я задрал голову к небу. — Вон то облако похоже на Умку, закрывшего нос и глаза лапой.
— Они все похоже на Умку — белые и большие.
— Неправда, — я откусил от хот-дога, сделал глоток холодного кофе. — Вон то, — ткнул пальцем на следующее, — похоже на чашку, а слева воздушный шар.
Колючка тоже сделала глоток кофе.
— Ты ничего не понимаешь в облаках и ничего не понимаешь в завтраках.
— А вот Крюгер мой завтрак оценил.
— Он собака, — пожала плечами Шелестова. — Кто кормит, тот и хороший.
— Эй, друг, нас с тобой тут, кажется, несправедливо обижают, — прокричал я, наблюдая за тем, как отважный парень убегает от Буренки, выбирающейся из кустов.
— Ага, — дернула уголком губ Мара и откусила от своего хот-дога, — вас обидишь, особенно тебя.
— Никак не могу понять: то ли ты меня снова обидела, то ли похвалила.
— Все зависит от степени твоей самоуверенности.
— Тогда комплимент.
— Почему меня это не удивляет?
— Жуй свой хот-дог, женщина, — улыбнулся я, все еще рассматривая облака. Крюгер, напуганный коровой, метнулся за машину.
Мы молчали, пока Мара завтракала. Я краем глаза наблюдал за тем, как постепенно уходит из ее тела напряжение: расслабляются плечи, спина, шея.
Мара снова заговорила лишь тогда, когда кофе в ее стаканчике почти закончился, а я пересчитал всю листву на ближайшем дереве.
— Яр, спасибо тебе за завтрак и все такое, но...
— Я не буду заставлять тебя принимать решение, — перебил я девушку, подавая руку. Она осторожно слезла с капота. — Не буду разговаривать на эту тему. Как ты сегодня сказала, ты все решишь сама. Пойдем прогуляемся.
Девушка кивнула, и мы направились вдоль речушки.
Запах цветущей воды стал сильнее, солнце зашло за небольшое облако и подул легкий ветерок. Где-то надрывался петух и лаяли собаки. Наш храбрый пес носился туда-сюда, то обгоняя нас, то возвращаясь.
— Ты никогда не хотел вернуться? — спросила Мара, кивая в сторону церкви.
— Стать снова священником?
— Да.
— Только в первое время. Первые несколько месяцев. Тогда мне казалось, что ответ и решение — в стенах храма, у Него. Я ошибался. Он не дает ответов. По крайней мере не так, как многие этого ждут. Знаешь, как бывает: мы не думаем о Боге пока все хорошо, но стоит чему-то случиться, начинаем вспоминать молитвы и ходить в храмы, обращаясь к тому, в кого даже не верим. Попахивает лицемерием. Многие относятся к Богу как к волшебной палочке: уповают на чудо. Я тоже не стал исключением.
— Что ты имеешь ввиду? — Мара подняла ко мне задумчивое лицо.
— Я стал священником только потому, что решил, что устал воевать и решил прийти к миру. Но невозможно прийти к миру через веру, когда в тебе самом нет ни того, ни другого. Это я тоже понял потом. У меня были хорошие учителя и до, и после. Почему ты спрашиваешь?
— Потому что когда-то я сделала выбор, — усмехнулась колючка, — и иногда все еще гадаю, правильный ли он.
— Все нормально. Нам свойственны сомнения — это инстинкты.
— Ты все упрощаешь.
— Нет. Даже наши чувства рождены инстинктами. Посмотри на Крюгера: базовые эмоции у нас одинаковые — страх, радость, грусть.
Мара кивнула, опустилась на траву, подтянув колени к подбородку, уставилась на воду. Я сел рядом.
— Они со мной уже четыре года, — пробормотала хозяйка отеля так тихо, что мне пришлось напрячься, чтобы услышать. — Попали в аварию всей семьей. Дорога была скользкая, шел мокрый снег, водитель встречной фуры не спал двое суток. Ехали к родственникам на праздники. Отец скончался на месте. Мать отделалась переломами, ушибами, сотрясением, — Мара сорвала травинку, принялась сосредоточенно крутить между пальцами. — Костю выкинуло через лобовое стекло. Ксюшу зажало кресло отца, на ней места живого не было. Все переломано, вся в крови, даже пальцы на ногах. У Кости было изрезано все лицо и руки, черепно-мозговая травма. Когда они появились у меня, маленький гений путал слова: лапа, вместо лампа, овод вместо вода. Случались приступы гнева. Он мог наорать на меня. Кричал: "утлая сумка", вместо "тупая сука". Как-то утром не смог открыть дверь — пальцы еще плохо слушались — и разозлился. Очень сильно. Я прибежала на крики перепуганной Ксеньки. Он колотил стену, но так как был призраком, ничего не получалось. Припадок только усиливался. Я пять часов просидела с ними, пока Кит держал ребенка за руки и за ноги, читала Поттера. Так появилась традиция чтения по вечерам. А еще я с тех пор ненавижу маленького очкастого волшебника.
Мара отшвырнула от себя травинку, обняла колени крепче.
— А потом пришел Ирз. Без приглашения, как он обычно делает. Еле успела. Я проснулась от духоты, словно меня душило что-то. Встала, чтобы открыть окно, и почувствовала запах одеколона. Мерзкий, резкий. Спустилась вниз, потом к близнецам. Ирзамир сидел на подоконнике, болтал ногами в воздухе и уговаривал детей отдать ему души. Обещал, что вернет отца, вылечит мать. Много чего обещал, красиво пел. Кусок дерьма!
— Ты знала его до этого?
Девушка поколебалась прежде, чем ответить.
— Видела, слышала, но не пересекалась. Он — мелкая тварь, блоха, шестерка. Прогнать его было просто. Тем более когда он понял, кто мой отец.
— Почему Совет не вмешался?
— А по какой причине они должны были вмешаться? Ирз всего лишь выполнял свою работу. Бесы и демоны постоянно соблазняют души, в этом нет ничего противозаконного. Баланс...
— ...и бла-бла-бла, — закончил я вместо Шелестовой.
— Да.
— Только, — я нахмурился, прокрутил все мысленно еще раз, и снова ничего не понял, — разве можно соблазнить мертвую душу?
— Можно, пока она здесь. Можно заставить убить человека, напугать его, замучить. Ты не представляешь, как много может душа. Но, — Шелестова повернула ко мне голову, помолчала несколько секунд, — близнецы не мертвые. Они не умерли. В той аварии погиб только один человек. А Ксенька и Костя сейчас в том центре, под капельницами и аппаратами ИВЛ. В коме. И я уже два раза делала так, что их мать принимала решение не отключать аппараты.
— Мара...
— Я не отключаю аппараты, потому что они этого хотят, — она скривилась, уткнулась лбом в колени, пряча от меня лицо. — По крайней мере, поначалу так было, а сейчас... Это всего лишь тупая отговорка. Эли права, называя меня эгоисткой. Я не знаю, что держит детей в отеле. И не очень-то стараюсь узнать. Я надеюсь, что они в "Калифорнии" просто потому, что рано или поздно должны очнуться...
— Но... — подтолкнул я ее к продолжению. Мара говорила тихо, и в этом тихом голосе было столько вины, что становилось почти физически больно. Гад внутри не понимал, что происходит. Вкус безумия Шелестовой неуловимо изменился. Стал тонким, тягучим. Меньше перца, больше сладости.
— Но я в это не верю, — еще тише прошептала девушка. — Давно перестала верить. И мне больно и страшно. Я вру им, Яр, — она подняла голову с колен. — Понимаешь, вру. И себе вру, потому что так проще.
