Вдоль стен, тесным рядом, плечо к плечу, расставлены две спарсы. Не в полных составах после тяжелейших боев под Лантом и Крэ, но грозные и непреклонные. Перед здоровыми мужиками в мятых доспехах и секирами наизготовку, прогуливаются Карл Инчи и Лок Чечень. За обеими дурная слава рубак и головорезов. Командоры спарс друг друга недолюбливают. Но здесь они не для выяснения чувств и антипатий, зал стерегут. Тем кому должно войти — войдут, кому не повезет остаться — останутся! За командорами лично приглядывает маршалк Фригг. Три месяца без сна и отдыха и вот уже от цветущего военачальника, любимца женщин, веселого выпивохи и греховодника, тень от прежнего. Под глазами круги, нос заострился, взгляд влажно блестит, как у больного чахоткой. Фригг в любой момент готов выкрикнуть — взять! Спустить закованных в латное железо волкодавов на всякого кто только подумает вякнуть против короля Гильфа.
В тени стены, и не за углом камина и не перед камином, омоньер ордена Св. Храмна. В неизменном шапе, с глубоко надвинутым капюшоном. Он наблюдает. За омоньером, еще дальше от сторонних глаз, далак* фра Мюрис, держит на плече двуручный меч. Зримое воплощение предостерегающей строки Святого Писания: Меч поднявший, меча убоится! Присутствие омоньера само по себе придавала обстановке в зале повышенный градус нервозности, а уж далак и его меч накаляли ожидания грядущего судилища до предела.
В стороне от маршалка топчется камерарий Дебрей. Длинное жеребячье лицо камерария бесстрастно, насколько может оставаться бесстрастным тыловой сиделец в гнезде войны. Под кустистыми бровями маленькие внимательные бегающие туда-сюда глазки. Они видят все. Кто шепчется, кто мается, кто прячет недовольство за воинственной сдержанностью. Над короткой верхней губой камерария нависает нос-крюк, из-под губы торчат крупные желтые крепкие зубы. Подбородок вытянут вперед, и по-бабьи гол. Стыд-то какой не растет борода окаянная!
Центральная фигура в зале король Гильф Второй Амаль. Туго опоясан, но брюхо что поплывшее тесто свисает через ремень. В добротном доспехе. Без единого украшения. Гильф не жаловал бирюлек и висюлек.
— Я вам кто? Баба? На меня цацки вешать! — рычал он своему кубикулярию Хеншу при малейшей попытке напомнить о королевском достоинстве и положенных регалиях: солидной цепи с рубином и пятью перстнями как символе владения землей, водой, воздухом, лесами и людьми. О скипетре и державе кубикулярий предпочитал не заикаться вовсе! Прибьет!
В молодости Гильф несомненно был привлекателен. Но как пишут хронисты — годы и невзгоды рано состарили самодержца. Еще больше его состарили женщины и любовь к возлияниям. Умение хлебать всякое пойло без всякой меры вызывало восхищение у его собутыльников. В чем в чем, а в выпивке тягаться на равных с Гильфом никто не мог. Раскисших выпивох, уснувших за столом, король отправлял в курятник проспаться. Откуда те, пристыженные, возвращались в помятом виде, в перьях и птичьем помете.
Высокий лоб короля пересекал шрам, спускавшийся через глазницу на щеку. Травмированный глаз плохо видел и Гильф постоянно прищуривал его. От чего о короле сложилось мнение, как о недоверчивом человеке. Густые брови почти всегда сдвинуты к переносице. Нос с горбинкой и слегка свернут. Бытовало мнение — в Великой сече ( у короля все сечи великие!) в действительности в пьяной драке с покойным братом Кааном. Широкие скулы Гильфа выдавали примесь южной крови Великих Мормерств. Бородка росла куцая, не солидная, отчего Гильф величал себя за такое непотребство козлобородым. Стригся властитель Асгейрра не по моде коротко, стрижка оголяла коцанное правое ухо, а на левом отсутствие мочки. Король выглядел бродячим мартовским котом и это сравнение льстило ему гораздо больше чем эпитеты Воитель, Великий и прочая, прочая, прочая... Пожалуй, оно наиболее полно отражало внутреннюю сущность венценосца, что однозначно весьма не плохо. Целостность натуры обеспечивает подданным относительную уверенность в будущем. Но только относительную.
