— Все само сладиться, — стыдилась родительница своих слов. — Твое дело подчиниться, да дурой не быть, обидеть, чем мессира. Что скажут, то и делай. — И в утешение добавила. — Всем нам через то испытание, — и пояснила кому. — Бабам.
Но она и свой ум имела. Кошки, собаки... Люди... Подглядела за соседской Мартой и её женихом. В амбаре... Чего уж там такого особенного? Причем испытания? Из-за колючей соломы? И стонать зачем? Можно и потерпеть.
— Я только лекарь, — голос Вервика стал просящим. Он не спросил её имя. Не спрашивал у прежних не спросит и у нее. Безымянные помнятся, но легче. Обезличено. Как давно ушедшие предки. Уйдут и эти. Проводив их из лекарской, Вервик их не разу не встретил. Об них никто не говорил и не упоминал.
Девочка шмыгнула носом, набралась храбрости и убрала руку от грудок. Затем, не так смело, отвела вторую, опустив вниз.
Чистая нежная детская! детская! кожа, ровная без изъянов. Даже родинки и те редкость. Вервик коснулся небольшого шрама на боку. Маленького едва заметного шрама.
— Через забор.... от быка прыгала, — залепетала девочка, испугавшись, выгонят. Из-за шрама выгонят! — Никому проходу не давал. Даже взрослым.
ˮСколько они заплатили родителям?ˮ — думал лекарь, пропуская речь девочки. Если в деревне голод, продадут и за пенс. Спасти остальных. И хорошо если просто не увели за долги семьи. В Хюльке таких семей — после мятежа, каждая вторая!
Никаких признаков поверхностных недостатков или физических отклонений Вервик не обнаружил. Теперь следовало осмотреть промежность. Уложить на лавку и осмотреть.
ˮГосподи! Господи!ˮ — забилась в истерике перепуганная мыслишка. Бежать, бросить все и бежать! Замолить, отстоять покаяния, выстрадать епитимьи, заслужить, выпросить прощение.
ˮПо делам моим, Господи, суди! По делам моим, Господи! Избави меня!...ˮ Молитва горяча, но не отогревает, не привносит тепла и надежды. Почему?
Лекарь вспомнил о своей дочери. Они могут забрать её. Вместо вот этой деревенской простушки.
ˮНадо успокоиться. Успокоиться. Надо просто делать свою работу. Только работу. Это моя работа,ˮ — твердил он не вдумываясь в сказанное им же. Он и твердил их, не вдумываться.
Вервик не стал укладывать девочку на лавку, присел перед ней на корточки.
— Ноги, — он похлопал её по коленям.
Девочка расставила ноги шире. Вервик достал зеркало...
Он посвятил лекарству тридцать лет и любил свою работу, как всякий однажды сделавший правильный жизненный выбор. Он был готов говорить и заниматься лекарством без сна и отдыха. Он любил когда его величали лекарем, любил называться лекарем, любил когда к нему шли как к лекарю за помощью. Он любил быть лекарем. Любил. Теперь же ощущал острую неприязнь к богоугодному умению, вдруг ставшему подлым и грязным ремеслом.
Руки сделали должное, пока в голове путались мысли. Беглый взгляд более отметил дрожь собственных пальцев, нежели нетронутость органов.
— Все хорошо, — поднялся Вервик и жалко улыбнулся.
Если он обнимет девочку или выкажет жалость, она все поймет. Догадается. Будет ли это правильным? Будет ли это хорошо? Или ей лучше оставаться в неведенье? Вервик помнил о своей дочери. Он не мог не помнить. Ведь если не другая, значит она.
Девушка... девочка опять прикрылась ладошками. Лекарь обратил внимание, у нее грубая кожа на руках. Мозоли просто так не сойдут. Их и за неделю не отпаришь, не отмоешь.
— Сейчас тебя оденут, — сообщил Вервик и звякнул в унылый колокольчик. Девочка сжалась. Он понял её спонтанное желание забиться, пересидеть, осмыслить произошедшие и происходящие с ней перемены.
Появилась служанка. Старая женщина с умершими от невзгод глазами и шаркающей походкой. Вервик позавидовал ей. Она больше не чувствует. Не в состоянии чувствовать то, что обречен чувствовать он. И главное помнить. Нет такого лекарства ,,забытьˮ.
