Длинный плевок Хана шмякнулся Нилсу на сапог.
— И это тебе припомню, — пообещал посеревший от злости бриган. — Так что ежели в замке тебя прикончат, легко помрешь. От моей руки.... Ангелы услышат как заверешишь!
Новый плевок попал точно на предыдущий.
— В рожу харкнешь, утрусь и стерплю. Рано еще тебя в оборот брать, — сдерживал себя Нилс. — Погодю малость. Что б потом за все скопом... раааз!
Закатное солнце не торопилось, тонуло за редким леском. Простреливало насквозь кроны багровыми и розовыми лучами. Краски тускнели, мутнели и расплывались тенями. Серое оборачивалось черным.
Стража у фургона сменилась. Новые бдели рьяней прежних. Расхаживали кругами. Из виду Хана не выпускали ни на миг. Мало бриган, шагов за пятьдесят двое лучников пристроились на бугорке. Луки в готовности. Стрелы в землю воткнули. Сноровистей тягать. В четыре руки за минуту десяток в воздух поднимут. Увернись, попробуй!
— Дайте девке по нужде отойти! — возмутилась Аннис чрезмерной опеке бриган.
— Доглядывать велено! — осклабился стражник. По выговору откуда-то из Заречья.
— Мою доглядывай, — рассердилась маркитантка. Весело им жеребцам.
— Нужна мне твоя тухлятина, — гоготнул зареченский, подмигнув женщине.
— Я вот собачью шерсть на тебя сожгу и заговор положу...
— Шептальщица выискалась. Напрасно утрудишься. Нету у меня дома. Некуда возвращаться, — равнодушен к угрозе бриган. — А язык не распускай. Неровен час храмовникам донесут или попам. Спалят вместе с телегой и барахлом. Не дожидаясь утра, когда за тебя фрайх возьмется, — и постращал за длинный бабий язык. — А он в ентом деле первейший умелец. Видывал! Иконы слезьми текут, а статуи глаза зажмуривают, такие казни учиняет.
Закончив перебранку с бдительными бриганами, все же усовестились, отпустили Кензи прогуляться до кустов, Аннис спросила Хана.
— Поешь? Целый день с палкой возишься. Ладно бы путное... ложку строгал или веретено резал. Изводишь без дела.
Сказала, словно в пустой колодец. Молчание в ответ.
— Немтырь херов! Навязался же на мою голову! Слово хоть молви! — вышла из себя лекарка и тут же обняла Хана за плечи, прижалась щекой, зашептала жарко, молитвенно. — Я-то ладно, пожила. А ей... Не сделаешь, не справишься, сама Кензи прирежу. На себя грех возьму. А моя смерть на тебя ляжет. Как камень мельничный. Слышь меня? Слышь, немтырь окаянный!? Будь ты не ладен!
Летят белыми перышками стружки, вьются завиваются в спиральки, скачут колечки, ширкает и щепит податливое древо нож. Нету слов у Хана, ни для кого нету!
— Чего сидишь-то? Яйца высиживаешь? — опять пристал к нему Нилс. Специально подменился в стражу встать. Не верил он, что Кхан (или как там его?) возьмется за поручение. Заскулит. А то и в бега дернет. Вот тогда-то его час настанет. Поквитаться. — Или обделался? — бриган втянул воздух. — Вроде как жиденьким потягивает с твоей стороны, — рыготнул. — Гелды не учуют? Или в другую сторону мнишь метнуться? Ну-ну... Бог в помощь.
Из вечерней темноты вынырнул винтенар. Охотничьим псом обошел фургон, прежде чем заговорить с Ханом.
— Подсобировайся, — произнес он сдержано.
Не своей волей, а человека на смерть посылает. И будет ли толк с той смерти, одному Создателю ведомо. Похоже не будет. А хотелось... желалось... чаялось... Провалится вылазка, мессир Веронн на штурм погонит. Под стрелы, под кипяток и камни. А у них что? Три лестницы, да лучников десяток. Побьют. За успех винтенар с готовностью простил бы Хану смерть сквайра Ло-Рю. Сквайру все одно могильных червей сытить, а вот ему пожить охота. И остальным тоже. Как человек войны, винтенар понимал трудность... невозможность исполнения поставленной задачи. Потому неспешность Хана вызывала у него уважение. Не трясется, не бегает с расспросами, не лезет за советом. Ждет своего часа. Может и смерти своей ждет.