Камерарий заговорил с Гильфом. Король слушал Дебрея, мрачнел и невнятно шептал. Упоминание кровосмесительной связи не отнесешь к молитвам.
— Сир, — обратился к Гильфу лекарь, вылезший из-за спины Дебрея, — вам не рекомендуется волноваться и нельзя долго находиться на ногах. Ваши раны могут воспалиться.
Не лучший момент лезть с указаниями.
— Я провел в дороге полдня, значит не упаду и за полчаса. И тебе платят деньги, избавлять своего короля от таких мелочей, как хвори.
— Раны ваши получены в бою. Вас подвели ваши латы.
Лекарь Дойрон слыл человеком не слишком сдержанным на язык. Иногда невоздержанность в речах ему сходила с рук. Как сейчас. Иногда приводило к печальным последствиям. В прошлом месяце он отведал плетей. И у целителей есть придел могущества и влияния на венценосный особ.
— Меня подвели мои отпрыски, — Гильф качнул головой в сторону двух молодых мужчин и двух женщин.
Экрут, первенец короля от Лисбет Безумной, ничем не походил на родителя. Ни осанкой, ни походкой, ни внешностью, ни громкой речью. Серый, пригнутый, приплюснутый, с дерганой моторикой холеных ручек, он напоминал амбарную крысу. Хитрую амбарную крысу, не владеющую ничем, но претендующую на все! и доподлинно знающую где, чего и сколько лежит и припрятано. И как лежащее и припрятанное пригодиться. И кому пригодиться. И сколько можно утянуть в свою пользу без боязни быть битым.
Длинный нос Экрута вечно шевелился, будто он принюхивался. Его брови то сходились к переносью, то расходились, что сбивало собеседников с толку. Переменчивая мимика убеждала их в рассеянности и невнимательности — слушает, но думает о своем. Но думал-то Экрут как раз о том, о чем и следует думать! Он отличался исключительной деловой хваткой, въедливостью и дотошностью в мелочах. Любил долгие переговоры и особенно подготовку к ним. Рылся в документах, штудировал законы, заготовлял тексты, обожал расплывчатость трактовок, нечеткость правил, судейские прецеденты, разнообразие редакций кодексов и уложений. Торговался не то что за каждый грот или пенс, за фартинг! А уж проценты в сделках оговаривал до сотых долей!
Свой двор, весьма компактный, содержал на собственные средства. Имел достойных массариев* и страшную любовницу — Саскию Нелль. Страшную не в смысле необузданной страсти и похоти, а буквально. На личико.
Позволял себе баловство собирать редкие книги. Сказывают, спалил второй экземпляр раритетного издания по фехтованию с гравюрами Дюрера, чтобы оставшийся, которым владел, взлетел в цене вдесятеро!
Терпеть не мог родню, извечных попрошаек и особенно свою матушку Лисбет. Узнав от лекаря о его первых юношеских поллюциях, родительница загнала к нему в постель свою адди*. Обретение статуса мужчины прошло крайне болезненно. Экрут не числился в любимчиках и не сильно тому убивался. Свято верил, власть у тех, кто за спинами красавцев, в тени колоссов и на побегушках у великих умов. Опираться на веру, пусть приземленную и стяжательскую, уже что-то! Многие не имели и такой.