Всех одеяний легкая туника из шелка на тонких бретелях. На ноги нарядные башмачки без задников. Девочке одежда понравилась. Легче теплого летнего ветра.
Служанка ушла и вернулась с мэтром Кабашем. Вервик отвернулся не смотреть. Он не переносил Кабаша. От актера исходили флюиды лжи. Так ему казалось. Полноватый мужчина красил волосы, пудрил лицо, подводил глаза. Руки скорее паучьи лапки, все в движении, ткут невидимую паутину. Сегодня она его жертва.
Лицедей обошел вокруг девочки. Поправил лямку туники, отвел волосы за ухо, приподнял подбородок кверху. Девочка испугано моргала но не выказывала неподчинения. В испуганных глазенках блеснули слезы. Но только блеснули.
— Ей ничего не требуется, — признал Кабаш достаточность внешности. — Сир будет доволен.
Резкий хлопок в ладоши. Театральный сигнал к началу разыгрываемого действа. Фра Монк. Громада. В широком черном шапе, он необъятен! Главный злодей. Один из главных.
ˮМы все здесь злодеи!ˮ — убивался Вервик над собой.
— Фра Монк храмовник. Он отведет тебя к сиру Аерну, — произнес лицедей лисьим голоском.
— Все хорошо, — ободрил Вервик девочку. ТО малое что он мог ей дать. За малое и зачтется ему.
От произнесенной лжи язык горит, будто лизнул раскаленную сковородку. Он бы лизнул, лишь бы горел язык, а не душа!
Храмовник поманил девушку, но видя её робость, взял за руку. Жестко, но не грубо. Порыв Вервика вмешаться, успокоить, пожалеть, остался только порывом. Маленькой уступкой собственной неспокойной совести. Страх безжалостен к нему — не рыпайся! В замке всем заправляет Орден. Всем и всеми. И все здесь принадлежит Ордену от крыши до страшных подвалов. Так же как ты, твоя дочь и твоя хворая жена. Даже сам сир Аерн не более чем вещь принадлежащая Ордену.
— Тебе не стоит бояться, — заверил девочку Монк. — Страх делает людей глупыми. Глупых не любят и не терпят ни минуты.
Девочка поникла совсем и поплелась следом, позволяя себе лишь чуть-чуть упираться. Она была обыкновенной простушкой, за всю жизнь не покинувшей деревни дальше соседней околицы и Бернского леса.
— Ты не скажешь лекарь, отчего мне не по нутру твоя кислая рожа? Прям такая кислая, кислей некуда, — уставился на Вервика лицедей. — Совесть мучает?
— Моя совесть никого не касается. Я сам с ней договорюсь.
— Вот-вот. Договорись, договорись. И мне спокойней и тебе безопасней. Хочешь совет? Хочешь-хочешь! Совесть она только кажеться недотрогой, а на поверку тряхни мошной потолще...
— Я вам еще нужен? — терпит присутствие лицедея Вервик. Терпение, привычка выработанная от общения с нудными пациентами.
— Мне? Мне лично такие хлюпики за ненадобностью. У них на лбу написано — предатель! А вот зачем тебя омоньер пригрел? Отменный-отменный! А бабу свою выходить не можешь.
— Что вы от меня хотите?
— От тебя-то? Да не много. Чтобы ты сопли свои подобрал. Неровен час в три ручья потекут, жалостливый ты наш. Думаешь, зачтется жалость твоя, когда помрешь? Мечтай-мечтай! Свое-то жальчее? Дочурку жальчее, нет? То-то... Тогда будь любезен сделай морду по приятственней. Не сможешь, я помогу. У нас знаешь как? Человек плачет, а рот до ушей, всем видно смеется. Захлебывается от веселухи. Не желаешь попробовать?
— Если у вас нет жалоб на здоровье, прошу покинуть лекарскую. Мне необходимо работать.
— Работай-работай. Я твоего куска не отниму. Но ежели в следующий раз слабину дашь.... Ежели увижу губешки твои затрясутся...
— Я понял. Уходите, — попросил Варвик.
Хлопнула за лицедеем дверь. Лекарь не удержался, вздрогнул. Он и представить не мог себе следующего раза. А ведь он будет. И не где-то, а здесь! При его непосредственном участии.