— Стража на стене сменилась. Будут до утром. Где-то через час обход.
Хан кивнул. Отложил остаток деревяшки. Вытянул из-под козел сапоги. Вытряс сор, постучав по голенищу. Старательно намотал портянки, расправил складки, обулся. Встал, пробуя, не жмет ли где, не давит. Удовлетворился и... сел на место.
— Обождем чутка, — согласился винтенар, уразумев значение кивка и коротких сборов.
Возможно, наблюдавшим, Хан казался самоуверенным и спокойным. По поводу самоуверенности — далеко не правы, в остальном так и есть. Не было у него ни нервного мандража, ни лихорадочной обеспокоенности, ни особой воодушевленности. С равным успехом (или удовольствием) он мог наплевать на слова Веронна, а мог и расстараться проявить себя. Показать в выгодном свете. Он вообще подозрительно, много чего, оказывается, мог. Запрячь лошадь и не запутаться в ремнях и шлеях. С железом малым — ножами и топорами управлялся на загляденье! Человека даже прибил, не напрягаясь, не раздумываясь. Но все эти ,,могˮ и ,,умелˮ сами по себе мало что объясняли. Тут очень важны ощущения. Не как итог устремлений, а окраска действий. Тона, полутона. От начала и до конца. Ведь если разбираться, истинное ,,яˮ проявляется в поступках. Речи и мысли всего лишь жалкие блики трудов и деяний. Отсюда непраздное любопытство, не слишком ли многое упрятано во тьму беспамятства? Что за ,,кладˮ носит он в себе? Для какой надобности? И как все обернется, когда надобность возникнет? Почему именно он и как его угораздило влипнуть?
Над хлынувшим ливнем вопросов Хан не морочился, но отметил, есть такие и требуют ответа. И он их намерен получить. Непременно. Позже. А на первое время, ему следует уяснить пределы собственных возможностей. Пускай память не желает откликаться на запросы сознания. Зато на раздражающие факторы отлично откликается тело. Мышцы помнят не меньше. Не это ли ключик к прошлому? Очень может быть. Двусмысленность этого самого ,,можетˮ, его безвкусная вариантность, подталкивала к пониманию, не следует преподносить самому себе сюрпризы, а неожиданности не должны стать для него,Хана, фатальными. Трезвая внутренняя самооценка, вот что ему требуется для начала. Сидя смирно на заднице не ,,аттестоватьсяˮ.
Назначенный срок истек быстро. В уме ли отсчитал время или подслушал в размеренном плеске воды в ключе, Хан спрыгнул с повозки. Выдернул шабер из-за пояса опешившего бригана и растворился в темноте.
Винтенар, объявился вовремя. Пресек гвалт и запоздалую слепую беготню.
— Скок ко мне, шабер хвать и утек, — разъяснил зареченский командиру.
— Утек..., — передразнил винтенар раззяву. — Чего же тогда живой, коли он утек?
Только теперь бриган сообразил чем, могло закончиться для него ,,хватьˮ. Зареченский, с перепугу ли, наказал себе поставить свечу Святому Панкратию. Уж сколько зароков давал, а все не досуг. Осерчает святой, тогда что?
Хан оказался под стеной к окончанию обхода. Посты проверены, зуботычины засоням розданы, их матери обруганы, вся родова поименована.
— Заснете, заебы грешные, вниз сковырну и будить не стану. Вы не за себя отвечаете, не за стену. За жизни своих товарищей. Так что держите мое слово в дурных своих бошках крепко. Может поумнеете хотя бы до утра.
И опять хрясь в рожу, хрясь! С душой, с хрустом выбитых зубов, шлепком свернутых скул, сопением расквашенных носов.
Хан ящеркой вскарабкался по герсе на самый верх. По цепи добрался до подъемной балки. В узкую щель не пролезть, тесно. Понаблюдал внутри. Гелды готовились вечерять. Чесночный запах и дымка курицы. Слабо тянуло пивом. На четыре хари один кувшинчик. Губы помочить!