Рядом с Экрутом — Кифф Пустоглазый. Огромное бельмо ослепило десницу, отчего держит голову слегка повернутой, видеть больше. Он оскорбительно заносчив, до неприличия честолюбив и преисполнен избыточного призрения. К братьям и сестрам. Причины? Ах, да причины... Куда же без них! Они: Аерн, Экрут, Дуанн, Медани и Элори его братья и сестры! Достаточно? Остальных живущих — из подозрений в жалости к нему. Полуслепой, тот же увечный. Кифф категорически не терпел советов старших, чурался забав ровесников, и был готов под корень извести собственных слуг. Попы вызывали в нем стойкую неприязнь к церкви. Они хотели, чтобы он посещал храмы неизвестно зачем, любил неведомо кого и прощал непонятно почему. Едва ли можно сыскать существо к которому он питал пусть не любовь, не мог Кифф опуститься до столь ,,возвышенногоˮ чувства, но крохотную привязанность. Кошек, собак и птиц предпочитал травить и часами наблюдал как божьи твари мучаются, корчатся и издыхают в агонии. Находил забавной псовую охоту, когда аланты и грейхаунды рвали на куски медведей, волков, оленей и всякую иную живность попавшую им в пасть. Несколько раз проделывал подобное с людьми. Перевозбуждался до обмороков. Нашел силы отказаться от пагубного увлечения. Позволить чему-то подчинить его? Ну уж нет! От вина его воротило, от цветов он чихал, единственный приемлемый запах — запах крови. Словно где-то в подсознании ворочались воспоминания далеких предков. Впрочем предков он тоже не переносил. Благородные деяния достойные подражания ограничивали способы и пути достижения желанных целей. А цели имелись, удивляться тут нечему.
Противность характера обеспечивала Киффу желанный вакуум в общении. Но назови его кто несчастным и одиноким он бы удивился. Несчастными нас делает кто-то. Враги, дети, жены, друзья. У него ничего этого не было. Разве что любовница. Которую он посещал строго по четвергам, рано утром до завтрака и молитвы. Кифф делал свое дело, Мюринн терпеливо переносила тяжесть выпирающих мослов и ребер любовника и получасовой акт размеренного соития. Он был холоден, что лед, она не теплей его. За всю встречу они не обменивались и десятком слов. Поцелуев избегали обоюдно. Матушка считала Киффа достойным короны, о чем твердила постоянно к месту и не к месту. Когда её спрашивали почему, Лисбет Безумная заразительно хохотала.
— Наверное, потому что зачала его самым постыдным образом!
Кифф единственный кто удостоился знать пикантную подробность. Удивительно, но его родитель, ничего предосудительного не помнил.
Обе дочери Гильфа держались от братьев в стороне, предпочитая дистанцироваться от родственников как от чумных. Медани, не высокая, с мелкими чертами лица, пожалуй, скорее миловидная, чем красивая. В одежде неукоснительно блюла гармонию темно-бардового и темно-фиолетового. Тугие пояски резче обозначали тонкую талию и лучше подчеркивали объем груди. Избыток цепочек, кулонов и колец (почти на каждом пальце) неплохо отвлекал и вуалировал неприятное впечатление от общения с ней. Кто-то из придворных признался, говорить с мистресс Медани все одно что облизывать подколодную змею. Медани не носила ни барбета, ни вимпла, предпочитая покрывало-солнце и тонкого золота обруч. Её темно-льняные волосы собраны в косы. И две из них закручены в кольца у висков.
Ни первый, ни второй брак не испортили её фигуры деторождением, чего она строго, даже маниакально избегала, но прибавили небольшой шрам на подбородке (от удара латной рукавицей первого мужа) и жесткий рубец на шее (от столового ножа второго супруга). Обеих она благополучно пережила. Медани считали изворотливой, на что она не обижалась. Меркантильной, что в её понимании скорее добродетель, чем порок. Лживой, с чем мистресс никогда не спорила. Испорченной, о чем иногда откровенничала. Все человеческие достоинства Медани измеряла количеством полновесных золотых марок, а большинство, но не все! прегрешений прощала за количество тех же марок, но вдвое большее. Поговаривали, правда с осторожностью, о её связях с Соломенным Венцом*. Она, не таясь водила дружбу с антикварами*. Подозревали, зналась с фальшивомонетчиками. До подделки монет не опускалась (это прерогатива монетного двора, а там царь и бог граф-палатин), но кое-какие вещицы для нее делались. Не брезговала Медани и знакомствами с теми, о ком плакала виселица и рыдала плаха, а бейлиф Вокх зачитывал их имена перед сном как молитву — не забыть! Внешне молодая женщина выглядела большой модницей, легкомысленной ветреницей, говоруньей от которой много шума и беспокойства, сногсшибательной шлюшкой и много еще кем. Здесь уместно вспомнить змею и не обманываться расписной яркой кожей и игривым язычком. Помним о яде!