Девочка ни за чтобы не запомнила пути, каким её вели. Отвлекалась, глазела на разные диковины. Окружающее походило на сказку. Не добрую и не злую. Волшебную. Вокруг все было волшебно. Чудные каменные фигуры, игравшие в ,,замри-отомриˮ и она застала их в тот миг когда те замерли. Кто они эти воины в гранитных латах и плащах? Кто эти великанши в мраморных туниках и коттах? Высокие колонны-сосульки толи росшие к потолку, толи, наоборот, свисающие с потолочных сводов. Задрав голову, на них можно увидеть завораживающих ярких птиц в голубых небесах, неведомых зверей в изумрудных рощах и прекрасных людей на лужайках и берегах. Наверное, это рай! Ведь там хорошо, красиво и много-много цветов. Девочка поискала глазами фигурку Эстлин, своей младшей сестренки, умершей прошлым летом. Священник сказывал, безгрешные души попадают в рай. Значит она там! Девочка уверена, она узнала глазастую егозу, прежде чем капитель колонны заслонила сестренку.
Эхо вырывается из-под ног, кружит вокруг, взбирается вверх. Чудиться кто-то идет следом, опережает, а то и вовсе взбирается на галереи и балконы.
Сквозняком качает тени, огни и гобелены. Или это не сквозняк! Проказливые феи прячутся и морочат ей голову своей хитрой игрой. Их полно в лесу, но они есть и здесь.
ˮВ плохом месте феи не живут,ˮ — успокоилась девочка. — ˮДаже предложи соты с медом и свирелькуˮ. Она прикрывает глаза обмануть проказниц и резко распахивает веки увидеть их. Вздыхает. Фей так просто не проведешь. Зато увидела домового! Честно-честно! Его кошачью мордочку, усы врастопырку и нос-пипку. Домовой мелькнул и пропал в темном углу. Неужели там живет?
ˮНадо ему молока принести ˮ — наказала себе девочка. Строго наказала, не забыть! Обидеться.
Лестница. Широкая, с множеством ступеней. Каждая ступень различается по цвету. Идешь как по радуге. Вверх, вверх к самым небесам! Сфинксы пропускают подняться, не повернув в след свои свирепые морды.
Перила, не упасть с лестницы-радуги, в виде спины невиданного огромного змея. Хочется потрогать. Девочка не заметно для храмовника гладит камень. Холодный. Совсем как уж, которого ей поймал брат. Уж жил два дня в старой крынке. Она ловила и бросала ему жуков и стрекоз. Потом выпустила. Уж не терпел неволи и ничегошеньки не ел.
Зная счет только до пяти, все равно отважилась считать, касаясь причудливых фигур-балясин. Хитрые лисы на задних лапах, журавли-дылды на ножке-тростинке, аисты расправили огромные крылья. Фигур много и все разные-разные!
Девочка пугается. Застывший стражник оказывается живым! Смотрит на нее строго. Она прячет руку за спину. Вдруг схватит и уведет обратно, вниз. В сказке все чудеса в самом конце и она хочет увидеть их все-все-все! до последнего.
Свет. Много света! Дождь! Ливень света! Блестит позолота, искриться серебро, сияет сталь. Оружие на стенах вызывает неприятный холодок. Но оно красиво, особенно со сверкающими камнями. Розовыми, синими, зелеными, красными.
Чучела зверей. Каких знала, о каких слышала, о каких и понятия не имела. Она с удовольствием бы остановилась рассмотреть, потрогать, погладить, заглянуть в глаза и открытые пасти. Но её ведут дальше, к новым чудесам. И чудеса не заставляют себя ждать. С картин в больших... больше чем дверь в доме! и тяжелых рамах, богатые лэйт кланяются ей, воины замирают и прижимают руку к груди. Строгие старцы благословляют пятиперстием и шепчут молитвы. Матушка всегда учила, молитва первая помощь в беде. Но какая может приключиться с ней беда или напасть в таком волшебном и полном разных чудес месте?
Ароматно пахнет жаренным. Даже не определить чем. Мясом? Овощами? Хлебом? Так вкусно, что приходиться сглатывать слюну. От запаха даже слюни кажутся вкусными и их хочется глотать снова и снова.