Встав в рост, Хан обшарил каменную кладку на сколько хватило рук. Запомнил щели всунуть пальцы, неровности поставить ногу, трещины втиснуть шабер. Закончив осмотр, недолго подождал, слушая ветер и собак. Тявкали, суки! Не за стеной. Дальше.
Полез. Где быстро, где медленно, где смещаясь вбок, где подолгу зависая. В трудном месте использовал шабер. Опасался, паршивая сталь лопнет со звоном и выдаст его. Шабер выдержал. Через час горевшие огнем, сбитые пальцы Хана уцепились за камень между зубцами.
Прислушался. Шагали двое. Схема караула проста. Один ходит вдоль всей стены, от угловой до угловой башни. Другие провожают по своему участку, передавая следующему. Обходящий ни на миг не пропадал из поля зрения.
Хан со сдерживаемым выдохом подтянулся. Затаился. Чувство контроля чужого взгляда вырабатывается долгими тренировками, терпением и кровью. Вколачивается в подкорку десятками схваток, вбивается в тело ушибами и синяками проваленных попыток. Иначе никак. Не придумано....
В висках легкое покалывание. Слева... слева... справа... справа... Тут нет ритма, нет формулы, нет подсказок когда действовать. Мгновением раньше, сейчас или позже... Ждешь....ждешь... ждешь... обостряя слух, ощущения, доверяя наитию... Слева....слева... справа ... Чехарда покалываний подстраивается под сердцебиение. Обманка, собственное желание упорядочить хаос, понять... предугадать... Не поймешь, не предугадаешь... и лучше не предугадывать.
Истекают секунды.... Истекают минуты... Бытие обретает неторопливость, тягучесть меда... Вязнут... Замедляются звуки шагов, сонно моргают звезды, сморено обвисает стяг... Слева........... Слева........ Справа......... Слева....... Разрывы в покалываниях все дольше и дольше.... Справа....... Хан тенью мелькнул за спинами охраны, через парапет стены. Всего ярд шириной. Но это только-только успеть.
— Шумнуло чего? Нет? — насторожился гелд.
— Нетопырь наверное? — трусит второй. — Их тут на каждом чердаке полно.
— Все одно глянем. А то винтенар, зараза такая, последние зубы выбьет.
И тот и другой свесились за стену посветить факелом.
— Вроде никого.
— Походишь, всякая херня мерещится, — пожаловался трусоватый.
— К попу сходи.
— А что поп? Скажет, читай молитву, злое и отступит.
— Отступит. А ежели оно с мечом или секирой, шиш отступиться и молитва не пригодится.
Хан пережидал, пока стражники успокоятся. По-прежнему, но уже тише, пульсирует и колет в висках. Слева.... Справа.... Справа... Слева...
Осторожно, придерживаясь за перила, прокрался вниз. Постоял под лестницей, просматривая темноту замкового двора. Где-то брехали собаки. Повезло что где-то, а не под ногами!
— На-те, жрите! — доносится голос и собачье радостное повизгивание и грызня за подачку.
Хан моргнул раз другой. На короткий миг чернота ночи отступила. В серой дымке увидел открытую дверь, человека кидавшего объедки псам и... опять непроглядно.
ˮНадо было сладкого пожрать,ˮ — запоздало посетовал он на собственную забывчивость.
Караулка недалеко. В оконце свет. Подле силуэт гелда. Хан двинулся туда. Темень отлично скрывала его. На угла сарайчика, в бочке с водой, купался кусок ночного неба. Зачем-то махнул над бочкой. Махнул будто стер отражение. Черно и темно в воде.
ˮГлаза,ˮ — опять посетовал Хан, но не поверил. Не в них дело. Странное ощущение. Должно быть так себя ощущает дождинка упавшая в океан. Осознание мощи и обособленности одновременно. Хан и ночь. Нет ни звезд, ни диска луны, ни слабого света огней. Это чуждо ему. А вот все остальное... темнота...
Под стенкой завозились. Хан напряг зрение. Подросший щенок зализывал рану на задней лапе. Крепко досталось от вожака. Щенок попробовал примирительно заскулить, но под взглядом Хана лишь заелозил забивась в глубь дыры и прижимая уши.