Элори, самая младшая из детей короля от Лисбет, умиляла. Её приятное личико носило печать благолепия и набожности. Губы все время подрагивали от произносимых молитв. Взор редко поднимался выше горизонта и обычно прибывал опущенным к долу. Церковники звали её Благочестивой, королевский двор Блаженной. Она успела побывать замужем и брак её уверенно двигался к разводу. По выражению Дея Тейта, мужа Элори, в их спальне вечный пост. Он силой добивался регулярной супружеской близости, она стой же регулярностью не донашивала зачатых от него детей. Развод не состоялся по причине банальной, Дей Тейт погиб в первую неделю мятежа. Элори облачилась в траур, но горе не исторгло из её серых глаз ни слезинки, скорбь не обозначилась лучиками морщинок. Соболезнования она принимала с тем же выражением лица что и месяц до этого поздравления ко дню ангела. Свое свободное время Элори посвящала изучению мудростей Священных книг. Являлась обладательницей роскошного Писания стоимостью в тысячу грот на которое облизывался сам Великий Викарий. Разъезжала по монастырям и святым местам. Бжегский скит, Вандарская обитель, Лелюва пустынь — обычный маршрут её паломничеств. Строгий, как у почтовый кареты. Попы её привечали ( неправедно надеясь заполучить в дар земли Тейтов), ставили прочим женам и девицам в пример. Наверное поэтому Элори Благочестивую не очень жаловали в обществе ,,шитья и вышивкиˮ. Мужчины её сторонились и сально шутили. ˮУ такой и место не сыскать куда присунуть. Вся Святая!ˮ В детстве она не перечила отцу, в замужестве — супругу. Но не разу не поступила как того от нее требовали. Близкие считали её простушкой, двинутой на вере, но никто не мог с уверенностью сказать, о чем она думает на самом деле. Её исповедник огорчался и жаловался в высшие инстанции.
— Она поит меня чистой водой!
— И что в том плохого? — удивлялся недовольству Хэйард Великий Викарий королевства.
— Я бы хотел узнать, что за срань у ней в голове!
Пожалуй, исповедник единственный кто не доверял Элори. Справедливо не доверял.
Впрочем, Гильф хорошо относился к обеим своим дочерям.
— По крайней мере они не путаются у меня под ногами.
Но так было до мятежа. Ох, уж этот мятеж, наделавший столько шума! Он многим добавил седин, многим стоил жизни и имущества. Разгоревшись в полную силу, он внезапно сошел на нет. Анналисты искали причины в осенней распутице, в несогласованности действий танов, во вразумлении Всевышним Аерна, старшего сына и наследника здравствующего короля. Некоторые... всегда найдутся умники, которым надо больше остальных, призрачно намекали на обострившиеся отношения между Гильфом и Кайонаодхом в преддверии неизбежной войны с империей. Указывали на странную сдержанность Ордена Святого Храмна, привыкшего более ,,выявлять и хвататьˮ, нежели выжидать. На попустительство маршалка, не задавившего смуту в самом её начале. Голоса умников не услышали. Да и сами они частично отреклись от пасквильных измышлений, бросавших тень на великого короля, частично отправились искупать грехи в монастыри. Упертых оплакала университетская вольница, возложив цветы на могилы почивших светочей науки.
— Сир! Доставлен Дуанн Амаль! — правильно доложил сентинар бриган, Ланн Дусс человек громоподобный и неповоротливый. Он единственный из замковых допущен в залу.