Прошли комнаты, где развешаны одежды. Она никогда таких не видела. Представить не могла существование такой красотищи! Из бархата и парчи, расшитые золотой нитью и жемчугом. Гаммуры, котты, марлетт, сбернии... Широкие с пышными юбками и узкие как ночная рубашка. С подбитыми плечиками и короткими рукавами, с рукавами до пола и широким, как лаз в подвал. Кали, фолии, шапероны... С перьями, отороченные мехом, вышитые бисером.
Мысленно она примерила на себя каждое из увиденных платьев. И каждое ей пришлось в пору и ходить в нем можно целыми днями, а не только по праздникам. Девочка не пропустила глянуться в зеркало. Да, вне сомнений, во всех платьях ей было бы лучше, чем в тонкой тунике.
ˮКирст бы обзавидывалась,ˮ — уверена она. Дочка мельника носила богатую кофту из бархата, и все мальчишки ходили за ней гужом. А уж на танцах или посиделках и шагу не давали ступить. Появись в таком платье в родной деревне, все кавалеры безраздельно её! Но она бы никого не замечала. Больно надо!
Комната знамен не понравилась. Зачем столько дорогой материи изведено на непонятно что. Украшать одну единственную палку с блестящим набалдашником?
По мере того как они шли, настроение девочки улучшалось и она совсем перестала упираться.
Её привлекли гобелены тончайшей вышивки. Загадала научиться вышивать не хуже. Попросит и научат столь умелому рукоделию: олени, лужайки, охотники и псовые своры. Ей все удастся!
Эта зала! От нее просто захватило дух! Волшебство впитано в камень! В золотые арабески стен и колонны, мозаики плит и зеркала потолков, в рисунки цветного стекла и инкрустации массивных дверей, скрипом возвестивших её приход. Здесь танцевали! Она мечтала так! Она так видела! Здесь должна звучать красивая и веселая музыка, а благородные сквайры вести по кругу своих неотразимых избранниц. Они чинно раскланиваются, меняются местами. Снова раскланиваются. Сквайры поддерживают мистресс за пальчики. Пахнет цветами и любовью. А как только музыка стихает, тут же начинает звучать другая. Медленная и торжественная. От которой легко сердцу и душе. Она не знала, откуда к ней пришла такая необычная фантазия. Но здорово сознавать, так оно и есть, так оно и должно быть, так оно и будет! С ней, во всяком случае, непременно!
Фра Монк толкнул дверь и впустил.
— Входи.
Девочка скорее машинально, чем осознано легко шагнула в натопленную уютную и яркую комнату. Обежала помещение взглядом увидеть сира. Ведь он ждал её.
— Как тебе зовут? — раздался сиплый голос сбоку. Из-за ширмы вышел человек.
— Аннэка, — задохнувшись, произнесла девочка и, слезы потекли из глаз.
Наследник трона Асгейрра. На голове проплешины от выпавших волос и бляшки отслаивающейся кожи. Возле рта, это не могла скрыть куцая бородка и усики, россыпь язв. Нос неестественно сиз и прыщав. Сифилис терзал плоть старшего сына короля Гильфа.
Сказка оборвалась на пороге королевских покоев, а надежда воплотить её в явь умерла на мягкой подушке и кружевных простынях королевского ложа.
12. Граница туатов Швальб и Хюльк. Деревня Мщец.
Такие мгновения собственной жизни воспринимаются особенно осознано — последние! Что забавно, мгновения эти скорее тягучи, чем быстролетны. Растянуты, но не бесконечны и крайне... крайне неприятны.
Эерих куницей вывернулся из-под броарда*. Он не видел выпада, не видел оружия, уловил только встречное движение плеча противника. Сработали рефлексы. Шейные мышцы дернулись, выворачивая позвонки и острое лезвие, не задев, мелькнуло возле лица, обдав льдистым блеском и холодным дуновением. Бастард сделал наспех, на пятках, почти падая, полшага назад... Слева рубящий сизый сполох секиры. На блок не примешь, щит (если бы он был!) не подставишь. Спасительный отскок. До судорог потянуло связки. От затылка до ахилловых сухожилий. О спасении заявлять, пожалуй, самонадеянно и преждевременно. Отскок, но прямехонько под жесткий удар. Кованный сапог отшвырнул Эериха на забор. Раздался жалобный треск. Толи штакетина, толи ребра не выдержали столкновения с ограждением. Дыхание перехватило.