Гелд коротал дозор с куском хлеба и шматом сала. Так и помер, сипев набитым жрачкой ртом. Используя пику, Хан поддел стражника повыше и приколол за шиворот к деревянной балке. Устал человек мотаться туда-сюда в охранении, прислонился перевести дух.
В караулке тесно. Воинскому человеку удобства излишне. Лежак, из не струганных досок закинут овчиной. Грубая столешница в осмолинах. На ней временами разделывали свиней. Из остальной меблировки табурет и стул. Стул случайный гость. Винтенар приволок. Любит благородная жопа с комфортом сиживать. Светильник на подоконнике, манит мотыльков и комарье. За столом двое. Лицом к входу и спиной. Из еды хлеб, сало, горсть печеных каштанов, кувшин с вином. По запаху дешевый вердеш или легуа. На посту нельзя. Так они же не на посту!
— Ну, кум, будем! — поднял чокнуться дальний. — Одну войну пережили, другой глядишь и не случится.
— С кем воевать то?
— А хоть с кем, лишь бы не воевать. Разве что с бабьем...
Шутка и тост одобрены стуком кружек. Кумовья дружно заглыкали вино. Пока донышки торчали к верху произошло много чего. Дверь приоткрылась. Некто остался вне жидкого света. Изъятый минуту назад баллок, ширкнув, вошел под пятый позвонок ближнему стражнику. Вино полилось по подбородку, за ворот, на грудь. Гелд повалился набок.
— Ты чего кум? — вылупился дальний, стукнув о столешницу пустой кружкой.
Он успел увидеть быстро шагнувшего в караулку незнакомца, мах его руки. Отблеск стали ослепил глаз. Боль порвала глазницу и прострелила в затылок. Гелд смахнул кружку на пол и завалился лицом в закуску, в немом зеве загребая сало за губу.
Хан притушил лишний свет. Рассадил мертвяков. Одного привязал к спинке. Коряво, но на скорую руку сойдет. Из оружия позаимствовал, баллоки с поясов. И свой нож из глазницы мертвеца. Светильники переставил. В окошко не поймешь упились молодцы или кимарят. Постояв минуту, сгреб в жменю сало и хлеб. Выйдя, швырнул щенку. Пес, забыв о ране, высунулся, хватая подачку.
Отерев жирную руку о штаны, Хан. Шагнул в проход, в надвратную башню. Поднялся по лестнице. В щель в двери рассмотрел помещение. Рядом с механизмом подъема стол. На столе единственный светильник, в плошке с маслом фитиль. Четверо завершали трапезу.
ˮДа что ж такое!ˮ — усиленно моргал Хан. Окружающий мрак пульсировал то светлея, то обретая первозданную непроглядность. Чем дольше Хан вглядывался, тем серого становилось больше и видел он лучше.
— Ты проставляться думаешь? — доносится до Хана насмешливый голос.
— За что это?
— Как за что? Энья уж как неделю мальчонкой опросталась.
— А я причем?
— А кто причем? — дружно гогочут приятели.
— К ней половину казармы ходила! — возмутился непроставившийся.
— Э, ты не юли! Я сам мальчонку видел. Рыженький, вихрастенький! Весь в тебя!
Опять гогот. Очевидно, папаша ни рыжим, ни вихрастым не являлся.
— Даже канопушки твои! — измывались дружки.
— Да идите вы...
— Может его мухи обосрали?
— Кого попашу или мальчонку?
Хан просмотрел каждую щель в двери. Нож дотягивался до крючка. Откроет. Пошарил над дверью. Тянет слабый сквозняк.
— Ну, так что? — не отступались от назначенного в отцы. — Когда накатим за здоровье мамы и сынка?
— Ссаться начнете, — огрызается родитель.
— Ты проставься, а там посмотрим.
— В гости приходить-то можно? — ржет один из четверки. — А то соскучился!
— Соскучился, чепуху руками мять!...
Хан спустился вниз, приоткрыл дверь и подсунул под нее деревяшку, чтобы не закрылась. Вернулся.
— О тебе уже и священник спрашивал, — скулили над парнем приятели. — Мальца-то крестить надо. Хочешь, я кумом буду?
